Чудесная лодка. Сборник рассказов

Чудесные рассказы о природе, в которых автор лаконично и точно рассказывает о животном мире. Автор много путешествовал и воочию видел то, о чем так поэтично рассказывает.

Скворец

Ходил я в лес гулять. В лесу тихо, только слышно иногда, как деревья от мороза трещат.

Елки стоят и не шелохнутся, на ветках по­душки снега намело.

Я ногой по ёлке ударил — целый сугроб мне свалился на голову.

Стал я снег стряхивать, смотрю — идёт де­вочка. Снег ей по колено. Отдохнёт немножко и опять идёт, а сама вверх на деревья смот­рит, ищет что-то.

— Девочка, что ты ищешь?

Девочка вздрогнула, посмотрела на меня:

— Ничего, так просто!

И дальше пошла. Сама маленькая, а ва­ленки большие.

Вышел я на тропинку, с тропинки в лес не сворачиваю, а то и так полные валенки снега набралось. Погулял я немножко, йоги замёрз­ли. Пошёл домой.

На обратном пути смотрю — опять эта де­вочка идёт впереди меня по тропинке тихо-ти­хо и плачет. Я её догнал.

— Отчего, — говорю, — ты плачешь? Мо­жет, я помогу.

Посмотрела она на меня, вытерла слёзы и говорит:

— Мама комнату проветривала, а Борь­ка, скворец, в форточку вылетел и улетел в лес. Теперь он ночью замёрзнет!

— Чего ж ты раньше молчала?

— Боялась, — говорит, — что ты Борьку поймаешь и возьмёшь себе.

Стали мы вместе с девочкой Борьку ис­кать. Спешить надо: темнеть уже стало, а ночью Борьку сова съест. Девочка в одну сто­рону пошла, а я в другую. Каждое дерево ос­матриваю— нигде нет Борьки. Хотел я уже об­ратно идти, вдруг слышу — девочка кричит: «Нашла, нашла!»

Подбегаю я к ней—стоит она около ёлки и наверх показывает:

— Вот он! Замёрз, бедный.

А на ветке сидит скворец, перья распушил и одним глазом смотрит на девочку.

Девочка его зовёт:

— Боря, иди ко мне, хороший!

А Боря только к ёлке прижался и идти не хочет. Тогда я на ёлку полез, чтоб его пой­мать.

Только до скворца долез, хотел схватить, а скворец к девочке на плечо перелетел. Она обрадовалась, спрятала его под пальто.

— А то, — говорит, — пока донесу до до­му— замёрзнет.

Пошли мы домой. Темно уже стало, огонь­ки в домах зажглись, ещё немного осталось дойти. Я спрашиваю у девочки:

— А давно у тебя скворец живёт?

— Давно.

А сама быстро идёт, боится, что скворец под пальто замёрзнет. Я за девочкой иду, ста­раюсь не отставать.

Пришли мы к её дому, девочка попроща­лась со мной.

— До свиданья,— только мне сказала.

Я на неё долго смотрел, пока она валенки на крыльце чистила от снега, всё ждал, что де­вочка мне скажет ещё что-нибудь.

А девочка ушла и дверь за собой закрыла на щеколду.

Верблюжья варежка

Вязала мне мама варежки, тёплые, из ове­чьей шерсти.

Одна варежка уже готова была, а вторую мама до половины только связала — на ос­тальное не хватило шерсти. На улице холодно/ весь двор снегом замело, гулять меня без ва­режек не пускают — боятся, что отморожу ру­ки. Сижу я у окна, смотрю, как синицы на бе­рёзе прыгают, ссорятся: наверное, жучка не поделили.

Мама сказала:

— Подожди до завтра: утром к тёте Даше пойду, попрошу шерсти.

Хорошо ей говорить «до завтра», когда я сегодня гулять хочу! Вон со двора к нам дя­дя Федя, сторож, идёт без варежек. А меня не пускают.

Вошёл дядя Федя, снег веником отряхнул и говорит:

— Мария Ивановна, там дрова на верб­людах привезли. Будете брать? Хорошие дро­ва, берёзовые.

Мама оделась и пошла с дядей Федей дро­ва смотреть, а я из окошка выглядываю, хочу верблюдов увидать, когда они с дровами выез­жать будут.

