Каспар, принц котов — Майкл Морпурго

— Какие такие дела у тебя, парень? — как-то спросил он меня, когда я спустился вниз.
— Никаких дел, — ответил я, пожимая плечами.
— Ну, смотри, — сказал он, — а то в один прекрасный день из-за этих «никаких дел» наживешь себе кучу неприятностей со Скелетиной. Так что поостерегись.
Я знал, что мистер Фредди на меня не донесет — не такой он человек.
Обычно я заставал Каспара в спальне, где он сидел на подоконнике и провожал глазами баржи, проплывающие по реке, а иногда он спал, свернувшись клубком в своем кресле в гостиной. И в том и в другом случае он едва удостаивал меня взглядом, пока еда не оказывалась в миске, а сам он не решал, что, пожалуй, готов откушать. В те первые дни я чувствовал, что он относится ко мне почти так же, как большинство гостей, приезжающих в «Савой»: с этаким холодным пренебрежением. Я хотел с ним подружиться, но он держался отчужденно. Мне бы хотелось еще раз погладить его, но я не осмеливался: он глядел на меня так, что становилось ясно — он этого не желает. Однако я решался разговаривать с ним — быть может, потому, что он не мог мне ответить. Я присаживался на корточки возле кресла, где он лежал, умываясь после еды, и рассказывал ему, что зовут меня вовсе не Джонни Трот, а граф Николай Кандинский, — я знал, что русского царя зовут Николаем, и считал, что такое имя мне вполне годится. Я говорил Каспару, что на самом деле я пропавший сын графини, что она приехала в Лондон искать меня и что поэтому ко мне следует относиться более уважительно, даже если он и принц: ведь между принцем и графом разница невелика.
Он некоторое время слушал эти выдумки, но быстро уставал от них, начинал громко урчать, закрывал глаза и засыпал. И вдруг, всего через несколько дней, он, к моему удивлению, вспрыгнул после еды ко мне на колени. Я решил, что наконец он начинает видеть во мне ровню, что он, должно быть, все-таки поверил моей истории и что теперь мы станем друзьями. И я погладил его.
Видно, я поторопился. Каспар вонзил когти мне в колено, просто чтобы напомнить, кто тут принц, потом спрыгнул на пол, пошел к окну и уселся на подоконнике, подчеркнуто не обращая на меня внимания, удовлетворенно помахивая хвостом и провожая глазами баржи на реке. Я подошел и встал рядом, пытаясь помириться с ним.
— А я-то тебя так люблю! — сказал я ему. Сказал в насмешку, но тут же понял, что так оно и есть. 

— Ах, Джонни Трот, — сказала она, когда я открыл перед ней дверь. — Я опаздываю на репетицию. Всю жизнь я опаздываю. Пройди часть пути со мной. Мне нужно сказать тебе что-то важное.
Моросил дождь, и я держал над ней раскрытый зонт, пока мы переходили Стрэнд и шли через рынок «Ковент-Гарден», мимо шарманки, ручку которой крутила обезьянка, мимо слепого солдата, игравшего на аккордеоне у фруктовых рядов. Она остановилась потрепать по холке лошадь угольщика, которая стояла в оглоблях телеги, свесив голову, промокшая и несчастная. Графиня сурово отчитала угольщика, когда тот появился из дверей паба, решительно объявив ему, что в такую погоду лошадь нужно накрывать попоной и что у них в России все знают, как правильно обращаться с лошадьми. Он и слова не посмел сказать — так был ошеломлен и пристыжен. Мы пошли дальше.
— Я тебе так благодарна, Джонни Трот. Принц Каспар очень счастлив, ему хорошо в Лондоне. А когда Каспар счастлив — и я счастлива. Я лучше пою, если знаю, что Каспар счастлив. Это правда. А знаешь, как я узнала, что он счастлив? Он мне улыбнулся сегодня утром. А он не часто это делает. Поэтому я знаю — ты очень хорошо заботишься о нем.
Я было хотел рассказать ей, как накануне Каспар улыбнулся мне, но ее речь лилась потоком, и я не осмелился перебивать.
— Благодаря тебе, Джонни Трот, мы оба очень счастливы, и я хочу пригласить тебя на «Волшебную флейту», на оперу в «Ковент-Гарден». Завтра вечером. Будет премьера. Ты придешь?

У меня нет ни сына, ни мужа. Только принц Каспар и музыка. Но если бы у меня был муж, это был бы Моцарт; и еще я скажу: если у меня будет сын, я хочу, чтобы он был похож на тебя. Правда. А теперь, Джонни Трот, ты подашь мне руку и поведешь меня в «Ковент-Гарден». Гордись, Джонни Трот. Иди как Каспар. Ступай величаво, как будто ты принц, как будто ты мой сын.
На этот раз, когда мистер Фредди увидел меня и приподнял цилиндр, в этом не было ни капли насмешки, одно только безграничное изумление. И все, кто находился в холле «Савоя», в изумленном молчании провожали нас глазами. Я почувствовал, точно во мне десять футов росту, и продолжал так себя чувствовать все время, что мы шли через рынок «Ковент-Гарден» к Королевскому оперному театру.
* * * 

Хотелось бы мне сказать, что я помню каждое мгновение и каждую ноту той оперы, но это не так. Весь вечер я провел в восторженном тумане. Зато я очень ясно помню первое появление на сцене графини Кандинской в образе Царицы Ночи, помню бурные аплодисменты после каждой спетой ею арии, помню, как зал аплодировал ей стоя, когда она вышла на финальный поклон. Сказать по правде, я так гордился ею, так был ошеломлен, что сунул пальцы в рот и изо всех сил пронзительно свистнул, не обращая внимания на неодобрительные взгляды, направленные на меня со всех сторон. Я хорошо понимал, что так делать не полагается, но мне было все равно. Я свистел снова и снова. Я стоял и хлопал, пока не заболели ладони и пока занавес не опустился в последний раз.
Когда мы поздним вечером вместе возвращались в отель, я был так нагружен поднесенными ей цветами, что почти не видел дороги перед собой. Каспар дожидался нас в номере и тут же принялся голосить, кружа у нас под ногами, пока я не налил ему молока. Графиня, не сняв шляпы, направилась к роялю и начала негромко играть.
— Я играю это каждый вечер после спектакля, перед сном. Это «Колыбельная» Моцарта. Красивая — правда? Принцу Каспару она очень нравится.
И словно в подтверждение ее слов, Каспар вспрыгнул на рояль — послушать.
— Джонни Трот, — продолжала она, не переставая играть, — как по-твоему, им понравилось, как я сегодня пела? Ты мне должен сказать правду.
— Конечно, — ответил я. — Разве вы их не слышали?
— А тебе, Джонни Трот, тебе понравилось, как я пела? 

— Я никогда не слышал ничего прекраснее, — сказал я, и это была чистая правда.
Она перестала играть и поманила меня к роялю. Протянула руку и откинула волосы у меня со лба.
— Ступай, Джонни Трот. Уже очень поздно.
На другой день мистер Фредди и все остальные с нашего этажа для прислуги дразнили меня немилосердно. «И кто у нас тут такой модный-благородный?» — окликали они меня. Мне это было нипочем, пусть себе говорят что угодно. Я был на седьмом небе. В то утро во время прогулки в парке я подробно рассказал Каспару, как провел вечер в опере, как сердечно публика принимала графиню, как теперь о ней заговорит весь Лондон и как сам он должен гордиться ею. Когда поблизости никого не было, я даже стал насвистывать ему отрывок мелодии, который запомнил, но как раз это, по-моему, на него никакого впечатления не произвело.
Когда полчаса спустя мы вошли в парадную дверь отеля, я ожидал новых шуточек и подковырок. Я был даже не против. Но, проходя через холл, я заметил, что все ведут себя очень странно — не смотрят в глаза и явно не желают говорить со мной. Сперва я подумал, что в чем-то провинился. Тут подошел мистер Фредди и тихо отвел меня в сторону. Я подумал, что он собирается дать мне какой-то совет, как часто бывало, когда я допускал какую-нибудь промашку.
— Лучше уж сразу тебе все сказать, Джонни, — начал он. — С графиней случилась беда. Ее насмерть сбили на улице около часа назад. Омнибус. Говорят, она прямо-таки шагнула под колеса. Должно быть, не заметила, как он приближался. Мы ее все любили, а уж ты больше всех. Она для тебя почти как мать была — верно? Мне очень жаль, Джонни. Она была замечательная леди, превосходная леди и очень добрая.

