Машина времени

2. Машина времени

Предмет, который Путешественник во Времени держал в руках, представлял собой блестящую металлическую раму, чуть-чуть больше маленьких часов и при этом очень тонкой работы. Там была слоновая кость и еще какое-то прозрачное кристаллическое вещество.

Теперь я должен быть очень точен в своем описании, ибо, если не придерживаться объяснений Путешественника во Времени, все, что последует далее, будет положительно непостижимо.

Он взял один из маленьких восьмиугольных столиков, находившихся в комнате, и поставил его перед огнем, так что две ножки помещались на коврике у камина. На столик он водрузил свой аппарат. Затем Путешественник во Времени придвинул стул и сел на него. На столике стояла маленькая лампа с абажуром, и от нее на аппарат падал яркий свет.

В комнате было еще около дюжины свечей. Две из них горели в бронзовых подсвечниках на камине, а остальные — в канделябрах, так что комната была достаточно хорошо освещена.

Я сидел в низеньком кресле и пододвинул его чуть вперед, чтобы находиться между Путешественником во Времени и камином. Фильби стоял позади Путешественника во Времени и заглядывал через его плечо. Врач и Провинциальный Мэр следили за ним сбоку, с правой стороны, а Психолог — с левой. Очень Молодой Человек стоял за спиной Психолога. Мы все, конечно, были настороже. Я считал совершенно невероятным, чтобы при таких условиях мы могли быть обмануты каким-нибудь фокусом, как бы он ни был тонко и искусно проделан.

Путешественник во Времени посмотрел сперва на нас, потом на свой прибор.

— Ну и что же? — спросил Психолог.

— Эта маленькая вещица, — начал Путешественник во Времени, положив руки на аппарат, — не более чем модель моей Машины для путешествия во времени. Наверное, вы уже заметили, что у этого аппарата весьма загадочный вид, а около оси наблюдается какое-то странное мерцание, как будто она не совсем реальна.

Он указал пальцем на одну часть модели.

— Вот здесь один маленький белый рычаг, а тут другой.

Врач поднялся со своего места и взглянул на модель.

— Превосходно сделано, — проговорил он.

— Я два года проработал над этим, — добавил Путешественник во Времени.

Когда мы все последовали примеру Врача и осмотрели модель, изобретатель продолжил:

— Теперь мне хотелось бы, чтобы вы уяснили для себя: если нажать на этот рычаг, то Машина начнет скользить в будущее; что касается другого рычага, то он дает Машине задний ход. Это кресло — место для Путешественника во Времени. Сейчас я нажму на этот рычаг — и Машина отправится в будущее. Она исчезнет, уйдет, скрывшись с наших глаз. Постарайтесь же хорошенько разглядеть ее. Осмотрите также стол и убедитесь, что тут нет никакого фокуса. Я вовсе не желаю потерять эту модель, а тем более не хочу, чтобы меня стали называть шарлатаном.

Прошло около минуты. Психолог, как мне показалось, собирался что-то сказать, но, видимо, передумал. Путешественник во Времени, окинув нас внимательным взглядом, протянул руку к рычагу.

— Нет, — произнес он вдруг. — Дайте мне вашу руку. — И, повернувшись к Психологу, взял его за руку и сказал, чтобы тот указательным пальцем нажал на рычаг.

Таким образом, Психолог сам отправил модель Машины времени в ее бесконечное путешествие. Мы все видели, как повернулся рычаг. Я абсолютно убежден, что тут не было ни малейшего обмана.

Мы почувствовали легкое дуновение ветра; огонь в лампе колыхнулся. Одна из свечей, стоявших на камине, погасла. Маленькая Машина вдруг сделала колеблющийся оборот, и ее очертания стали размытыми; секунду мы видели ее как призрак, как вихрь тускло мерцавшей бронзы и слоновой кости, а затем — да: она исчезла! На столе осталась только лампа.

С минуту все молчали. Наконец Фильби выругался.

Психолог, оправившись от первоначального потрясения, заглянул под стол. Путешественник во Времени рассмеялся.

— Ну? — весело спросил он, передразнивая Психолога.

Затем Путешественник во Времени встал и, подойдя к камину, на котором стояла табакерка, принялся спокойно набивать трубку.

Мы переглянулись.

— Слушайте, — сказал Врач, — вы это всерьез? Неужели вы действительно верите в то, что эта Машина отправилась путешествовать во времени?

— Без сомнения, — коротко ответил Путешественник во Времени и нагнулся к камину, чтобы зажечь лучинку.

Закурив трубку, он взглянул Психологу в лицо.

Психолог, чтобы скрыть свое смущение, достал сигару и, позабыв обрезать конец, тщетно пытался закурить ее.

— Хотелось бы добавить, — сказал Путешественник во Времени, — что у меня почти окончена большая Машина. — Он кивнул в сторону лаборатории. — И когда она будет собрана, я намерен сам совершить путешествие.

— Вы настаиваете на том, что ваша модель отправилась в будущее? — спросил Фильби.

— В будущее или прошлое — я пока не знаю.

После небольшой паузы Психолог вдруг заявил:

— Машина должна была отправиться в прошлое, если только она вообще куда-нибудь отправилась.

— Почему? — спросил Путешественник во Времени.

— Думаю, что если бы Машина не двигалась в пространстве и отправилась в будущее, то все время оставалась бы с нами: ведь и мы путешествуем туда же!

— Но, — возразил я, — если бы Машина отправилась в прошлое, мы бы видели ее — и как только вошли в комнату, и в прошлый вторник, когда мы тоже были здесь, и в предыдущий вторник…

— Серьезные возражения, — заметил Провинциальный Мэр и с беспристрастным видом повернулся к Путешественнику во Времени.

— Нисколько, — ответил Путешественник во Времени и обернулся к Психологу: — Вы, я вижу, задумались. Ну что ж, именно вы-то и сможете им объяснить. Ведь это, знаете ли, будет впечатление за пределом восприятия, неопределенное впечатление, правда?