С одной подводы дрова выгрузили, верб­люда вывели и привязали у забора. Большой такой, лохматый. Горбы высокие, как кочки на болоте, и набок свешиваются. Вся морда верблюда покрыта инеем, и губами он что-то всё время жуёт — наверное, хочет плюнуть;

Смотрю я на него, а сам думаю: «Вот у ма­мы шерсти на варежки не хватает — хорошо бы верблюда остричь, только немножко, что­бы он не замёрз».

Надел я быстро пальто, валенки. Ножницы в комоде нашёл, в верхнем ящике, где всякие нитки, иголки лежат, и вышел на двор. Подо­шёл к верблюду, погладил бок. Верблюд ниче­го, только косится подозрительно и всё жуёт.

Залез я на оглоблю, а с оглобли сел вер­хом между горбами.

Повернулся верблюд посмотреть, кто там копошится, а мне страшно: вдруг плюнет или сбросит на землю. Высоко ведь!

Достал я потихоньку ножницы и стал пе­редний горб обстригать, не весь, а самую ма­кушку, где шерсти больше. Настриг целый карман, начал со второго горба стричь, чтобы горбы были ровные. А верблюд ко мне повер­нулся, шею вытянул и нюхает валенок.

Испугался я сильно: думал, ногу укусит, а он только полизал валенок и опять жуёт.

Подровнял я второй горб, спустился на зе­млю и побежал скорей в дом. Отрезал кусок хлеба, посолил и отнёс верблюду — за то, что он мне дал шерсти. Верблюд сначала соль сли­зал, а потом съел хлеб.

В это время мама пришла, дрова выгрузи­ли, второго верблюда вывели, моего отвязали, и все уехали.

Мама меня дома бранить стала:

— Что же ты делаешь? Ты же простынешь без шапки! .   ‘

А я правда шапку забыл надеть. Вынул я из кармана шерсть и маме показал — целая куча, совсем как овечья, только рыжая.

Мама удивилась, когда я рассказал, что это мне дал верблюд.

Из этой шерсти мама напряла ниток. Це­лый клубок получился, варежку довязать хва­тило и ещё осталось. И теперь я хожу гулять в новых варежках. Левая обыкновенная, а правая верблюжья. Она до половины рыжая, и когда я смотрю на неё, то вспоминаю верб­люда.

Морская свинка

За нашим садом — забор. Кто там живёт, не знал я раньше.

Совсем недавно узнал.

Ловил я в траве кузнечиков, смотрю—глаз из дырки в заборе на меня смотрит.

— Кто ты? — спрашиваю.

А глаз молчит и всё смотрит, за мной под­глядывает.

Смотрел, смотрел, а потом говорит:

— А у меня морская свинка есть!

Интересно мне стало: простую свинку я знаю, а морскую никогда не видел.

— У меня, — говорю,— ёжик был живой. А почему свинка морская?

— Не знаю, — говорит. — Наверное, она в море раньше жила. Я её в корыто сажал, а она воды боится, вырвалась и убежала под стол!

Захотелось мне морскую свинку посмо­треть.

— А как, — говорю, — тебя зовут?

— Серёжа. А тебя как?

Подружились мы с ним.

Побежал Серёжа за морской свинкой, я в дырку за ним смотрю. Долго его не было. Вы­шел Серёжа из дома, в руках несёт какую-то рыжую крысу.

— Вот, — говорит,— она, не хотела идти, у неё дети скоро будут: не любит, чтобы её за живот трогали, рычит!

— А где же у неё пятачок?

Серёжа удивляется:

— Какой пятачок?

— Как — какой! У всех свиней на носу пя­тачок есть!

— Нет, когда мы её покупали, у неё пятач­ка не было.

Стал я Серёжу расспрашивать, чем он кор­мит свинку.

— Она, — говорит, — любит морковку, но молоко тоже пьёт.

Не успел мне Серёжа всё это рассказать, его позвали домой.

На другой день я гулял возле забора и смотрел в дырку: думал, Серёжа выйдет, свинку вынесет. А он так и не вышел. Дождь капал, и, наверное, мама его не пустила. Стал я гулять по саду, смотрю — под деревом что- то рыжее лежит в траве.