В ту ночь я плакал, пока не уснул. Мистер Фредди сказал правду. Графиня была мне как мать — не то чтобы я знал, что такое настоящая мать, но именно такую мать, как она, я всегда надеялся найти. Я нашел ее, и вот ее больше нет. А еще — я потерял первого своего настоящего друга, первого в моей жизни человека, который сказал мне, что я ему нравлюсь. Не могу вам передать, как я всегда был ей благодарен за это. Во всю свою жизнь я не знал другого человека, чей свет сиял бы так ярко, так ослепительно и угас бы так рано. Ее смерть ошеломила всех. На многие дни отель погрузился в глубокую печаль.
Мне стыдно признаваться в этом, но поначалу я был слишком занят своим собственным горем, чтобы замечать Каспара или особенно задумываться о нем и о том, что будет с ним после смерти графини. Понадобилось вмешаться мистеру Фредди, чтобы вытолкнуть меня из этой жалости к себе.
— Смотрю я на тебя, Джонни, — сказал он мне как-то вечером, — бродишь ты тут целый день как потерянный. Ты уж держись, парень. Ее этим не вернешь. И думаю, сама она не того бы от тебя хотела. А хотела бы она, чтобы ты продолжал заботиться об этом ее коте, как только можешь и пока можешь. Если тебе плохо, так подумай, каково коту. Так что ступай туда, Джонни, и заботься о нем. Мне говорили, комнаты графини забронированы и оплачены еще по крайней мере на месяц. Я считаю, твое дело — присматривать за Каспаром, пока кто-нибудь из ее родни не приедет и не заберет его. 

Так я и сделал, и тут-то заметил, каким грустным стал Каспар. И заметил кое-что еще. Всякий раз, как я приходил к Каспару, графиня как будто тоже была там. Иногда мне казалось, что я даже чувствую запах ее духов. Временами я отчетливо слышал, как она напевает. Не раз поздним вечером мне мерещилось, будто на рояле играют ту самую колыбельную. Много раз мне казалось, что я мельком вижу ее в зеркале, но, когда я оборачивался, ее там не было.
А секунду назад точно была.
Я был в этом уверен. Меня это не то что пугало, но беспокоило.
Было не по себе всякий раз, как я входил в ее комнаты. 

Я видел, что Каспар тоже чувствует ее присутствие. Он был сам на себя не похож. Стал нервным, беспокойным, тревожным. Он больше не мурлыкал. Перестал умываться и, насколько я мог заметить, почти не спал. Часами он искал графиню в комнатах, жалобно мяукая. Не желал есть, не желал пить. Он явно тосковал по ней. Я решил, что, если чаще выводить его на прогулку в парк, это ему поможет. Там он хотя бы пил воду из луж.
Я пытался, как мог, его утешить. Я снова и снова повторял ему, что все будет хорошо. Раз, сидя с ним в парке на скамейке, я дал ему честное слово, что всегда буду заботиться о нем, но было видно, что он меня не слушает. Казалось, что его все сильнее и сильнее охватывает безразличие, что он все больше и больше утрачивает желание жить. Я пробовал кормить его с рук, но он только нюхал пищу и отворачивался. Я приносил ему из кухни телячью печенку, самую лучшую говядину, мелко нарубленную. Ничто не помогало. Каспар исхудал, утратил свою гладкость. Его шкурка стала тускнеть. Он превратился в тень себя прежнего. Казалось, ничего нельзя сделать, чтобы остановить это угасание. Я знал — если так будет продолжаться, то скоро наступит конец. Теперь я лежал без сна по ночам, уже не оплакивая графиню, а отчаянно пытаясь найти средство спасти жизнь Каспара.
В одну из таких длинных бессонных ночей у меня появилась идея. Мне пришло в голову, что только в комнатах графини я ощущаю ее присутствие, только там она мельком видится мне. А что, если то же самое происходит с Каспаром? Может быть, это его и тревожит. Если я заберу его из этих комнат, прочь от нее, быть может, он сумеет ее забыть.

У нее был сильный характер и умение убеждать. Она была очень религиозна и заставила нас всех поклясться на Библии никогда и никому не говорить ни слова. Люк Тэнди, официант из ресторана «Риверсайд», сказал, что клясться на Библии не станет, потому что не верит во всю эту «религиозную белиберду».
— Ну, тогда тебе придется поверить кое во что другое, Люк, — сказала Мэри, грозя ему пальцем. — Хоть словечко кому-нибудь скажешь — отлуплю так, что не обрадуешься.
Теперь мне надо было опасаться только самой Скелетины. Она почти никогда не появлялась в нашем коридоре, но все мы знали, что она может прийти туда в любое время. Оставалось не спускать с нее глаз, но главное — мы надеялись на везение.
Той же ночью я прокрался вниз, вошел в номер графини и перенес Каспара в новое жилище — в мою каморку под крышей. Принеся, я посадил его рядом с собой на кровать и провел с ним серьезную беседу. 

— Никакого мяуканья, Каспар. Если Скелетина узнает, что ты здесь, нам обоим конец — и тебе, и мне. А еще — ты должен есть. Тебе надо поправляться, слышишь?
Он не мяукал. Но и не ел. Когда я оставлял его и уходил в холл, на работу, он почти не обращал на это внимания. И почти не обращал внимания, когда я возвращался. Мэри О’Коннелл пыталась кормить его, пыталась уговорить его поесть, но он оставался безучастным. Почти все в нашем коридоре сделали хотя бы одну попытку.
Мы пробовали кормить его цыплятами, семгой, как-то раз даже икрой — всем, что Мэри удавалось незаметно вынести из кухни. Все оставалось нетронутым. Он не прикасался ни к чему, даже к молоку.
На тот случай, если вдруг объявятся родственники графини, я (как и каждый из нас) рассказывал всем направо и налево, что Каспар будто бы сбежал из ее номера и его никак не найти. Я во всеуслышание заявлял, что надо бы обыскать весь отель, притворялся, что места себе не нахожу от беспокойства, и всех просил следить, не появится ли он. Мистеру Фредди, конечно, все было ясно, но, кроме Мэри, Люка и нашей коридорной компании, больше никто ничего не знал. Так что теперь я мог выводить Каспара на прогулку только ночью, когда поблизости почти никого не было. Я бежал вниз по черной лестнице, ко входу для поставщиков, пряча Каспара под курткой. Пока мы с ним были в парке, он вроде бы немного приободрялся, но этого хватало ненадолго. Вернувшись в комнату, он опять сворачивался клубочком и закрывал глаза. Часто я слышал, как он глубоко вздыхает — так, будто хочет, чтобы этот вздох стал последним. У меня сердце разрывалось всяким раз, как я смотрел на него. Я чувствовал себя таким беспомощным.
Между тем приехали брат и сестра графини, чтобы забрать ее вещи. Они спрашивали о Каспаре, и я сказал им, как говорил всем остальным, что он исчез. В гостиной они некоторое время постояли у рояля, плача на плече друг у друга. Мой взгляд задержался на зеркале, где я так часто ловил призрачный образ графини. Я не увидел ее в этот раз, но ощутил ее присутствие. Я дал ей, там и тогда, молчаливое обещание, что не позволю Каспару умереть. 

— Думаю, можно, — сказал я. — Если хочешь.
— Хочу, хочу! — воскликнула она. — Он мне так понравился, и я ему понравилась, я знаю, что понравилась!
Она была права. Каспар смотрел на нее с обожанием. Он не мог глаз от нее оторвать. Она схватила мою руку и крепко пожала.
— Спасибо тебе, спасибо! Только я ведь не знаю, как тебя зовут.
— Джонни Трот, — сказал я.
Она звонко рассмеялась:
— Джонни Рот! Джонни Рот! Какая смешная фамилия! Пока, Каспар. Пока, Джонни Рот.
И все еще продолжая хихикать, она промчалась по коридору и исчезла. Глядя ей вслед, я вспомнил о последнем человеке, которому моя фамилия казалась очень смешной. И моя неприязнь к Элизабет сильно поубавилась.
Я понятия не имел тогда и не имею понятия сейчас, как она в то утро заставила Каспара есть печенку. Я как-то спросил об этом позже, когда лучше узнал ее, и в ответ она по своей несносной привычке пожала плечами.
— Это легко, когда умеешь, — сказала она мне. — Животные всегда делают то, что я хочу, потому что знают, что я для них сделаю что угодно, а это потому, что они знают, что я их люблю, и вот почему они любят меня.