— Ну конечно, — согласился с ним Психолог и тотчас же обратился к нам: — С точки зрения психологии, все довольно просто. Мне надо было раньше догадаться. Это достаточно ясно и действительно служит для поддержания парадокса. Мы не можем видеть и не можем определить движение этой Машины так же, как не можем видеть спицы вертящегося колеса или пулю, летящую в воздухе. Если Машина двигается во времени в пятьдесят или в сто раз быстрее, чем мы, если она проходит за секунду расстояние, которое мы проходим за минуту, то впечатление, производимое ею, должно равняться одной пятидесятой или одной сотой того впечатления, которое она бы произвела, если бы не двигалась во времени. Это достаточно просто…

Он провел рукой по тому пространству, где раньше находилась Машина.

— Видите? — сказал он, улыбаясь.

Мы не спускали глаз с пустого стола в течение нескольких минут. Наконец Путешественник во Времени спросил нас, что мы думаем по этому поводу.

— Сейчас, когда на дворе ночь, все выглядит довольно правдоподобно, — ответил Врач, — но давайте подождем до завтра. Как говорится, утро вечера мудренее.

— Не хотите ли взглянуть на большую Машину времени? — спросил Путешественник.

Он взял в руки лампу и повел нас через длинный холодный коридор в свою лабораторию. Я живо помню мерцающий свет лампы, странный широкий силуэт изобретателя, пляшущие тени на стенах; мы шли за ним, озадаченные, но все еще не доверяющие; помню, как мы увидели в лаборатории большую копию маленького механизма, того самого, который исчез на наших глазах.

Одни части Машины были изготовлены из никеля, другие из слоновой кости, некоторые же детали были, несомненно, вырезаны или выпилены из горного хрусталя. В общем, Машина была почти готова. Я заметил изогнутые, еще не сделанные до конца хрустальные стержни, которые лежали на скамье подле чертежей, и взял один из них, чтобы получше рассмотреть. По-видимому, он был изготовлен из кварца.

— Послушайте, — сказал Врач, — вы и в самом деле затеяли все это всерьез? Или это шутка вроде того привидения, которое нам показывали на Рождество?

— На этой Машине, — сказал Путешественник, подняв лампу над головой, — я намерен исследовать время. Полагаю, вы понимаете, о чем речь? Никогда в жизни я не был серьезнее, чем теперь.

Никто из нас не знал, как отнестись к его словам. Фильби, выглянувший из-за плеча Врача, многозначительно подмигнул мне.

3. Путешественник возвращается

Я думаю, что тогда никто из нас не верил в Машину времени. Дело в том, что Путешественник во Времени принадлежал к числу людей, которые слишком умны, чтобы им можно было верить. Вы никогда не чувствовали, что вот он — весь перед вами? Всегда казалось, что за его откровенностью что-то кроется, — словом, какое-то лукавое простодушие. Если бы эту модель нам продемонстрировал Фильби и в тех же самых словах объяснил ее сущность, мы выказали бы гораздо меньше скептицизма. Мотив его действий был бы вполне понятен: каждый колбасник мог бы понять Фильби! Но Путешественник во Времени отличался большими странностями, и мы не доверяли ему. То, что составило бы славу другого, менее умного человека, у него выходило как фокус. И вообще это ошибка — делать что-нибудь слишком просто. Люди, всерьез относившиеся к нему, тем не менее никогда не были уверены в нем. Они инстинктивно чувствовали, что с ним в любой момент можно загубить свою репутацию людей, способных логически мыслить; довериться Путешественнику во Времени было все равно что уставить детскую комнату тонким фарфором — так же неосторожно и неосмотрительно.

Я думаю, что поэтому в течение недели, от одного вторника до другого, никто из нас особенно не распространялся насчет странного путешествия во времени, хотя, без сомнения, не только мне одному приходили в голову разные мысли о необыкновенных возможностях, связанных с таким путешествием. Его видимая правдоподобность и практическая невероятность, анахронизмы и полный хаос — все это произвело на нас весьма сильное впечатление.

Что касается меня лично, то я был особенно заинтересован фокусом с моделью. Помню, что я разговаривал об этом с Врачом, которого встретил в пятницу в Линнеевском обществе [Всемирное научное общество по изучению и распространению естественной истории. (Здесь и далее примеч. ред.)]. Он говорил, что видел нечто подобное в Тюбингене, и придавал особенное значение тому, что одну из свечей задуло движением воздуха. Но как был сделан фокус, он все-таки объяснить не мог.

В следующий вторник я опять отправился в Ричмонд — похоже, я был одним из самых постоянных посетителей Путешественника во Времени, — но приехал поздно и уже застал там нескольких человек, сидевших в гостиной.

Врач стоял у камина, держа в одной руке лист бумаги, а в другой часы. Я осмотрелся, но хозяина нигде не было видно.

— Половина восьмого, — сказал Врач. — По-моему, пора бы и пообедать.

— А где же хозяин? — спросил я.

— Вы только что пришли? Вероятно, он задерживается. Странно, но в этой записке хозяин просит меня распорядиться обедом, если его не будет к семи часам. Говорит, что все объяснит нам, когда вернется.

— Жаль, если он не успеет к обеду, — произнес Издатель одной популярной газеты.

Врач позвонил.

Из тех, кто присутствовал на том памятном обеде, кроме меня и Врача, был только один Психолог. Из новых были: Блэнк, вышеупомянутый Издатель, Журналист и еще какой-то тихий, застенчивый человек с бородой, которого я не знал и который, насколько я мог судить, не проронил ни слова во весь вечер.

За столом толковали о том, куда мог подеваться хозяин, и я полушутя заметил, что он, возможно, отправился в свое путешествие во времени. Издатель попросил объяснить ему, что это значит, и Психолог принялся довольно тяжеловесно рассказывать об «остроумном парадоксе и фокусе», свидетелем которого мы стали на прошлой неделе. Он уже дошел до середины рассказа, когда дверь в коридор бесшумно отворилась. Я сидел как раз напротив двери и первым увидел хозяина.