Подошёл я поближе, а это Серёжина мор­ская свинка. Обрадовался я, только не пойму, как она к нам в сад попала. Стал я забор ос­матривать, а там внизу дыра. Свинка, навер­ное, через эту дырку пролезла. Взял я её в ру­ки, она не кусается, только нюхает пальцы и вздыхает. Промокла вся. Принёс я свинку домой. Искал, искал морковку, так и не на­шёл. Кочерыжку от капусты ей дал, она коче­рыжку съела и под кроватью на коврике уснула.

Я сижу на полу, смотрю на неё и думаю: «А что, если Серёжа узнает, у кого свинка живёт? Нет, не узнает: я её на улицу выносить не буду!»

Вышел я на крыльцо, слышу — где-то близ­ко тарахтит машина.

Подошёл к забору, в дырку заглянул, а это у Серёжи во дворе стоит грузовая машина, на неё грузят вещи. Серёжа под крыльцом шарит палкой — наверное, ищет морскую свинку. Се­рёжина мама в машину подушки положила и говорит:

— Серёжа! Скорей надевай пальто, сейчас поедем!

Серёжа заплакал:

— Нет, не поеду, пока не найду свинку! У неё дети скоро будут, она, наверное, под до­мом спряталась!

Жалко мне Серёжу стало, позвал я его к забору.

— Серёжа, — говорю, — кого ты ищешь?

Подошёл Серёжа, а сам всё плачет:

— Свинка моя пропала, а тут ещё уезжать надо!

Я ему говорю:

— Свинка твоя у меня, она к нам в сад за­бежала. Я тебе её сейчас вынесу.

— Ой, — говорит, — как хорошо! А я-то думал: куда она делась?

Принёс я ему свинку и подсунул под забор.

Серёжу мама зовёт, машина уже гудит.

Схватил Серёжа свинку и говорит мне:

— Знаешь что? Я тебе обязательно, когда она детей родит, маленькую свинку дам. До свиданья!

Сел Серёжа в машину, мама его плащом укрыла, потому что дождь начал капать.

Свинку Серёжа тоже плащом укрыл. Ког­да машина уезжала, Серёжа мне рукой махал и кричал что-то, я не разобрал — наверное, про свинку.

Чудесная лодка

Мне надоело жить в городе, и весной я уе­хал в деревню к знакомому рыбаку Михею. Михеев домик стоял на самом берегу речки Северки.

Чуть свет Михей уплывал на лодке рыба­чить. В Северке водились огромные щуки. Всю рыбу они держали в страхе; попадались пло­тички прямо из щучьей пасти — на боках че­шуя ободрана, будто оцарапали гребёнкой.

Каждый год Михей грозился поехать в го­род за щучьими блёснами, да никак не мог со­браться.

Но однажды Михей вернулся с реки серди­тый, без рыбы. Он молча затащил лодку в ло­пухи, велел мне-не пускать соседских ребят и уехал в город за блёснами.

Я сел у окна и стал смотреть, как по лодке бегает трясогузка.

Потом трясогузка улетела, и к лодке подо­шли соседские ребята: Витя и его сестра Таня. Витя осмотрел лодку и стал тащить её к воде. Таня сосала палец и смотрела на Витю. Витя закричал на неё, и они вместе спихнули лодку в воду.

Тогда я вышел из домика и сказал, что брать лодку нельзя.

— Почему? — спросил Витя.

Я сам не знал почему.

— Потому, — сказал я, — что лодка эта чудесная! .

Таня вынула палец изо рта:

— А-чем она чудесная?

— Мы только до поворота доедем и обрат­но,— сказал Витя.

До речного поворота было далеко, и, пока ребята плыли туда и обратно, я всё придумы­вал что-нибудь чудесное и удивительное.

Прошёл час. Ребята вернулись обратно, а я так ничего и не придумал.

— Ну, — спросил Витя, — чем же она чу­десная? Простая лодка, один раз даже на мель села и течёт!

— Да, чем она чудесная?— спросила Таня.

— А вы разве ничего не заметили? — ска­зал я, а сам старался поскорей что-нибудь придумать.

— Нет, ничего не заметили, — сказал Витя ехидно.