Она умела, как это бывает у некоторых детей, все сделать таким простым и понятным.
После этого первого, неожиданного визита мисс Элизабет Стэнтон, или Лизибет, как она предпочитала зваться, неизменно приходила в мою комнату по меньшей мере дважды в день, чтобы покормить Каспара. Иногда я в это время был там, иногда нет. После каждого ее прихода я находил на подушке нацарапанную ею записочку. В ней говорилось что-нибудь вроде:
Дорогой Джонни Рот, я опять приходила покормить Каспара. Я стащила не много семги из своего завтрака. Он ее любит а я нет потому что она пахнет рыбой а это ужас. Я застилила твою кровать а ты это не зделал. А надо. Про твой секрет никому не скажу. Обищаю. Я люблю секреты потому что они как прятки а я люблю прятаться. Твой друг Лизибет. 

Я нисколько не сомневаюсь, что жизнь Каспару спасло именно появление Лизибет. Ей как-то удалось внести радость в его существование, где до этого была лишь скорбь. Когда она была рядом, он съедал и выпивал все, что перед ним ни поставят. Через неделю он начал точить когти — по большей части о занавески, но иногда и о мои брюки, и притом когда они были на мне. Это было очень больно. Я, однако, особенно не возражал: уж очень я радовался, видя, что ему становится все лучше. Его шерсть снова блестела, хвост ходил ходуном, и, когда в один прекрасный день он поднял голову и улыбнулся мне, я понял, что принц Каспар Кандинский снова стал самим собой.
Лизибет подняла его дух, да и мой тоже. Но меня беспокоило, что она может, как говорится, «выпустить кота из мешка». Я постоянно напоминал ей, как важно хранить секрет.
— Запомни, Лизибет, ты должна держать рот на замке, — сказал я ей как-то вечером и с видом заговорщика похлопал себя пальцем по губам. Ей это понравилось. После этого она каждый раз, уходя из моей комнаты, похлопывала себя пальцем по губам.
— На замке, — говорила она шепотом. — Держу рот на замке. 

После всего, что Лизибет сделала для Каспара, она стала в нашем коридоре общей любимицей и настоящей героиней. И хотя она оказалась большой болтушкой, а порой могла и здорово напроказить, с ней было всегда интересно и весело, и она часто заставляла нас всех смеяться. Но все же я постоянно опасался: а вдруг она как-нибудь слишком увлечется, да и проговорится случайно о нашем общем секрете.
Я принимал все мыслимые предосторожности: просил ее оглядываться всякий раз, прежде чем подняться по лестнице в наш коридор; установил строгое правило — говорить у нас только шепотом. Эти правила как раз были ей явно по вкусу. Как я убедился, Лизибет нравилось все, что хоть немного напоминало тайный сговор. Именно во время этих долгих бесед шепотом в моей комнатушке я так много узнал о ней. На самом деле это были, в сущности, вовсе и не беседы. Они больше походили на монологи. Стоило Лизибет завести одну из своих историй, ее уже было не остановить. «Ты знаешь…» — начинала она, и пошло-поехало. Она сидела по-турецки на полу в моей комнате, держа на коленях Каспара, и говорила, говорила, говорила. А я был рад слушать, потому что она рассказывала мне о мире, который я никогда прежде не видел изнутри. Уже больше года, после приюта, я прислуживал в «Савое» таким людям, как она: таскал багаж, приносил, что требовали, чистил обувь и одежду, открывал перед ними двери, кланялся и шаркал ногой, как и положено посыльному. Но до сих пор ни один из них по-настоящему не разговаривал со мной — разве что щелкал мне пальцами или отдавал какое-нибудь приказание. 

По правде сказать, я толком не знал, рассказывает Лизибет мне или Каспару. Да это было и неважно. Мы оба слушали ее, одинаково завороженные: Каспар — неотрывно глядя ей прямо в глаза и мурлыча от удовольствия, а я — ловя каждое ее слово.
Раз она рассказала нам о большом пароходе, на котором приплыла из Америки, об айсбергах, которые видела, высотой с небоскребы в Нью-Йорке, где она живет, и как однажды, когда они были в пути, она ушла побродить и поискать места, где бы спрятаться, и оказалась в самом низу, в машинном отделении. Поднялся жуткий переполох, сказала она, потому что все думали — она упала за борт. Когда ее наконец нашли и доставили обратно в каюту, ее мать плакала и никак не могла остановиться и называла ее «мой ангелочек», а отец сказал ей, что она «самая скверная девчонка на всем белом свете». Так что теперь она не знает, кто она на самом деле. 

После этого родители повели ее к капитану, и у него было замечательное лицо с толстыми щеками и печальными глазами, как у моржа, сказала она, и заставили извиниться за то, что она причинила столько беспокойства команде, которая искала ее по всему пароходу два часа, и извиниться перед капитаном, которому пришлось остановить судно посреди океана и приказать вахтенным осматривать горизонт в бинокли в поисках ее. Ей пришлось торжественно пообещать в присутствии капитана никогда и никуда не уходить одной до самого конца плавания. Она обещала, сказала Лизибет, но при этом держала руки за спиной, скрестив пальцы, так что это не считается. Поэтому дня через два, когда их швыряло по самым громадным и зеленым волнам, какие она видела в своей жизни, и всех ужасно тошнило, она решила сделать то, что ей раз посоветовал один матрос на случай, если будет штормить, — спуститься в самый низ парохода, где меньше всего качает, и просто лечь там на пол. В самом низу, как оказалось, было полно коров и телят. Она легла рядом с ними на солому, и там ее нашли крепко спящей, когда шторм закончился. На этот раз они оба ужасно рассердились. В наказание ее заперли в каюте.
— Ну и что? — сказала она, пожимая плечами. — Подумаешь, великое дело!
Дома в Нью-Йорке гувернантка постоянно отсылала Лизибет в ее комнату — чтобы заставить заново переписать сочинение или потому что она наделала много орфографических ошибок. Мать тоже часто отправляла ее в ее комнату — то за беготню по дому, где полагается ходить шагом, то за шум, когда отец работает у себя кабинете.
— Ну и что? — Она, смеясь, пожала плечами. — Подумаешь, великое дело! 

В ответ Лизибет взвыла по-кошачьи.
— Я — кошка, — говорила она спокойным голосом в перерывах между воплями. — Я ловила мышь, а она спряталась сюда. Вот я и побежала за ней и поймала ее. Я, знаете ли, очень хорошо ловлю мышей. Я ее разом проглотила. В один прием. И скажу я вам, очень она была вкусная. Самая вкусная мышь на свете. Пока-а-а!
Тут она еще раз взвыла в лицо ошеломленной Скелетине и, подвывая на ходу, понеслась по коридору — мимо Скелетины, мимо Мэри, мимо всех остальных, которые к этому времени высыпали в коридор посмотреть, что за суматоха там приключилась.
Скелетина, похоже, сунулась головой в мою комнату, быстро оглядела ее, яростно хлопнула дверью и ринулась прочь по коридору, кипя от злости.
— Дети, мерзкие дети! — бушевала она. — По мне, так их вовсе не следует пускать в «Савой». От них только беспорядок, полный беспорядок! Если я чего не выношу — так это избалованного ребенка. А хуже всего — избалованный ребенок-американец, это же сущее дьявольское отродье. Носится без присмотра по моему отелю. Да как она смеет? — Она остановилась и, обернувшись, погрозила пальцем всем, кто был в коридоре. — А этому Джонни Троту, когда его увидите, скажите — пусть извинится перед лордом Маколеем и заново вычистит его ботинки. Да так, чтобы на этот раз они были орехового цвета и чтобы ни следа черноты не осталось, и пусть принесет и покажет их мне, перед тем как вернуть его светлости. И чтобы мигом, мигом. Так ему и скажите.
Как же мы все в коридоре хохотали, когда она ушла! Мы просто пополам сгибались, уже сил не было хохотать. Лизибет, которая и так была у нас всеобщей любимицей, теперь стала героиней, которой нет равных. Ее сообразительность, находчивость и бесстрашие спасли, казалось бы, безвыходное положение, возможно, спасли меня от увольнения и уж точно спасли Каспара.
Но уже на другой день это самое бесстрашие чуть не стоило ей жизни, да и мне тоже, по правде говоря. И первым, от кого я узнал, что дело неладно, был Каспар. Он всегда радовался, когда я приходил наверх после работы. Обычно он валялся на кровати, задрав лапы и размахивая хвостом, и ждал, чтобы я почесал ему брюшко. Я забежал в свою комнату проведать его около одиннадцати, во время своего первого утреннего перерыва, и надеялся, что Лизибет уже с ним. Но этим утром ее не было. И Каспар не лежал у меня на кровати. Он ходил взад и вперед по комнате и мяукал. Он сильно волновался, то и дело вспрыгивал на подоконник и соскакивал обратно. Я это за ним замечал и раньше, если какой-нибудь голубь, воркуя, разгуливал по парапету за окном. 