— А! — вскричал я. — Наконец-то!..

Дверь распахнулась настежь, и перед нами предстал Путешественник во Времени.

Я невольно вскрикнул от удивления. Потом и Врач, увидев его, тоже закричал:

— Господи! Что с вами случилось, дружище?!

Все, кто сидел за столом, разом повернулись к двери.

И действительно, вид у нашего хозяина был презабавный. Его грязный сюртук был покрыт какими-то зелеными пятнами, а всклокоченные волосы, как мне показалось, стали седее обыкновенного — то ли оттого, что были припорошены пылью, то ли оттого, что и впрямь поседели. Мертвенно-бледный, с подсохшим порезом на подбородке и страдальческим выражением на застывшем лице, он на минуту остановился на пороге, как будто ослепленный светом.

Затем, прихрамывая, он вошел в комнату; такое прихрамывание мне случалось видеть у бродяг, которые часто натирали себе ноги.

Мы смотрели на него и ждали, когда он заговорит.

Но Путешественник во Времени, не сказав ни слова, с трудом добрался до стола и потянулся к бутылке. Издатель наполнил бокал шампанским и пододвинул ему. Хозяин залпом выпил его и, казалось, стал понемногу приходить в себя: он осмотрел стол, и тень прежней улыбки промелькнула у него на лице.

— Ради Бога, что с вами? — спросил Врач.

Путешественник во Времени как будто и не слышал его вопроса.

— Не обращайте на меня внимания, — произнес он, слегка запинаясь. — Мне уж лучше…

Он еще раз протянул бокал за шампанским и опять выпил залпом.

— Вот это хорошо! — воскликнул он.

Его глаза заблестели, на щеках появился легкий румянец. Взглянув на нас с каким-то неопределенным одобрением, Путешественник во Времени прошелся по теплой и уютной комнате.

— Я пойду умоюсь и оденусь… потом вернусь и все объясню вам, — заговорил он, снова начав запинаться, как будто ему приходилось подыскивать слова. — Оставьте мне кусок баранины. Мне смертельно хочется мяса…

Увидев Издателя, который был редким гостем у него в доме, он справился о его здоровье. Издатель задал ему какой-то вопрос.

— Сейчас, сейчас… — ответил Путешественник во Времени. — У меня… нет, просто смешно! Еще минута — и я приду в себя.

Он поставил бокал и пошел к двери, ведущей на лестницу. Я снова обратил внимание на его хромоту и мягкий шлепающий звук шагов.

Привстав с места, я взглянул на его ноги. На них не было ничего, кроме порванных и окровавленных носков.

Дверь закрылась. Я хотел было пойти за ним, но тотчас же вспомнил, что он терпеть не может, чтобы о нем хлопотали. Какое-то время я, несмотря на усилия, не мог собраться с мыслями.

— Примечательное поведение выдающегося ученого, — услышал я голос Издателя, который по привычке выражался заголовками газетных статей.

Это заставило меня снова обратить внимание на ярко освещенный обеденный стол.

— В чем дело? — спросил Журналист. — Уж и правда, не разыграл ли он где-нибудь этакого бродягу? Я не понимаю!..

Я встретился взглядом с Психологом и прочел на его лице отражение собственных мыслей. Я подумал о путешествии во времени и о самом Путешественнике во Времени, который, хромая, с трудом взбирался по лестнице. Однако вряд ли еще кто-нибудь заметил его хромоту.

Первым пришел в себя Врач. Он позвонил — хозяин наш терпеть не мог, чтобы слуги оставались в комнате во время обеда, — и велел подавать следующее кушанье.

Издатель, что-то ворча себе под нос, принялся работать ножом и вилкой, и Молчаливый гость тоже последовал его примеру.

Обед возобновился. Разговор, в промежутках между паузами, ограничивался одними удивленными восклицаниями.

Любопытство Издателя было в высшей степени возбуждено.

— Не пополняет ли наш общий друг свои скромные доходы сбором подаяния? А может, он подвержен тому, что случилось с Навуходоносором? [По библейскому сказанию, царь Навуходоносор лишился рассудка] — спросил он.

— Я убежден, что это имеет отношение к Машине времени, — сказал я, попытавшись продолжить прерванный рассказ Психолога о нашем предыдущем собрании здесь.

Издатель стал возражать.

— Щеток, что ли, у них нет для чистки?! — воскликнул он. — Неужели человек может покрыться пылью оттого, что вертится в своем парадоксе?..

Эта идея показалась ему настолько забавной, что он тут же представил ее в карикатурном виде.

— Нет, правда, что у них там, в этом будущем времени, щеток не имеется для чистки платья? — повторил он.

Журналист тоже ни за что не хотел верить и присоединился к Издателю: ведь это дело нетрудное — все выставить в смешном виде. Эти двое были представителями нового типа журналистов, веселые и непочтительные молодые люди.

— Наш специальный корреспондент завтрашнего дня сообщает… — заговорил или, вернее, заорал Журналист, как вдруг вернулся наш Путешественник во Времени.

Он был одет в обыкновенный вечерний костюм, и, кроме блуждающего взгляда, на лице его уже не осталось никаких следов той перемены, которая так поразила меня несколькими минутами ранее.

— Слушайте, — обращаясь к нему, весело произнес Издатель, — вот эти господа уверяют, что вы побывали в середине будущей недели! Не расскажете ли вы нам что-нибудь о нашем маленьком Розбери? [Граф Розбери — в 1894—1895 гг., когда была написана «Машина времени», был английским премьер-министром] Какой гонорар хотите — за все, оптом?

Путешественник во Времени, не говоря ни слова, занял отведенное для него место. На лице его мелькнула прежняя спокойная усмешка.

— Где моя баранина? — спросил он. — Какое наслаждение снова воткнуть вилку в кусок мяса!

— Рассказ! — крикнул Издатель.