— Конечно, ничего! — сказала сердито Таня.

— Так, значит, ничего и не заметили? — спросил я, а сам хотел уже удрать от ребят.

Витя замолчал и стал вспоминать. Таня сморщила нос и тоже стала вспоминать.

— Видели следы цапли на песке, — робко сказала Таня.

— Ещё видели, как уж плывёт, только го­ловка из воды торчит,— сказал Витя.

Потом они вспомнили, что зацвела водяная гречиха и ещё видели белый бутон кувшинки под водой. Витя рассказал, как стайка маль­ков выпрыгнула из воды, спасаясь от щуки. А Таня поймала большую улитку, а на улит­ке ещё сидела маленькая улиточка…

— Разве всё это не чудесно? — спросил я.

Витя подумал и сказал:

— Чудесно!

Таня засмеялась и закричала:

— Ещё как чудесно!

Ука

Собирал я на болоте клюкву. Набрал пол­корзинки, а солнце уже низко: из-за леса вы­глядывает, вот-вот скроется.

Спина устала немножко, распрямился я, смотрю — пролетела цапля. Наверное, спать. Она на болоте давно живёт, я её всегда вижу, когда она пролетает.       —

Солнце уже зашло, а светло, ещё, небо на том месте красное-красное. Тихо вокруг, толь­ко кто-то кричит в камышах, не очень громко, а слышно далеко: «Ук!» Подождёт немножко, и опять: «Ук!»

Кто же это такой? Я этот крик и раньше слышал, только не обращал внимания. А сей­час мне как-то любопытно стало: может, это цапля так кричит?

Стал я ходить около этого места, где крик слышен. Близко совсем кричит, а никого нет.

Темно скоро будет. Пора домой.

Только немного прошёл — и вдруг кричать перестало, не слышно больше.

«Ага,—думаю, — значит, здесь!» Притаил­ся я, стою тихо-тихо, чтоб не спугнуть. Долго стоял, наконец на кочке совсем рядом отклик­нулось: «Ук!» — и опять тишина.

Присел я, чтоб получше разглядеть, смот­рю— лягушечка сидит и не шевелится. Ма­ленькая совсем, а кричит так громко.

Поймал я её, в руке держу, а она даже не вырывается. Спинка у неё серая, а брюшко красное-красное, как небо над лесом, где за­шло солнце. Посадил я её в карман, корзи­ночку с клюквой взял—: и домой. В окнах у нас уже свет зажгли, наверное, сели ужинать.

Пришёл я домой, дедушка меня спраши­вает:

— Куда ходил?

— Ловил укалку.

Он не понимает.

— Что, — говорит, — за укалка такая?

Полез я в карман, чтоб её показать, а кар­ман пустой, только немножко мокрый. «У! — думаю. — Противная Ука! Хотел её дедушке показать, а она убежала!»

— Дедушка, — говорю, — ну, знаешь, Ука такая — она вечером всегда на болоте кричит, с красным животом.

Дедушка не понимает.

— Садись, — говорит, — ешь да спать ло­жись, завтра разберёмся.

Встал я утром и весь день ходил, всё про Уку думал: вернулась она на болото или нет?

Вечером пошёл я опять на то же место, где поймал Уку. Долго стоял, всё слушал, не за­кричит ли.

«Ук!» — где-то сзади крикнула. Я её искал, искал, так и не нашёл. Подойдёшь поближе — молчит. Отойдёшь — опять начинает кричать. Наверное, она спряталась под кочку.

Надоело мне её искать, пошёл я домой.

Зато теперь-то я знаю, кто на болоте вече­ром так громко укает. Не цапля это, а малень­кая Ука с красным животиком.

Хитрый бурундук

Построил я себе в тайге чум. Это не домик и не лесной шалашик, а просто длинные палки вместе сложены. На палках лежит кора, а на коре — брёвнышки, чтобы куски коры не сдуло ветром.

Стал я замечать, что кто-то в чуме остав­ляет кедровые орешки.

Я никак не мог догадаться, кто же без меня в моём чуме орешки ест.

Даже страшно стало.

Но вот раз подул холодный ветер, нагнал тучи, и днём стало от непогоды совсем, темно.