Но там не было никакого голубя. Я попытался покормить Каспара, думая, что это его успокоит, но он и не взглянул на еду. Ему явно ни до чего не было дела, кроме того, что происходило за окном. Тогда я взобрался на подоконник и открыл окно настолько, чтобы можно было, вытянув шею, увидеть во всю длину узкий водосток на крыше. И там тоже не было голубей.
И тут-то я увидел Лизибет. Я сразу понял, что она затеяла. Она на четвереньках карабкалась от водостока вверх по черепице. Перед нею, прыгая на одной лапке и поджав другую, поднимался вверх по черепичным плиткам голубь. Лизибет следовала за ним, воркующим голосом уговаривая его остановиться и время от времени кидая крошки, чтобы сманить его вниз. Она, по-видимому, совсем не замечала опасности своего положения.
Первым моим побуждением было крикнуть, предупредить ее об опасности, но что-то мне подсказало, что пугать ее сейчас нельзя ни в коем случае. Поэтому я вылез из окна, закрыв его за собой, чтобы Каспар не отправился за мною следом, и стал пробираться по водостоку, стараясь не смотреть за парапет на улицу восемью этажами ниже. Только оказавшись прямо под нею, я отважился окликнуть ее, и то как можно тише.
— Лизибет, — сказал я. — Это я. Джонни. Я прямо под тобой. Не лезь выше. Нельзя.
Она не сразу оглянулась, продолжая карабкаться вверх.
— Я за голубем, — сказала она. — Он страшно болен. Похоже, что у него лапка сломана.
И тут она посмотрела вниз. Только теперь она увидела, как высоко забралась. Все бесстрашие мигом ее покинуло. Она тут же поскользнулась и вцепилась в черепицу, замерев от страха. Гребень крыши был совсем близко, но я видел, что она не сможет добраться до него сама и что спуститься у нее тоже нет сил.
— Не двигайся с места, Лизибет, — сказал я ей. — Не шевелись. Я иду к тебе.
Все, что я мог придумать, — это как-нибудь втащить ее на конек крыши. Там мы будем сидеть и ждать, пока нас не увидят и не снимут. Но между мной и ею был крутой черепичный скат, целые акры черепицы, как мне казалось, и не на чем удержаться, не за что уцепиться. Одно неверное движение, одна ненадежная плитка — я соскользну и полечу вниз по крыше, да прямо через парапет. Об этом и подумать страшно. Потому я старался не думать. Потому я и разговаривал с ней все время, пока поднимался по скату крыши. Я не только пытался унять ее страх — я отчаянно пытался унять свой собственный.
— Ты только крепче держись, Лизибет. Смотри вверх, на голубя. Ни в коем случае не смотри вниз. Я иду к тебе. Сейчас доберусь. Обещаю.
Я карабкался вверх со всей быстротой, на какую были способны мои трясущиеся ноги. Я крабом уползал вправо, влево, делая зигзаги по крыше. Так было дольше, но зато легче, безопаснее и не так круто. Я мысленно нацелился на гребень крыши и лез к нему. Несколько раз черепичные плитки вылетали у меня из-под ног и с грохотом падали в водосток. И вот я наконец взобрался на конек и сел на него верхом. Потом нагнулся, ухватил Лизибет за запястье и втащил ее наверх. И вот мы уже сидели друг против друга в относительной безопасности, но оба — едва дыша от страха. 

И вдруг я с удивлением заметил, что у него в глазах стоят слезы. Я и вообразить не мог, что такие люди тоже умеют плакать.
— Элизабет — наш единственный ребенок, — продолжал он, и голос его дрожал от волнения. — Она нам бесконечно дорога, а вы сегодня спасли ей жизнь. Мы этого никогда не забудем.
Он шагнул вперед, пожал мне руку и подал большой белый конверт.

— Конечно, никакие деньги этого не оплатят, молодой человек, но это лишь знак нашей глубокой признательности за то, что вы сделали, за ваше необыкновенное мужество.
Я взял конверт и открыл его. В нем было пять десятифунтовых банкнот. Я в жизни не видал столько денег сразу. Прежде чем я успел поблагодарить или вообще хоть что-либо сказать, передо мной оказалась Лизибет, которая протягивала мне большой лист бумаги. Я увидел портрет Каспара.
— Я нарисовала это для вас, — сказала она. Говорила она так, точно мы были едва знакомы. Прямо настоящая актриса. — Я люблю рисовать. Это кот. Надеюсь, он вам понравится. Я нарисовала его для вас, потому что особенно люблю черных котов. А на другой стороне… — Она перевернула лист. — На другой стороне я нарисовала пароход, на котором мы поплывем домой на следующей неделе. У него четыре большие трубы, и папа говорит, что это самый большой и самый быстрый пароход во всем мире. Правда, папа?
— Он называется «Титаник», — добавила миссис Стэнтон. — Это его первый рейс. Великолепный пароход, правда?

Мне бы, конечно, следовало проявить больше внимания к рисункам Лизибет, по-настоящему оценить их и в ту минуту, когда она их мне подарила, и после, но, сказать по правде, я просто еще никогда в жизни не видел столько денег.

Поздно ночью, сидя на кровати, я все продолжал их пересчитывать, чтобы убедиться, что они мне не приснились. Все из нашего коридора побывали у меня. Каждому хотелось увидеть деньги собственными глазами. Мэри О’Коннелл, помню, посмотрела каждую бумажку на свет, проверяя, не фальшивая ли она.
— Кто знает? — сказала она. — С этими богачами никогда точно не скажешь.
Мэри я сказал о том, о чем не говорил с другими: я все еще раз обдумал и теперь начинаю жалеть, что взял эти деньги. Мэри всегда разбиралась, что хорошо и что плохо. Она в таких делах понимала.
— Я же не ради денег это сделал, Мэри, — сказал я ей. — Я это сделал потому, что там была Лизибет.
— Я знаю, Джонни, — ответила она. — Но ведь это не значит, что ты их не заслуживаешь, верно? Эти деньги позволят тебе выбраться отсюда. Это Богом посланная удача, вот что это такое. Здесь твое двухгодичное жалованье. Господи, да ты можешь делать что захочешь, ехать куда захочешь! Да любой из нас с радостью оказался бы на твоем месте! Ты же не собираешься до конца жизни чистить чужие ботинки?

— Я буду скучать по ней. Мы оба будем скучать по ней, Каспар, — сказал я вслух. — Не будем жалеть об этих деньгах — у нас ведь их никогда и не было, верно? — но мы будем очень жалеть о Лизибет. Что мы будем делать без нее?
Не надо было мне это говорить. Каспар, как видно, многое понял, а может быть, он заметил мою печаль — не знаю. Но так или иначе, чем дальше, тем яснее мне становилось: он прекрасно понимает, что Лизибет скоро уедет. После спасательной операции на крыше, о которой уже знали все — о ней даже в газетах писали, — у Лизибет был законный повод часто приходить к нам наверх и видеться со мною
или подолгу разговаривать внизу, в холле. Так что по крайней мере в эти последние дни мы могли проводить все больше и больше времени вместе.
У меня часто возникало искушение рассказать Лизибет, как Скелетина угрозами вытребовала у меня деньги ее отца, но я представлял, как это рассердит ее, и думал, что трудно ожидать от такой маленькой девочки, что она сможет об этом промолчать. Так что я не стал ей об этом говорить, но зато рассказывал о таких вещах, о которых никогда и никому другому не говорил: о моей жизни в приюте в Ислингтоне, о Гарри, таракане, который жил у меня в спичечном коробке, о мистере Уэллингтоне, который считался нашим воспитателем, но который, должно быть, ненавидел детей, потому что бил нас тростью по малейшему поводу. Меня он избил за то, что я держал у себя Гарри, а потом отобрал его и растоптал — прямо на глазах у меня и всех ребят. Тогда-то я и убежал из приюта: я и раньше об этом подумывал, но все не решался. Я рассказывал ей, как много недель скитался по лондонским улицам и жил впроголодь, прежде чем нашел место посыльного в «Савое». И конечно, она хотела узнать как можно больше про графиню Кандинскую. Я рассказал ей о том, как мечтал, что когда-нибудь найду свою мать. Я много рассказывал ей о своих надеждах и мечтах. И она слушала, широко раскрыв глаза. 