— К черту рассказ! — сказал Путешественник во Времени. — Мне ужасно хочется есть. Я не скажу ни слова, пока в мои артерии не попадет известное количество пентона… [Пентон — вещество, получающееся в результате действия желудочного сока на пищу, содержащую белок] Благодарю! Пожалуйста, и соль тоже.

— Одно слово: вы путешествовали во времени? — спросил я.

— Да, — кивнул Путешественник во Времени: рот у него был набит мясом.

— Даю шиллинг за строчку, — быстро произнес Издатель.

Путешественник во Времени протянул свой бокал Молчаливому человеку и, не говоря ни слова, постучал по нему пальцем. Молчаливый человек, не спускавший с него глаз, вскочил с места и налил ему вина.

Дальше за обедом стало как-то неловко. Что касается меня, то я с трудом воздерживался от вопросов, и, судя по всему, то же самое происходило с другими. Журналист пробовал рассказывать анекдоты, чтобы разрядить напряженную обстановку, а Путешественник во Времени занялся едой, демонстрируя гостям аппетит подлинного бродяги. Врач курил сигаретку и, прищурившись, внимательно наблюдал за Путешественником во Времени. Молчаливый человек, по-видимому, конфузился еще больше обыкновенного и с неожиданной для всех решительностью пил шампанское, бокал за бокалом.

Наконец Путешественник во Времени отодвинул тарелку и, посмотрев на нас, сказал:

— Должен извиниться. Но я просто умирал с голоду. Со мной произошли воистину удивительные вещи.

Он протянул руку и, взяв сигару, обрезал кончик.

— Ну, пойдемте лучше в курительную комнату, — прибавил он. — Это слишком длинная история, и потому не стоит начинать ее за неубранным столом.

Он встал, на ходу позвонил прислуге и провел нас в соседнюю комнату.

— Вы рассказали Блэнку, Дашу и Чозу о Машине времени? — спросил он меня, указывая на трех новых гостей, и сел в мягкое кресло.

— Но ведь это простой парадокс! — воскликнул Издатель.

— Я не в силах спорить сегодня. Я ничего не имею против того, чтобы рассказать вам эту историю, но с условием, чтобы меня не перебивали. Вы знаете: мне не терпится побыстрее все выложить перед вами — просто нестерпимая жажда. Большая часть моего рассказа покажется вам враньем. Ну и ладно! Хотя все это правда, от первого до последнего слова… В четыре часа — нынче в четыре часа — я был в своей лаборатории, и с того момента… я прожил восемь дней, но каких? Ни одно человеческое существо никогда не переживало ничего подобного! Я страшно утомлен, но не засну, пока не расскажу вам все. И уж тогда спать. Но только чтобы не перебивали. Согласны?

— Согласны! — крикнул Издатель, и все повторили за ним хором:

— Согласны!

Путешественник во Времени начал свой рассказ, который я и привожу дальше.

Сначала он сидел, откинувшись на спинку кресла, и говорил медленно, как страшно уставший человек, но потом немного оживился.

Записывая его рассказ, я особенно ясно чувствовал полную несостоятельность своего пера и неспособность передать все достоинства этого рассказа; однако же думаю, что он вас заинтересует. Вы не увидите бледного искреннего лица рассказчика, освещенного ярким светом лампы, не услышите интонаций его голоса. Вы не сможете представить себе, как в разных местах рассказа менялось выражение его лица! Большинство из нас, слушателей, сидело в тени — в курительной комнате не были зажжены свечи и лампа освещала только лицо Журналиста да ноги Молчаливого человека. Сначала мы иногда переглядывались друг с другом, но потом перестали делать это и уже просто не спускали глаз с рассказчика.

4. Путешествие во времени

— Прошлый вторник кое-кому из вас я уже говорил о принципах устройства Машины времени и в мастерской даже показывал вам эту Машину: тогда она еще не совсем была закончена. В мастерской моя Машина стоит и сейчас — правда, немного попорченная путешествием. Один из рычагов слоновой кости сломался, бронзовая перекладина погнулась, но все остальное еще хоть куда.

Я предполагал окончить ее в пятницу, но, когда приступил к сборке, заметил, что одна из никелевых осей оказалась на дюйм короче. Пришлось переделывать, и все было готово только к утру.

И наконец, нынче в десять часов утра первая из всех Машин времени начала свое путешествие. Я осмотрел ее в последний раз, проверил все винты, капнул масла на кварцевый стержень и сел в кресло…

Думаю, самоубийца, приставивший пистолет к виску, должен после выстрела испытать нечто вроде того изумления, какое было потом у меня.

Я взялся одной рукой за пусковой рычаг, другой — за тормоз. Нажал первый, почти тотчас же — второй. И у меня возникло впечатление, будто я покачнулся и падаю, — знаете, как во сне? Оглянувшись, я опять увидел свою лабораторию, в том же виде.

Произошло ли что-нибудь? На мгновение мелькнула мысль, что мои теоретические выкладки обманули меня. Взглянул на часы: всего минуту назад они показывали чуть-чуть больше десяти, а теперь на них было уже почти полчетвертого!..

Я глубоко вздохнул и, стиснув зубы, опять нажал обеими руками пусковой рычаг — и в тот же миг почувствовал толчок, лаборатория стала неясной, стемнело. Вошла мисс Уотчетт и, по-видимому не замечая меня, направилась к двери, ведущей в сад. Я думаю, ей все-таки понадобилось не меньше минуты, чтобы пройти эту комнату, но мне показалось, что она пролетела через нее, как ракета. Я еще сильнее нажал рычаг, до самого крайнего предела. И в следующую секунду наступила ночь, будто потушили лампу, а еще через мгновение уже было утро.

В лаборатории стало сыро и туманно. Снова пришла ночь, потом опять день, опять ночь, опять день — и так все быстрее и быстрее. В ушах у меня шумело, а в голове было странное, какое-то смутное ощущение неясности.

Боюсь, не сумею передать вам своеобразных ощущений, которыми сопровождалось это путешествие. Во всяком случае они не очень приятны. Как будто вы, совершенно беспомощные, стремглав несетесь вперед и при этом вас наполняет ужасное предчувствие: вот сейчас — вдребезги.