Залез я поскорее в чум, смотрю, а место моё уже занято.

В самом тёмном углу сидит бурундук. У бурундука за каждой щекой по мешочку с оре­хами.

Толстые такие щёки, глаза щёлочками. Смотрит он на меня, боится орешки на землю выплюнуть: думает, что я их украду.

Терпел бурундук, терпел да и выплюнул все орешки. И сразу щёки у него похудели.

Я насчитал на земле семнадцать орешков.

Бурундук сначала боялся, а потом увидел, что я спокойно сижу, и стал рассовывать орешки по щелям и под брёвнышки.

Когда бурундук убежал, посмотрел я — всюду орешки напиханы, крупные, жёлтые. Видно, бурундук в моём чуме устроил кла­довую.

Какой хитрый этот бурундук! В лесу белки да сойки все орешки у него растащат. А бу­рундук знает, что в мой чум ни одна сойка-во­ровка не полезет, вот и притащил ко мне свои запасы. И я уже не удивлялся, если находил в чуме орешки. Я знал, что со мной живёт хи­трый бурундук.

Бобренок

Весной снег быстро растаял, вода подня­лась и затопила бобровую хатку.

Бобры перетащили бобрят на сухие листья, но вода подобралась ещё выше, и пришлось бобрятам расплываться в разные стороны.

Самый маленький бобрёнок выбился из сил и стал тонуть.

Я заметил его и вытащил из воды. Думал, водяная крыса, а потом вижу — хвост лопа­точкой, и догадался, что это бобрёнок.

Дома он долго чистился и сушился, потом нашёл веник за печкой, уселся на задние лап­ки, передними взял прутик от веника и стал его грызть.

После еды бобрёнок собрал все палочки и листики, подгрёб их под себя и уснул.

Послушал я, как бобрёнок во сне сопит. «Вот, — думаю, — какой спокойный зверёк — можно его одного оставить, ничего не слу­чится!»

Запер бобрёнка в избе и пошёл в лес.

Всю ночь я бродил по лесу с ружьём, а ут­ром вернулся домой, открыл дверь и…

Что же это такое? Как будто я в столяр­ную мастерскую попал!

По всему полу белые стружки валяются, а у стола ножка тонкая-тонкая: бобрёнок её со всех сторон подгрыз. А сам спрятался за печку.

За ночь вода спала. Посадил я бобрёнка в мешок и поскорее отнёс к реке.

С тех пор как встречу в лесу поваленное бобрами дерево, так сразу подумаю про боб­рёнка, который подгрыз мой стол.

Бобровый сторож

Зимой, когда воду сковало морозом, на­шёл я на лесной речке бобровую хатку. Сне­гом её всю замело. Стоит она, как большой сугроб. На самой верхушке снег подтаял, и из отдушники жилым тянет. Вокруг много вол­чьих следов.

Видно, приходили волки и принюхивались, да так ни с чем и ушли. А хатку поцарапали когтями, хотели поймать бобров. Да разве до бобров доберёшься: хатка обмазана -грязью, а грязь на морозе окаменела.

Весной бродил я с ружьём и решил по­смотреть бобров. Когда добрался до хатки, солнце уже низко было. Около хатки речка пе­регорожена разными палками и сучьями — на­стоящая плотина. И воды набралось целое озеро.

Подошёл я тихонько поближе, чтобы уви­деть бобров, когда они выплывут на вечернюю зорьку, да не тут-то было — выскочила из хво­роста маленькая птичка-крапивник, задрала кверху свой хвостик и ну стрекотать: «Тик- тик-тик-тик!»

Я с другой стороны подошёл — крапивник и туда перескочил, опять стрекочет, тревожит бобров.

Поближе подойдёшь —он юркнёт в сучья и внутри где-то кричит, надрывается.

Услыхали его крик бобры и под водой уп­лыли.

Так я бобров и не увидел.

И всё из-за крапивника. Он себе гнездо на бобровой хате свил и живёт вместе с бобрами как сторож: как заметит врага, так начинает кричать, пугать бобров.

Ночные колокольчики

Мне очень хотелось увидеть оленя: рас­смотреть, как он ест траву, как стоит непо­движно и прислушивается к лесной тишине.