За эту последнюю неделю, что мы провели вместе, между мной и Лизибет все переменилось. После того как мы, перепуганные, сидели на крыше, держась за руки, она не была больше богатой девочкой из Америки, а я — четырнадцатилетним лондонским сиротой. Мы сделались настоящими друзьями, самыми лучшими друзьями. Она больше не болтала все время о себе или о Каспаре, как делала раньше, когда мы только познакомились. Она задавала вопросы, и ей нужны были ответы.
— У нас с тобой осталось совсем немного времени, — сказала она мне как-то утром. — Ты должен мне рассказать все-все, потому что я хочу запомнить все и навсегда о тебе и о Каспаре. 

Каждый день она приносила мне всё новые рисунки — ее дом в Нью-Йорке, статуя Свободы, их дом на острове в штате Мэн, она сама в пиратском наряде, они с Каспаром, я в униформе и куча изображений Каспара: Каспар спящий, Каспар сидящий, Каспар на охоте. Но чем ближе становился день ее отъезда, тем мы оба делались молчаливее и грустнее. Сидя у меня в комнате, она крепко прижимала к себе Каспара, и я чувствовал, что ей хотелось бы растянуть каждую минуту в час, в неделю, в месяц. Мне хотелось того же самого. 

— Наверное, я тогда и пароход увижу, — сказал я, хотя понимал, что хватаюсь за соломинку. — Нет, ничего не выйдет, Лизибет. Скелетина не отпустит меня с работы на целый день. Точно не отпустит. А я бы с удовольствием посмотрел на «Титаник». Это верно, что он самый большой пароход в мире?
— И самый быстрый. — Она вдруг вскочила и передала мне Каспара. — Я поговорю с папой. Ты же спас мне жизнь — верно? Я попрошу его. А еще расскажу про Скелетину. И прежде чем я успел остановить ее, она выскочила из комнаты.
В тот же день, несколькими часами позже, Скелетина с мрачным лицом и с чемоданом в руке вышла из отеля через дверь для поставщиков и «исчезла навеки», как сказал мне мистер Фредди, ухмыляясь от уха до уха. Но своих денег я уже никогда не увидел.
На следующее утро я сидел вместе с семьей Стэнтон в вагоне первого класса в поезде на Саутгемптон. Управляющий сказав, что по особой просьбе мистера Стэнтона Каспару и мне позволено сопровождать семью до Саутгемптона и помочь доставить их багаж на пароход. Он сказал, что, учитывая недавние события и то, как я поддержал доброе имя отеля, он рад, в виде исключения, меня отпустить. Но я буду находиться при исполнении служебных обязанностей, напомнил он. Мне надлежит быть в униформе работника отеля «Савой», перенести на борт все их чемоданы и сумки и выполнять их поручения до отправления судна. 

Среди багажа, вынесенного мною в тот день из отеля, была корзинка для пикника, которую Мэри О’Коннелл «позаимствовала» со склада. В корзинке сидел Каспар. Он голосил и в лифте, и по пути через холл, и когда я шел мимо мистера Фредди, приподнявшего перед ним цилиндр на прощание. Каспар прекратил свои жалобы, лишь когда мы оказались в кебе, где Лизибет вытащила его из корзинки и взяла на руки. И тут она начала рассказывать своим родителям все, что мы держали в секрете, — как мы познакомились, обо мне и о Каспаре, о графине Кандинской, о приюте, о таракане Гарри и о мистере Уэллингтоне, о моем побеге из приюта. Одна история перетекала в другую — история моей жизни и история Каспара; слова мчались стремительным потоком, наскакивая друг на друга, — так она торопилась рассказать обо всем. Она ни разу не перевела дыхания за всю дорогу до вокзала.
Весь путь до Саутгемптона Каспар просидел на коленях у Лизибет. Эта часть поездки прошла почти в полном молчании, потому что Лизибет спала. Каспар тоже спал. 

Никогда не забуду, как я в первый раз увидел «Титаник». По сравнению с ним весь порт казался маленьким. Я поднимался по трапу, неся чемоданы Стэнтонов, впереди меня Лизибет несла Каспара в корзинке для пикника, а на набережной играл оркестр, и повсюду были толпы людей — зрители на берегу и пассажиры на палубах, — и на всех лицах волнение и предвкушение. Я был вне себя от возбуждения. Я два или три раза ходил с причала в их каюту — палуба С, номер 52. Этот номер я запомнил навсегда. Каюта была почти такой же просторной, как их номер в «Савое», и такой же роскошной.
Я был просто потрясен дворцовым великолепием всего, что видел, самой огромностью парохода — как внутри, так и снаружи. Он был даже грандиознее и великолепнее, чем я его себе воображал. 

Я подбежал к перилам и стал махать рукой вместе со всеми пассажирами. Я был одним из них. Я уезжал. Я уезжал в Америку, в страну Лизибет, страну свободных людей, где я смогу стать кем угодно, кем захочу. Только когда я увидел, что «Титаник» отходит от причала, что полоса воды между ним и берегом все растет, я осознал, что я сделал, какое важное решение принял, осознал, что пути назад нет. Я стал безбилетным пассажиром на «Титанике».

Сверху я видел пассажиров третьего класса, толпящихся на нижней палубе в кормовой части судна. Это общество мне больше подойдет, подумал я, там мне будет безопаснее. Туда я и направился. Я снял куртку и шапку посыльного и, пока никто не видел, выбросил за борт, потом перепрыгнул через загородку и постарался как можно надежнее затеряться среди пассажиров нижней палубы. 

К этому времени мы уже вышли в море, английский берег быстро исчезал за горизонтом. Море было гладкое и спокойное, как серебристо-синее озеро. Никто не обращал на меня внимания. Пассажиры веселились вовсю, и до меня никому не было дела. Стоило только посмотреть и послушать, как становилось ясно, что в третьем классе собрались люди со всего света. Здесь были ирландцы, китайцы, французы, немцы, американцы и немало лондонских кокни. Я уже чувствовал себя гораздо спокойнее. Я спустился в трюм и после долгих поисков нашел наконец свободную койку в спальном помещении. Там было несколько человек, но они почти не обратили на меня внимания.
Я лежал, закинув руки за голову и закрыв глаза, слушал, как работают пароходные двигатели, чувствуя, как стук их отдается во всем теле, и теперь уже твердо веря, что все хорошо, и тут-то все сделалось очень плохо.
Я услышал голоса, громкие голоса, начальственные. Я открыл глаза и увидел двух матросов, которые шли между койками.
— Мы ищем безбилетника. Не видали? Такой парень, вроде как японец. — Один из них остановился у стола, где несколько человек играли в карты. — Он тут не появлялся? Щуплый такой парень. Мы знаем, что он где-то тут.
Наверное, все бы обошлось, если бы я не запаниковал. Я мог бы просто притвориться спящим. На японца я не похож. Они бы меня не тронули. Но я не успел этого сообразить. Я вскочил и побежал. Они кинулись за мной, крича, чтобы я остановился. Я несся по трапу, прыгая через три ступеньки. Выскочив на палубу, я спрятался в первом попавшемся месте — это было самое очевидное и, понятно, самое дурацкое место, какое только можно выбрать, — спасательная шлюпка. Внутри я увидел японца: он сидел в дальнем ее конце, подтянув колени к подбородку, раскачиваясь взад и вперед и грызя костяшки пальцев. Всего через несколько минут нас обнаружили, вытащили, как из мышеловки.
Не скажу чтобы матросы были уж очень ласковы, пока гнали нас через три палубы, но, по крайней мере, я видел, что сочувствие пассажиров третьего класса на нашей стороне. Свист и насмешки относились скорее к нашим сопровождающим, чем к нам. Нас обоих доставили к капитану — его звали капитан Смит, — перед ним стояли еще трое. Так что нас, безбилетных, оказалось пятеро: итальянец, почти не говоривший по-английски, японец и трое англичан, включая меня. Сидя за своим столом, капитан устало смотрел на нас глубоко посаженными грустными глазами. Его окладистая борода и спокойные манеры придавали ему вид самого настоящего капитана. Он не ругал и не поносил нас, как это делали матросы.