Пока я так мчался, дни сменялись ночами, ночи мелькали, точно взмахи черного крыла. Смутное ощущение, что я еще в моей лаборатории, вдруг исчезло, и я увидел солнце, быстро скачущее по небу и пересекающее его каждую минуту, от востока к западу, и каждую минуту отмечающее новый день.

Я предположил, что лаборатория разрушена и что я под открытым небом. Казалось, что тут сооружается какое-то новое строение, но я слишком быстро мчался, чтобы замечать движущиеся предметы. Даже последняя улитка — и та проносилась мимо меня во весь дух.

Мои глаза очень страдали от постоянной смены тьмы и света. В короткие промежутки темноты я видел луну: она быстро вертелась на небе, меняя свои фазы от новолуния до полнолуния. Я видел слабое мерцание кружащихся по небу звезд. Но по мере того как я мчался с все увеличивающейся скоростью, смена ночи и дня сливалась в одни непрерывные сумерки. Небо окрашивалось удивительной синевой, той самой чудесной светящейся краской, какая бывает в ранние сумерки. Скачущее по небу солнце превратилось в одну огненную полосу, в ярко блестящую дугу, а луна — в бледно сияющую ленту. Звезд я уже не мог видеть и только временами замечал яркие круги, сверкающие в темной лазури неба.

Ландшафт вокруг меня, казалось, был окутан туманной дымкой. Я все еще находился на склоне холма, на котором до сих пор стоит мой дом, и надо мной поднималась вершина, серая и неясная. Я видел, как росли на этом холме деревья, постоянно изменяясь подобно клубам пара: то желтели, то снова зеленели, росли, расширялись и, мелькая, исчезали. Я видел, как вырастали огромные здания — туманные, великолепные, а затем исчезали, словно сновидения. Вся поверхность земли как будто преображалась, таяла и уплывала на моих глазах.

Маленькие стрелки на циферблате, отмечавшие скорость моего движения, вертелись все быстрее и быстрее. Я заметил, что солнечная полоса колыхалась вверх и вниз, от одного солнцестояния до другого, за менее чем одну минуту, и, следовательно, в минуту я пролетал больше года. Каждую минуту происходила перемена: то в воздухе кружился белый снег, то он исчезал, сменяясь такой же кратковременной яркой зеленью весны.

Неприятные ощущения, которые я испытывал в самом начале путешествия, несколько притупились и перешли в своего рода истерическое возбуждение. Я замечал неуклюжее раскачивание Машины, но не мог объяснить себе, отчего это происходит.

В моей голове царил такой хаос, что я не в состоянии был сосредоточиться на какой-либо мысли и с каким-то безумием устремлялся в будущее. Вначале я почти не думал об остановке и о чем-нибудь другом, кроме этих ощущений.

Но вскоре появилось новое чувство, нечто вроде любопытства, смешанного с ужасом, и это чувство, постепенно усиливаясь, окончательно овладело мной.

«Какое странное развитие человечества, какой удивительный прогресс в сравнении с нашей зачаточной цивилизацией, — думал я, — раскроется передо мной, когда я взгляну ближе на мир, неясно мелькающий и быстро изменяющийся перед моими глазами!» Я видел огромные великолепные архитектурные сооружения, поднимающиеся надо мной, более массивные, чем какие бы то ни было строения нашего века, и в то же время как будто сотканные из мерцающего тумана! На склоне холма я видел растительность, которая была богаче теперешней и которая не исчезала во время зимы. Даже сквозь туманную завесу, окутывающую мои мысли, мир казался мне необыкновенно прекрасным. Тут-то я и задумался: а как же остановиться?

Особенный риск при остановке заключался в том, что какой-нибудь предмет мог уже занять то пространство, которое раньше занимали я и моя Машина. Пока я мчался во времени с такой ужасной скоростью, это не могло иметь значения. Я находился, так сказать, в разжиженном состоянии и подобно пару скользил в промежутках между встречающимися телами! В случае же остановки мое существо — молекула за молекулой — должно было проникнуть во встречный предмет. Атомы моего тела должны были войти в такое тесное соприкосновение с этим препятствием, что могла произойти сильная химическая реакция и, вполне вероятно, страшный взрыв, который отправил бы меня вместе с моим аппаратом по ту сторону всех возможных измерений, то есть в область неведомого! Эта мысль не раз приходила мне на ум, когда я строил свою Машину, но я беспечно принимал ее как неизбежный риск — один из тех, от которых человек не в состоянии избавиться. Теперь же, когда это стало неминуемым, риск не представлялся мне в таком розовом свете, как раньше.

Дело в том, что абсолютная странность окружающего меня мира, неприятное покачивание и дрожание Машины, а главное, ощущение непрерывного падения, совершенно выбили меня из колеи. Я говорил себе, что никогда не смогу остановиться, и под влиянием внезапного внутреннего противоречия тотчас решил сделать это.

С глупой нерасчетливостью я приналег на рычаг — Машина мгновенно перевернулась, и я стремительно полетел в пространство.

В ушах у меня загромыхал гром. На мгновение я оглох. Смотрю — я уже сижу на мягком дерне перед своей перевернутой Машиной, а вокруг меня свистит град. Перед глазами — сплошная серая пелена. Но шум в ушах постепенно прошел, и я огляделся.

Я находился, как мне показалось, на маленькой лужайке в саду; повсюду — кусты рододендронов, и с них дождем сыплются под ударами града лиловые и пурпурные цветы. Отскакивающие от земли и танцующие в воздухе градины образовали маленькое облако, повисшее над моей Машиной и, словно дым, стлавшееся по земле. В одно мгновение я вымок до нитки.

— Нечего сказать, гостеприимство! Человек промчался к вам через бесчисленное множество лет, а вы так встречаете…

Однако я тут же подумал: глупо так мокнуть.