Однажды я подошёл к оленихе с оленён­ком, но они почуяли меня и убежали в крас­ные осенние травы. Я узнал это по следам. Вот-вот они были: следы в болоте на моих глазах наполнялись водой.

Слышал, как трубят олени по ночам. Где-нибудь далеко протрубит олень, а по реке до­носит эхом, и кажется — совсем рядом.

Наконец в горах я набрёл на оленью тро­пу. Олени протоптали её к одинокому кедру. Земля у кедра была солёная, и олени приходи­ли ночью лизать соль.

Я спрятался за камнем и стал ждать. Ночью светила луна и был мороз. Я задремал.

Проснулся я от тихого звона.

Как будто звенели стеклянные колоколь­чики.

По тропе мимо меня шёл олень.

Я так и не рассмотрел оленя, только слы­шал, как с каждым шагом звенела земля у не­го под копытами.

За ночь от мороза выросли тонкие ледяные стебельки.

Они росли прямо из земли. Олень разбивал их копытами, и они звенели, как стеклянные колокольчики.

Когда взошло солнце, ледяные стебельки растаяли.

Белек

Куда ни глянешь, вокруг одни льдины. Бе­лые, зеленоватые, блестящие на солнце. Я стал вглядываться в узкую полоску воды, ко­торую разрезал во льдах наш корабль.

И вдруг я увидел два чёрных глаза. Они смотрели на меня прямо со льдины, медленно проплывавшей мимо.

— Стой! Стой! Кто-то за бортом! — закри­чал я.

Корабль замедлил ход и остановился. Пришлось спустить шлюпку и вернуться к льдине.

Льдина была покрыта искрящимся снегом. И на снегу, как на одеяле, лежал белёк — де­тёныш тюленя.

Тюлени оставляют своих малышей на льду, и только утром приплывает к бельку мать, покормит молоком и опять уплывает, а он весь день лежит на льдине, весь белый, мягкий, как плюшевый. И, если бы не большие чёрные глаза, я его не заметил бы.

Положили белька на палубу и поплыли дальше.      

Я принёс ему бутылочку молока, но белёк пить не стал, а пополз к борту. Я оттащил его обратно, и вдруг из его глаз покатилась сна­чала одна слеза, потом вторая и так и посыпа­ли градом. Белёк молча плакал. Матросы за­шумели и сказали, что надо скорее положить его на ту льдину. Пошли к капитану. Капи­тан поворчал-поворчал, но всё же развернул корабль. Льды ещё не сомкнулись, и по водя­ной дорожке мы пришли на старое место. Там белька снова положили на снежное одея­ло, только на другую льдину. Он почти пере­стал плакать. Наш корабль поплыл дальше.

Осьминожек

Весной тёплые туманы стали подтачивать льдины.

А когда совсем потеплело, с береговым ветром прилетела на палубу бабочка.

Я поймал её, принёс в каюту и стал вспо­минать, как весной в лесу зяблики поют и на полянках бегают ёжики.

«Хорошо бы,—- думаю, — ёжика поймать! Только где его в северном море поймаешь?..»

И завёл я вместо ёжика маленького осьминожка: он с рыбой в сетях запутался.

Посадил я осьминожка в банку из-под ва­ренья, а банку поставил на стол.

Так и жил у меня в банке осьминожек. Я что-нибудь делаю, а он за камушком прита­ится и за мной подглядывает. Камушек серый, и осьминожек серый. Солнцем его осветит — жёлтым станет, это так он маскируется.

Однажды я читал книгу. Сначала тихо си­дел, а потом стал быстро перелистывать стра­ницы.

Осьминожек вдруг стал красным, потом жёлтым, потом зелёным. Он испугался, как страницы замелькали.

А ёжик разве так умеет? Он только колется да фыркает.

Постелил я как-то под банку зелёный пла­ток— и осьминожек стал зелёным. А один раз я банку с осьминожком на шахматную доску поставил, и осьминожек не знал, каким ему быть — белым или чёрным. А потом разозлил­ся и покраснел.

Но я его больше не злил. И, когда наступи­ло настоящее лето, я выпустил осьминожка на подводную полянку, где помельче и вода по­теплее: ведь он ещё совсем маленький!

(Илл. Чарушина Н.)