— Что ж, мистер Лайтоллер, — сказал он, обращаясь к стоящему рядом офицеру, — как видите, пятеро. Не так много, как я опасался. Ну, что будем с ними делать? Как полагаете, где они нам всего нужнее?
— Внизу, в машинном отделении, капитан, — ответил офицер. — Нужны кочегары. Нам не хватает по меньшей мере дюжины кочегаров. И если вы хотите идти полным ходом, как говорите, и пересечь океан в рекордное время, как говорите, они нам очень пригодятся внизу. Тощие они, конечно, и хилые, но тут уж ничего не поделаешь.
Капитан посмотрел на меня.
— Зачем ты это сделал? — спросил он.
Я сказал ему правду — часть правды, по крайней мере:
— Не хотелось уходить с судна, сэр. Оно такое красивое, да говорят, еще и очень быстрое. Я никогда прежде не бывал ни на одном судне.
— Ну, я-то бывал, сынок, — рассмеялся капитан. — На многих. И ты прав — оно быстрое, быстрее на свете еще не было, а главное — непотопляемое. Очень хорошо, мистер Лайтоллер, пристройте этих людей отрабатывать свой проезд в Нью-Йорк кочегарами. Это будет жаркая и тяжелая работа, джентльмены, но за это вас будут неплохо кормить и заботиться о вас. Уведите их.
Так начались три дня самой тяжелой работы за всю мою жизнь. Никогда мое тело не болело так сильно — каждая кость, каждая мышца, каждый сустав. Никогда не было на руках таких кровавых волдырей — на каждом пальце. Никогда я не работал в таком пекле, не бывал так грязен, так убийственно, страшно измотан. Все кочегары были сильные мужчины, рослые, мускулистые и жилистые. Среди них, обнаженных по пояс, я чувствовал себя воробьем в окружении орлов. 

От оглушительного грохота двигателей закладывало уши, жар от топки опалял кожу. Но, несмотря на все тяготы, я никогда еще не работал с такой радостью и таким подъемом. Всякий раз, поднимая взгляд на громадные котлы, на огромные движущиеся поршни, я дивился им, дивился мощи и красоте того, что вижу. И — хотите верьте, хотите нет — когда в этой адской жаре я час за часом швырял лопатой уголь в топку, только одна мысль помогала мне держаться: это я, Джонни Трот, заставляю работать эти мощные двигатели. Я не был больше мальчиком на побегушках. Я был мужчиной среди мужчин, и наши мускулы давали жар котлам, которые давали силу двигателям, которые вращали винты, которые несли через Атлантику самое быстроходное судно, какое только видел мир! Я гордился работой, которую выполнял.
Мои товарищи-кочегары время от времени немилосердно потешались надо мной — я был рядом с ними младенцем. Я не обижался. Они так же потешались и над маленьким японцем, прежде чем оказалось, что как он ни мал ростом, а может перекидать больше угля, чем любой из нас. Его звали Мития, но мы все называли его Малыш Митч — он и правда был маленьким, меньше ростом, чем я. Может быть, потому, что мы оба были безбилетниками, а может быть, и потому, что были примерно одного роста, мы с ним подружились. 

Он совсем не говорил по-английски, поэтому мы объяснялись жестами и улыбками и умудрялись хорошо понимать друг друга. Как и все остальные, всякий раз после смены я был черен с головы до пят. Но капитан Смит сдержал свое слово: о нас хорошо заботились. У нас было сколько угодно горячей воды для мытья, нас сытно кормили, у каждого была теплая постель. Я нечасто поднимался на палубу. Идти наверх было долго, и, когда у меня выдавался свободный час-другой, усталость моя была так велика, что я предпочитал просто поспать. Внизу, в машинном отделении, я не знал, день теперь или ночь, и меня это мало заботило. Я знал только работу, сон, еду, работу, сон, еду. Уставал я так, что даже не видел снов.
Когда я все же выходил на палубу, то смотрел на лунное море или солнечное море, и оно всегда было гладким, как пруд, и сверкало. Я ни разу не увидел ни одного судна — лишь бесконечный горизонт. Время от времени над палубами проносились птицы, а раз — ко всеобщему ликованию — мы различили вдали десятки прыгающих дельфинов. Никогда еще я не видел такой красоты. Всякий раз, как я поднимался на палубу, меня тянуло в ту часть судна, где располагался первый класс. Я подолгу стоял у борта, упрямо надеясь, что, может быть, увижу Лизибет, прогуливающую на поводке Каспара.
Я их так ни разу и не увидел. Но я думал о них, когда, обливаясь потом, бросал в топку уголь, когда лежал на койке между вахтами, когда смотрел на блестящее море. Я вновь и вновь пытался набраться храбрости, перелезть через загородку и отыскать дорогу к их каюте. Мне очень хотелось увидеть, как удивится Лизибет, узнав, что я на борту. Я знал, что она рада будет увидеть меня, что Каспар взмахнет хвостом и улыбнется мне. Но насчет того, как встретят меня отец и мать Лизибет, я совсем не был уверен. Я по-прежнему боялся, что они плохо обо мне подумают, когда узнают, что я поехал в Америку безбилетником. Я решил, что лучше подождать, пока мы прибудем в Нью-Йорк, а уж там я просто подойду к ним на причале — то-то они удивятся. Тут я и скажу им, что послушался совета Лизибет и приехал жить в Америку, страну свободных людей. И им совсем незачем будет знать, что я безбилетник.
Я полуспал-полудремал на своей койке, и мне снилось, что рядом мяукает Каспар, стараясь разбудить меня. Нам грозила какая-то опасность, и он пытался меня о ней предупредить. Тут все и произошло. Судно внезапно содрогнулось и покачнулось. Я сел на койке. Мне сразу пришло в голову, что мы с чем-то столкнулись, похоже, что по правому борту. Наступила тишина. Потом я услышал оглушительный рев и свист вырвавшегося пара — звук был похож на предсмертный хрип. Я понял: случилось что-то ужасное, судно покалечилось. Двигатели остановились. 

Холодная рука девочки оказалась в моей. Лизибет подняла на меня глаза. В них были растерянность и замешательство. Казалось, она еще не до конца проснулась. Только когда мы выходили из каюты, она вроде начала понимать, что происходит, и вдруг схватила отца за руку:
— Папа, а как же Каспар? Мы не можем оставить Каспара!
— Мы оставляем все, Лизибет. Понимаешь? Все. — Мистер Стэнтон сказал это очень твердо. — А теперь идите за мной и не отставайте.
Держаться за ним было нелегко, потому что коридоры и трапы были забиты людьми, многие из них несли или волокли тяжелые чемоданы. Лизибет снова и снова повторяла, теперь уже мне:
— Как же Каспар? Нельзя оставлять его, Джонни, нельзя. Ну пожалуйста! Посмотри на всех этих людей. У них чемоданы, они несут вещи! Пожалуйста!
Она все время тянула меня назад. Но я знал, что не могу ничего сказать ей в утешение. Я должен был, не слушая ее, идти дальше. 

Когда мы добрались до шлюпочной палубы и вышли на холод, я понял, что судно кренится заметно сильнее, чем прежде. Я увидел десятки мешков с почтой, сваленных на палубе, и брошенный повсюду багаж. Люди сбивались в тесные кучки, ища защиты от холода, у некоторых на плечи были накинуты одеяла. Кое-кто молился вслух, но по большей части люди стояли в молчании и терпеливо ждали.

Но пока я бежал назад по коридору, мне пришло в голову, что для одеяла есть и другое применение, гораздо более важное. Если в шлюпки не позволено брать багаж, рассуждал я, то едва ли туда примут кота. Так что когда я вернулся на палубу, Каспар был глубоко упрятан в одеяло. Он завыл.
— Пожалуйста, не шуми, Каспар, — прошептал я ему. — Ни звука — ни сейчас, ни потом. От этого зависит твоя жизнь.
Я протиснулся сквозь толпу кочегаров, поднырнул под матросский кордон и, к своему великому облегчению, увидел, что шлюпка все еще висит на канатах. Но тут дорогу мне преградил офицер в фуражке, он схватил меня за плечо.
— Назад, парень. Ни один мужчина не сядет в шлюпку, пока не разместим всех женщин и детей, — сказал он. — Я не могу тебя пропустить.
— Он не мужчина! — крикнул кто-то из толпы. — Он же еще мальчишка — вы что, не видите?
Кочегары зашумели, требуя, чтобы он меня пропустил, и стали напирать на цепь матросов — те отчаянно пытались оттеснить их назад. Я видел, что офицер застигнут врасплох этим внезапным гневом толпы и что он колеблется.
Я воспользовался этим.
— Я не сажусь в шлюпку, — сказал я ему. — Я только бегал за одеялом. Для девочки, моей подруги. Она без него насмерть замерзнет.
Думаю, он все равно не пропустил бы меня, если бы в эту минуту не подошел мистер Стэнтон и не вступился за меня. 