Я встал и осмотрелся. Какая-то колоссальная фигура, высеченная, по-видимому, из белого камня, неясно вырисовывалась в тумане позади рододендронов. Но все остальное нельзя было разглядеть.

Трудно передать мои ощущения. Когда град стал ослабевать, я наконец-то рассмотрел белую фигуру. Она была громадна: серебристый тополь едва достигал ее плеча. Беломраморная, она представляла собой нечто вроде крылатого Сфинкса, но крылья были не прижаты к телу, а распростерты, и вся фигура словно парила в воздухе. Пьедестал, как мне показалось, был сделан из бронзы, покрытой густым слоем медной зелени.

Лицо Сфинкса было обращено в мою сторону. Его незрячие глаза как будто следили за мной, а на губах скользила тень улыбки. Он был сильно попорчен непогодой, и это производило неприятное впечатление, точно Сфинкс был поражен какой-то болезнью.

Я стоял и смотрел на него, может, полминуты, а может, полчаса. Он то отдалялся, то приближался — в зависимости от того, усиливался или уменьшался град. Когда же я отвел от него глаза, то увидел, что завеса из града стала гораздо прозрачнее, а небо посветлело, обещая, что скоро выглянет солнце.

Я снова окинул взглядом белую фигуру, как будто присевшую для прыжка, и внезапно почувствовал всю отчаянную смелость моего путешествия. Что предстанет передо мной, когда рассеется туманная завеса? Какие перемены могли произойти с людьми? Что, если всем овладела жестокость? Что, если в этот промежуток времени человеческая раса потеряла свой прежний облик и превратилась в нечто нечеловеческое, отталкивающее и подавляюще сильное? Еще, пожалуй, примут меня за какое-нибудь первобытное дикое животное, более страшное и отвратительное своим сходством с людьми. Я могу показаться им поганой тварью, которую нужно немедля истребить…

Вскоре я различил еще какие-то грандиозные силуэты: огромные здания с затейливыми перилами и высокими колоннами, покрытые лесом склоны холма, неумолимо наползающие на меня сквозь редеющую туманную завесу.

Я почувствовал панический страх и как сумасшедший бросился к Машине времени, напрягая все усилия, чтобы привести ее в порядок.

Тем временем солнечные лучи пробились сквозь грозовые облака. Серая туманная пелена растаяла подобно одеянию призрака. Надо мной в яркой синеве летнего неба кружились и исчезали темные клочья разорванных туч.

Огромные здания были видны теперь вполне отчетливо. После бури на стенах остались сверкающие в солнечных лучах дождевые капли и градины.

Я чувствовал свою беззащитность в этом странном мире. Вероятно, так чувствует себя птица, когда над ней парит ястреб. Мой страх возрастал, он почти граничил с безумием. Но я собрался с духом, стиснул зубы и изо всех сил начал работать над Машиной. В конце концов Машина уступила моему отчаянному натиску и повернулась, но при этом сильно ударила меня по подбородку. Положив одну руку на кресло, а другую на рычаг, я стоял, тяжело дыша, чтобы снова взобраться на сиденье.

Надо заметить, что вместе с мыслью о возможности быстрого возвращения домой ко мне вернулось и мужество. Я стал осматриваться кругом с бСльшим любопытством и с меньшим страхом перед миром отдаленного будущего.

В круглом отверстии, находившемся высоко в стене ближнего дома, я разглядел группу человеческих фигур в роскошных мягких одеждах. Они тоже видели меня: их лица были обращены в мою сторону.

Потом я услышал звуки приближающихся голосов. Сквозь кусты, окружающие Белого Сфинкса, я увидел головы и плечи бегущих людей. Один из них выскочил на тропинку, ведущую прямо к лужайке, где я стоял со своей Машиной. Это было маленькое существо — ростом фута в четыре, одетое в пурпурную тунику, подпоясанную кожаным кушаком. На ногах — сандалии или туфли (я не мог хорошенько рассмотреть). Ноги были обнажены до колен, а голова не покрыта. И только тут я обратил внимание на то, насколько теплым был воздух.

Этот маленький человек произвел на меня довольно сильное впечатление: он был очень красивым и грациозным, но чрезвычайно хрупкого сложения. Нежный румянец, покрывавший его лицо, напомнил мне наиболее изящный вид болезненной красоты — красоту чахоточных, о которой все мы так много слышали. При взгляде на это существо я сразу успокоился и убрал руки с Машины.

5. В Золотом Веке

Через минуту мы уже стояли лицом к лицу — я и это хрупкое создание будущего. Он смело подошел ко мне и засмеялся прямо мне в глаза. Это полное отсутствие страха в нем поразило меня. Потом он повернулся к двум другим таким же существам, следовавшим за ним, и заговорил с ними на каком-то странном, но очень нежном и певучем языке.

Между тем подошли и другие, и меня окружила маленькая группа из восьми или десяти изящных созданий. Один из них обратился ко мне.

Не знаю почему, но мне пришло в голову, что мой голос слишком резок и груб для них. Поэтому я только покачал головой и указал на свои уши. Он сделал шаг вперед, остановился в нерешительности и, наконец, дотронулся до моей руки. В тот же миг я почувствовал, как еще несколько маленьких щупальцев слегка коснулись моей спины и плеч.

Очевидно, они хотели убедиться, что я действительно существую. Судя по их поведению, пока бояться было нечего. Более того, в этих хорошеньких маленьких человечках чувствовалось нечто такое, что внушало доверие, — какая-то грациозная мягкость, детская непринужденность. К тому же все они казались очень хрупкими, поэтому я, конечно, мог бы моментально разбросать их в стороны, как маленькие кегли.

Тем не менее я все-таки невольно погрозил им, как только увидел, что их маленькие розовые ручки ощупывают мою Машину. К счастью, я вовремя вспомнил о возможной опасности, а потому, перегнувшись через стержни, отвинтил рычаги, приводящие Машину в движение, и положил их в карман. Затем я повернулся к человечкам, чтобы попытаться найти с ними общий язык.

