В тумане ольховый лес.
Глухо в лесу, тихо.
А я бегу — боюсь опоздать на утренний клёв.
«Тии-вить, — слышится слева, — тии-вить».
«Почин! — думаю я на бегу. — Ну сейчас начнётся!»
«Пуль, пуль, пуль, пуль, пуль!»
Пулькает! Здорово пулькает! «Клы, клы, клы, клы, клы!»
Клыкает! Во как клыкает! «Плен, плен, плен, плен, плен!»
Пленкает! Неплохо пленкает! Умеет!
Некогда мне, некогда, я бегу — боюсь опоздать на утренний клёв.
Когда я пробегаю мимо певца, который спрятался в средине ольхи, он замолкает на миг, но тут же начинает разгоняться: «Тии-вить».
И летят мне вдогонку соловьиные колена и кольца:
пульканье, клыканье, пленьканье, дробь, раскат, колокольца, летний громок и юлиная стукотня.
А я бегу, бегу — не опоздать бы на утренний клёв.
А впереди уж встречает новый соловей.
Быстро приближаюсь к нему и слышу затихающего певца сзади и нового, свежего, сочного, — впереди.
Да что же это — голова кругом!
Впереди — пульканье.
Сзади — клыканье!
Впереди — дробь.
Сзади — раскат!
А где-то там, совсем-совсем впереди, — третий соловей, до которого я ещё не добежал.
«Чулки! Чулки! — поёт он. — Где вы? Где вы?»
Пока доберусь до озера, соловьи передают меня из рук в руки.
А черёмуха-то цветёт, осыпается на чёрную дорогу, ворочаются в озере язи, бьют в прибрежной траве зеленовато-рябые щуки.
Вытаскиваю из кустов лодку и — быстро к шестам, вколоченным в дно озера. А новый певец, приозёрный уже пулькает-булькает, клыкает-клокает, пленькает-плинькает да вдруг как рассыплет по поверхности озера сразу с полтысячи бус! Так холодом и ошпарит.
А я-то леща тащу.
Боком-боком-боком, разинув розовый рот, выпучив придонный глаз, идёт лещище к лодке.
А за спиною — снова разом по воде с полтысячи бус!
Ну и соловей!
Я зову его Хрустальный Горошек.
50
28
18
8
13
16