— Будьте покойны. Это мой сын, — сказал он офицеру, — а одеяло — для его сестры.
Меня пропустили. Мистер Стэнтон крепко держал меня, пока я, перегнувшись всем телом, передавал в протянутые руки миссис Стэнтон одеяло, в котором чудесным образом молчал Каспар.
— Осторожно, — сказал я ей, насколько мог многозначительнее.
Принимая от меня сверток, она поняла, что Каспар там. Она крепко прижала его к себе и опустилась на скамью. Я видел по тому, как улыбнулась мне Лизибет, что она тоже все поняла.
В небо выпустили сигнальные ракеты, осветив океан и разбросанные в открытом пространстве белые суденышки, до отказа заполненные женщинами и детьми. Я, помню, подумал, как все это необычайно красиво, и подивился, как нечто столь ужасное может быть таким красивым. Когда шлюпку, где находилась Лизибет, наконец спустили на воду, на борту у нас за спиной заиграл оркестр. Мы с мистером Стэнтоном стояли рядом у леера и смотрели, как она медленно отплывает.

— Это был отважный и благородный поступок, Джонни, — сказал он, кладя руку мне на плечо. — Я знаю, Господь сохранит их. А что до нас, то скоро подойдет судно и всех заберет. Мистер Лайтоллер сказал, что они видели огни парохода милях в пяти отсюда. Это «Карпатия». Она обязательно придет. Они, конечно, увидят ракеты и скоро будут здесь. А пока, я думаю, надо помочь с отправкой женщин и детей.
И в течение часа или около того мы рассаживали по шлюпкам женщин и детей.

«Титаник» быстро погружался, и мы понимали, что уйдем под воду вместе с ним. С каждой минутой крен на левый борт усиливался. Вскоре из-за этого мы уже едва удерживались на ногах. Послышался громкий голос мистера Лайтоллера: «Все пассажиры на правый борт!»
Туда мы с мистером Стэнтоном и бросились, оскальзываясь, падая, хватаясь друг за друга; добравшись до правого леера, крепко вцепились в него. Мы смотрели на море и ждали конца. Больше сделать ничего было нельзя.
— Я вот что хочу сказать, — кладя руку мне на плечо, произнес мистер Стэнтон, — если уж мне суждено умереть сегодня и мне не дано быть в этот миг рядом со своей семьей, то я предпочту твое общество любому другому. Славный ты юноша, Джонни Трот.
— В море будет холодно? — спросил я.
— Боюсь, что да, — ответил он, — но ты не беспокойся, это только к лучшему. Все кончится очень быстро.

Я поднял голову и увидел, что по палубе катится огромная волна — на наше счастье, как оказалось. Она снесла за борт лодку и нас вместе с нею. Вода была ледяной, у меня перехватило дыхание. Я ловил и не мог поймать ртом воздух.

Я помню, как изо всех сил поплыл прочь от корабля, а потом, оглянувшись назад, увидел, что одна из огромных труб ломается и падает прямо на меня, рушится, как гигантское дерево. Когда она ударилась о воду, я почувствовал, как меня всосало, завертело и потянуло вниз, в водоворот такой силы, что я был уверен — он утащит меня на дно вместе с судном. Все, что я мог сделать, — это крепко сжать губы и не закрывать глаза. 

Внезапно я увидел над собой мистера Стэнтона, он запутался ногами в канате. Он дергался, изо всех сил пытаясь высвободиться. И тут меня каким-то чудом вынесло из водоворота, и я смог подплыть к нему. Мне удалось освободить его, и мы вместе рванулись наверх, к свету. Мы понятия не имели, на какой глубине находимся. Я знал только, что надо плыть изо всех сил, не дышать и не открывать рта. Той ночью я узнал то, что узнаёт всякий тонущий, прежде чем погибнуть: что в конце концов ему придется открыть рот и попытаться вдохнуть. Это его и губит. Когда я, не выдержав, сделал вдох, море ринулось внутрь и заткнуло мне глотку, но в этот самый миг я выскочил на поверхность, отплевываясь, выкашливая воду из легких. Мистер Стэнтон был поблизости и окликал меня. Мы увидели перевернутую лодку и поплыли к ней. В воде плавали тела, сотни тел. Холод сводил судорогой ноги, вытягивал последние оставшиеся силы. Если я не доберусь до лодки, если сейчас же не вылезу из воды, я тоже стану безжизненным телом. Я плыл, чтобы жить. 

Когда мы добрались до лодки, на нее взбирались и другие выжившие, мне казалось, что для нас там места уже нет. Но нас подхватили за руки и вытащили из воды. Мы оказались вместе с ними — полустоя-полулежа, привалившись к торчащему вверх килю, тесно прижимаясь друг к другу. Только теперь я начал по-настоящему осознавать весь ужас постигшей нас трагедии. Вокруг раздавались крики и вопли тонущих. Я видел последний миг великого «Титаника», когда его почти вертикально поднявшаяся корма ушла под воду. Он исчез, остались только обломки ужасного крушения, разбросанные по поверхности океана, и жуткие несмолкающие крики. Со всех сторон плыли люди, почти все они направлялись к нам. Очень скоро мы оказались в окружении и отсылали их прочь, крича всем, кто приближался, что места не осталось. И это была правда, страшная правда. Наша лодка едва держалась на плаву. Она сидела совсем низко, и, взяв кого-то еще, мы бы все погибли. Чего я никогда не забуду, так это того, что даже в своем отчаянном положении многие из них ясно понимали ситуацию и принимали ее. Один из них, в котором я узнал кочегара из тех, рядом с которыми работал, сказал нам, стуча зубами от холода:
— Ладно, парни, удачи вам, и да благословит вас Бог. 

Как раз мистер Стэнтон первым и увидел огни «Карпатии». Осипшим голосом он закричал нам об этом. Некоторые сначала не поверили ему, потому что за вздымающимися и опадающими волнами огни то появлялись, то пропадали. Но скоро все сомнения исчезли. Великая радость охватила каждого из нас, давая новые силы и новую решимость. Не то чтобы раздались радостные крики, но теперь, глядя друг на друга, мы были в силах улыбнуться. Мы знали, что у нас появился шанс на спасение. Огни надежды, огни жизни, какими они стали для нас, разогнали мрак нашего отчаяния и муку холода. Мистер Стэнтон обнял меня за плечи. Я знал, что в эту минуту он надеялся на то же, на что надеялся и я: что его жена, его дочь и Каспар там, на «Карпатии», живые и невредимые.
Тогда мы этого еще не знали, но мы оказались последними выжившими пассажирами, которых подобрала «Карпатия». Я поднимался по веревочной лестнице впереди мистера Стэнтона. Ноги были так слабы, что я засомневался, сумею ли взобраться на борт. Я видел свои руки, цепляющиеся за перекладины, но не чувствовал их. По лестнице меня подняла не сила, а желание жить. Потом меня, мистера Стэнтона и всех остальных, снятых с лодки, отвели вниз, в тепло, дали нам сухую одежду и закутали в одеяла. Мы сидели и пили горячий сладкий чай. С тех пор это мой любимый напиток. 

Набившись в тесную каюту внизу вместе с другими спасенными, мы спали, рассказывали друг другу, что с нами приключилось, и снова спали. Лизибет и ее мать поведали нам, что своим спасением они обязаны маленькому японцу, совсем не говорившему по-английски, и одной отважной даме-француженке, которая, по счастью, говорила и по-японски, и по-английски и потому могла переводить. Через нее японец объяснил всем, что они должны делать как он: грести. Если они будут грести, им будет тепло, сказал он, а сохранив тепло, они спасут свою жизнь. Так они и сделали и гребли по очереди всю ночь. Даже Лизибет гребла, сидя на коленях у француженки. Только благодаря помощи этого замечательного человека, сказала миссис Стэнтон, никто в их шлюпке не умер от холода. Его пример и его бодрость помогли им сохранить мужество в эту самую холодную и самую долгую ночь в их жизни, а когда они добрались до «Карпатии», он последним покинул шлюпку.
Слушая ее рассказ, я сразу понял, что это был Малыш Митч. Я тут же отправился разыскивать его и вскоре нашел: в одиночестве он стоял у борта и смотрел на пустой океан. Мы встретились как старые друзья — да так оно и было после всего, что пришлось пережить. Я стоял на палубе с Малышом Митчем и несколькими днями позже, когда «Карпатия» медленно входила в гавань Нью-Йорка. Тогда-то мы и увидели своими глазами статую Свободы. Он обернулся ко мне, улыбаясь во все лицо, и произнес только одно слово: «Америка!» 