Вглядевшись в лица незнакомцев более пристально, я заметил некоторые особенности их нежной красоты — красоты дрезденского фарфора. Их волосы, одинаково курчавые у всех, резко оканчивались у шеи и щек. Не было ни малейшего намека на какую-нибудь растительность на лице; уши казались необыкновенно миниатюрными; рот был маленький, с ярко-красными, скорее тонкими губами, а подбородок остроконечный. Глаза — большие и кроткие, но — пусть вы сочтете это самомнением — я совсем не заметил в них признаков того интереса к себе, на который вправе был рассчитывать.

Поскольку они не делали ни малейшей попытки к общению со мной, а всего лишь стояли вокруг меня и, улыбаясь, переговаривались между собой нежными воркующими голосами, я сам заговорил с ними.

Сначала я указал на Машину времени и на себя. Затем, не зная, как лучше выразить понятие о времени, я протянул руку к солнцу.

Тотчас же одна изящная хорошенькая фигурка, одетая в пурпурную и белую ткань, повторила мой жест и попыталась изобразить что-то вроде громыхания грозы.

Я на минуту остолбенел, хотя смысл жеста был вполне ясен. Внезапно мне в голову пришел вопрос: а может, эти создания просто глупы? Наверное, вам трудно понять, насколько эта мысль поразила меня. Я всегда полагал, что люди эпохи восемьсот второй тысячи лет должны оказаться далеко впереди нас в науке, искусстве — во всем. И вдруг один из них задает мне вопрос, свидетельствующий о том, что его умственный уровень нисколько не выше умственного уровня нашего пятилетнего ребенка! Ведь он спросил меня, не свалился ли я с неба во время грозы!..

Впрочем, это вполне соответствовало их внешнему виду, хрупкому телосложению и нежным чертам лица. Меня охватил приступ разочарования. На мгновение я подумал, что напрасно создал Машину времени!

Кивнув, я указал на солнце и так здорово изобразил гром, что человечки вздрогнули, отскочили от меня на шаг, склонили головы. Затем один из них засмеялся и подошел ко мне с гирляндой из очень красивых, но неизвестных мне цветов; эту гирлянду он надел мне на шею. Тут все радостно зааплодировали, стали бегать, рвать цветы и, смеясь, засыпали меня этими цветами с головы до ног. Вы, никогда не видевшие ничего подобного, даже представить себе не можете, какие нежные и удивительные цветы создала культура бесчисленного множества лет!

Кто-то из человечков подал мысль, что меня — их игрушку — надо бы выставить в ближайшем здании. Недолго думая, они повели меня к огромному серому строению из потрескавшегося камня, мимо беломраморного Сфинкса, который, казалось, все время поглядывал на меня и потешался над моим изумлением.

Когда я шел с ними, мне вдруг вспомнилась моя прежняя твердая уверенность, что наши потомки будут отличаться глубокой серьезностью и высоким развитием интеллекта, — и невольно рассмеялся.

Здание, куда меня привели, поражало своими колоссальными размерами и огромным входом. Само собой разумеется, что я с величайшим интересом рассматривал все возрастающую толпу этих человечков и широкое отверстие распахнутых дверей: оно зияло передо мной, темное и таинственное.

Общее впечатление от окружающего мира, который я мог наблюдать через их головы, было таково: он весь словно густо зарос кустами и цветами, как давно запущенный, но все еще прекрасный сад. Я видел высокие стебли странных белых цветов с восковыми лепестками шириной около фута; они были разбросаны везде и, по-видимому, росли в диком виде среди кустарников. Но мне было не до того, чтобы внимательно рассматривать цветы, ведь моя Машина времени осталась на лужайке, среди рододендронов, без всякого присмотра.

Арка главного входа была украшена богатой резьбой, но я, конечно, не смог разглядеть ее во всех деталях. Тем не менее мне удалось отметить большое сходство со старофиникийскими украшениями, и я был поражен только тем, что резьба довольно сильно пострадала от времени.

В дверях меня встретили другие маленькие человечки, облаченные в еще более светлые одежды, и мы пошли дальше все вместе. В своем темном костюме девятнадцатого столетия и весь в цветах, я, несомненно, выглядел весьма забавно среди этих светлых, нежно окрашенных одежд и сверкающей белизны тел. Вокруг меня то и дело раздавались взрывы мелодического смеха и веселые возгласы.

Огромная дверь вела в соответствующий по величине зал, обитый чем-то коричневым. Крыша была в тени, а в окна, частью с цветными стеклами, частью совсем без стекол, вливался мягкий приятный свет. Пол был сделан из огромных глыб какого-то очень твердого белого металла, именно глыб — не плит и не кусков. И эти глыбы были так истерты, вероятно, ногами бесчисленных прошлых поколений, живших тут, что местами там, где чаще ходили, образовались даже глубокие колеи.

Поперек зала стояло множество столов, сделанных из кусков полированного камня, высотой не больше фута; на столах возвышались груды плодов. Некоторые из этих плодов показались мне чем-то вроде гигантской малины и апельсинов, но большая часть была мне совершенно неизвестна.

Между столами были разбросаны мягкие подушки. Мои провожатые уселись на них и сделали мне знак, чтобы я последовал их примеру. С милой бесцеремонностью они принялись есть плоды прямо руками, бросая кожуру и остатки в круглые отверстия по бокам столов. Я, конечно, не замедлил воспользоваться их приглашением, поскольку мне очень хотелось есть и пить.

Потом я принялся осматривать зал. Что меня особенно поразило, так это впечатление какого-то разрушения и упадка во всем. Цветные стекла в окнах, представлявших геометрические фигуры, во многих местах были разбиты, а занавески покрыты толстым слоем пыли. Я заметил также, что угол мраморного стола возле меня был выщерблен. Но, тем не менее, зал поражал богатством отделки и живописностью.

В этом зале обедали человек двести. Большинство из них постаралось сесть ко мне как можно ближе. Они с любопытством наблюдали за мной и, не переставая есть фрукты, все время поглядывали на меня своими маленькими блестящими глазками. Человечки были одеты в одинаковые нежные, но очень прочные шелковые ткани.