Лизибет утверждала, что именно Каспар принес нам всем удачу. Она говорила, что благодаря Каспару они пережили ту ночь в шлюпке и благодаря Каспару она оправилась от пневмонии.
На этот счет мы с ней сильно поспорили. Как я ни любил Каспара, я всегда был против всяких суеверий. Точно так же можно было бы сказать, ответил я ей, что именно Каспар принес нам несчастье, самое страшное несчастье; быть может, именно оттого, что Каспар был на борту, «Титаник» и затонул.
— Чепуха, — ответила Лизибет. — «Титаник» потопил не Каспар, а айсберг!
Тут я понял (хотя мог бы и раньше догадаться!), что мне никогда не переспорить Лизибет, что так или иначе за ней всегда останется последнее слово.
Пока Лизибет выздоравливала, когда ей еще нельзя было выходить из дому, я гораздо ближе узнал Роберта и Энн. В первое время мне было очень неловко с ними наедине, и они, я думаю, это замечали. Они, как могли, старались меня радовать, показывали мне Нью-Йорк. Мы поднялись на Эмпайр-стейт-билдинг, посетили статую Свободы и зоопарк, чему Лизибет очень завидовала, а раз мы поехали собирать панцири мечехвостов на пляже Лонг-Айленда. А самое главное — мы с Энн ездили верхом в Центральном парке. Она брала меня с собой почти каждый день. Я никогда прежде не сидел на лошади, и научиться этому оказалось совсем не легко, но Энн все время подбадривала меня. «Ты так хорошо ездишь верхом, Джонни, — сказала она как-то, — словно родился в седле. Я очень горжусь тобой». По правде сказать, мне было все равно, чем заниматься, лишь бы быть с ними. Я впервые почувствовал себя чьим-то сыном. Я до того и представить себе не мог, как это замечательно — иметь собственных отца и мать. Никогда еще мне не было так хорошо. 

На фронте я каждую неделю получал письма от Лизибет, которая к этому времени уже уехала учиться в закрытую школу. Я с нетерпением ждал каждого ее письма, потому что в них я слышал ее голос, видел ее лицо и не могу передать, как это грело мне душу, потому что во Франции я видел вокруг себя лишь ужас и смерть. Лизибет иногда присылала мне маленькие рисунки, а раз прислала прекрасный портрет сидящего Каспара, который смотрел прямо на меня, словно внушая мне, что я должен вернуться живым. Я хранил его в кармане гимнастерки рядом с нашей с Лизибет фотографией у моря в Мэне. После, когда война уже окончилась, Лизибет часто говорила, что именно этот портрет Каспара сберег меня от беды и вернул домой. Я не уверен, что она права насчет этого, но она настояла на том, чтобы вставить его в рамку и повесить на почетном месте в вестибюле. Иногда, если никто не видит, я протягиваю руку и дотрагиваюсь до него. Выходит, я все-таки немножко суеверен. Но я никогда ей в этом не признаюсь.
Сразу после войны Малыш Митч стал работать вместе со мной в издательской фирме Роберта. Он к этому времени уже сделался другом семьи. Мы работали в упаковочном отделе, в подвале, — Роберт говорил, что мы должны изучить издательское дело с самого низа. Мы так и изучали — в буквальном смысле. Книги стали частью моей жизни. Я не только упаковывал — я жадно читал их и очень скоро сам начал писать рассказы. Пока я писал, Лизибет в своей студии наверху рисовала, писала маслом, лепила — по большей части животных. На отдыхе в Мэне мы больше не лазили по деревьям, не ныряли с пристани — она сидела на прибрежных камнях с этюдником, я строчил в своем блокноте, а Каспар бродил между нами, напоминая, что и он тоже здесь. Мы часто вспоминали о былых днях в Лондоне, о мистере Фредди, о Скелетине и о великой спасательной операции на крыше. Лизибет не раз говорила, как здорово было бы снова съездить туда. Но я не думал, что она говорит это всерьез.
И вдруг, накануне своего семнадцатилетия, она объявила нам, что стала уже слишком взрослой, чтобы получать подарки на день рождения. Вместо этого она собирается кое-что подарить нам, при условии, что мы согласимся с этим подарком расстаться. Никто из нас ничего не мог понять, пока она не отвела нас в вестибюль. Там, на столике под знаменитым рисунком, который она прислала мне во Францию во время войны, стояло великолепное скульптурное изображение Каспара: шея изогнута, хвост обвит вокруг лап.
— Я вырезала его из ясеня, — сказала она, — а потом покрасила в черный цвет. И знаете, что я хочу сделать? Я хочу отвезти его в Лондон и там подарить отелю, где мы останавливались и где я в первый раз увидела Каспара и Джонни. 

И я хочу, чтобы он там остался. Это самое подходящее место для Каспара. И Каспар тоже поедет с нами. Он хоть и стар, но еще вполне молодцом. Ну как? — спросила Лизибет, широко улыбаясь. — Когда мы едем?
Мы поехали через полгода, и с нами вместе Малыш Митч. Мы очень хотели, чтобы он поехал с нами, хотели показать ему, где все это случилось, где начиналась история, частью которой стал и он сам, история, которая навсегда изменила наши жизни. Не скажу чтобы всем нам было в радость плыть через Атлантику. Слишком много было ужасных воспоминаний, но мы хранили их при себе, и никто из нас ни разу не упомянул «Титаник». Да и во все эти годы мы почти не говорили о «Титанике».
То, что тогда произошло, неразделимо связало нас и одновременно отдалило от других, от тех, кто этого не пережил, но мы редко говорили об этом между собой. Оказавшись опять на просторе Атлантики, мы взглянули в лицо нашему страху и нашли силу в молчании друг друга. 

Мистер Фредди приветствовал нас на входе в «Савой», а когда мы вошли в холл, там ожидал весь штат отеля. Нас встретили аплодисментами, в ответ Каспар завопил из своей корзинки. Я вытащил его оттуда, чтобы показать всем. Ему понравилось всеобщее внимание, и, сказать по правде, мне тоже. Мэри О’Коннелл все еще работала в отеле и была теперь старшей горничной вместо Скелетины. Она вручила Энн огромный букет красных роз и всплакнула на моем плече, обнимая меня. Посыльный, поднимавший нас в лифте, был молодой парнишка-кокни, совсем как я когда-то, в такой же униформе, и даже шапку он носил так же лихо заломленной. Он ввел нас в прежние комнаты графини Кандинской с окнами на Темзу, с видом на здание парламента. Каспар тотчас расположился как дома на своем прежнем месте на рояле и деятельно принялся умываться. Вид у него был довольный, как никогда. Весь остаток дня он проспал на залитом солнцем подоконнике. В последнее время он вообще стал помногу спать.

И вот однажды в коридоре за «Американским баром» я повстречал Каспара, савойского кота. В стеклянной витрине находилась скульптура огромного черного сидящего кота — весьма элегантного и весьма надменного. Я расспросил свидетелей, как и положено детективу, и выяснил, почему он там.
Как-то раз, почти сто лет тому назад, на торжественном обеде в «Савое» за стол сели тринадцать человек. Один из них громко высмеял суеверие, что число тринадцать — несчастливое, и сказал, что это несусветная чушь. Всего через несколько недель его застрелили в его конторе в Йоханнесбурге, в Южной Африке. После этого в «Савое» решили, что никогда больше не допустят, чтобы за обеденный стол садились тринадцать человек. Теперь всегда ставили четырнадцатый стул и на него усаживали специально вырезанную из дерева фигуру приносящего удачу черного кота. Назвали его Каспаром.
Это моя первая улика.
Моя вторая улика: как-то утром я шел завтракать и, спускаясь по ступеням, покрытым красным ковром, в ресторан «Ривер», поднял глаза, и у меня возникло внезапное чувство дежа-вю. Убранство и атмосфера напоминали виденные мною изображения ресторана на «Титанике». Тут я и понял, что моя история будет о коте по имени Каспар, который будет жить в «Савое» и станет единственным котом, спасшимся с «Титаника».