Между прочим, плоды были их единственной пищей. Люди отдаленного будущего были строгими вегетарианцами, и, пока я находился среди них, мне следовало сделаться таковым, несмотря на все свое влечение к мясу.

Чуть позже я убедился, что лошади, рогатый скот, овцы, собаки последовали за ихтиозаврами и все уже вымерли. Но плоды были восхитительны. Особенно один сорт (сезон которого, по-видимому, был как раз во время моего пребывания тут) — мучнистый, в трехгранной скорлупе; этим я и питался все время.

Вначале я был поражен этими странными фруктами и необыкновенными цветами, но потом начал понимать, откуда они появлялись.

Таков был мой первый вегетарианский обед в отдаленном будущем.

Как только я утолил голод, мне пришла в голову мысль о том, чтобы попытаться научиться языку новых для меня людей. Я понимал, что это столь же необходимо, как и еда. Поскольку плоды казались мне наиболее подходящими для моей идеи, я взял один из них и постарался объясниться с помощью вопросительных звуков и жестов. Признаться, мне стоило немалого труда заставить себя понять.

Сначала мои усилия вызывали лишь изумление и неумолчный смех, но затем одно маленькое белокурое существо, по-видимому, поняло мое намерение и несколько раз повторило какое-то название. Человечки принялись болтать о чем-то своем, но моя первая попытка воспроизвести изящные короткие звуки их языка вызвала взрыв самой неподдельной, хотя и невежливой, веселости. Однако же, несмотря на такую реакцию, я чувствовал себя среди них подобно школьному учителю и потому без стеснения добивался своей цели. В конце концов в моем распоряжении было уже с десяток имен существительных, а затем я дошел до указательных местоимений и даже глагола «есть».

Но дело подвигалось медленно; очень скоро человечкам надоело заниматься со мной и они начали избегать моих расспросов. Делать было нечего, и я решил: пусть они дают мне эти уроки маленькими дозами, когда у них будет подходящее настроение. Впрочем, я быстро убедился, что могу рассчитывать лишь на малые дозы: никогда прежде мне не доводилось встречать бОльших лентяев, причем мгновенно утомляющихся, чем эти человечки.

6. Закат человечества

В моих маленьких хозяевах особенно поражала одна странная черта: полное отсутствие интереса к чему бы то ни было. Они напоминали беззаботных детей: подбегут ко мне, остановятся, посмотрят, поахают и убегают за новой игрушкой. Обед, а вместе с ним и мои первые попытки завести с ними разговор кончились. Тут, представьте, я заметил, что в зале никого не осталось из тех, кто окружал меня вначале. Но, как ни странно, я тоже довольно быстро потерял всякий интерес к этим человечкам.

Утолив голод, я через портал выбрался на божий свет. На каждом шагу мне попадались люди будущего; какое-то время они шли за мной, болтали и смеялись — несомненно, на мой счет, — посылали приветственные жесты и опять предоставляли меня моей собственной судьбе.

Был тихий вечер, когда я вышел из зала; окружающая меня местность была залита теплыми лучами заходящего солнца. Но все казалось странным и не походило на тот мир, в котором я жил до сих пор, даже цветы. Большое здание, из которого я вышел, располагалось на склоне широкой речной долины, но Темза уклонилась, вероятно, на милю от своего теперешнего русла.

Я решил взобраться на вершину холма (мили на полторы от того места, где я был), чтобы взглянуть с высоты на нашу планету в восемьсот две тысячи семьсот первом году, так как именно эту дату указывали стрелки циферблата моей Машины времени.

По дороге я очень внимательно рассматривал все, что меня окружало, стараясь найти разгадку того состояния разрушения, в котором находился этот когда-то великолепный мир. Признаться, у меня уже не осталось никаких сомнений, что это великолепие переживало упадок.

Чуть дальше, вверх по холму, я увидел огромную груду из кусков гранита, скованных массивными алюминиевыми полосами, а за ней — целый лабиринт отвесных стен и навалы расколовшихся камней. Между камнями густо росло удивительно красивое растение (быть может, крапива) с чудно окрашенными коричневыми листьями, но не обладавшими свойством причинять ожог. Это были, очевидно, остатки какого-то большого строения, но зачем оно тут находилось, я пока не понимал. Впоследствии я сделал одно очень странное открытие. Но об этом я расскажу несколько позже.

Наблюдая вид с террасы, на которой я остановился отдохнуть, я обратил внимание на то, что маленьких домов нигде не было видно. По всей вероятности, и отдельные жилища, и отдельные хозяйства уже исчезли. То здесь, то там возвышались огромные здания, похожие на дворцы, но домики и коттеджи, столь характерные для нашего английского ландшафта, больше не существовали.

«Коммунизм», — подумал я.

Вслед за этой мыслью тотчас же явилась другая.

Я взглянул на маленьких людей в одинаковых мягких одеждах, которые шли за мной, и мне вдруг бросилось в глаза, что у них были нежные безбородые лица и какая-то девическая округлость форм. Пожалуй, даже странно, что я раньше не заметил этого. Но вокруг меня все казалось странным. Как бы то ни было, только теперь я увидел, что между мужчинами и женщинами будущего нет никакого различия — ни в одежде, ни в телосложении, ни в обращении. Эти маленькие человечки были одинаковыми. И дети были точь-в-точь как родители, только поменьше. Я также пришел к заключению, что дети будущего отличались очень ранним развитием, по крайней мере физическим, и впоследствии имел много случаев убедиться в справедливости своего мнения.

Довольство и безопасность, в которых жили эти маленькие люди, внушали мне мысль, что ясно выраженное сходство полов явилось естественным результатом именно таких условий жизни. Сила мужчины, нежность женщины, семья, дифференциация труда — все это составляет железную необходимость века физической силы. В густо населенной стране многодетные семьи являются скорее злом для государства; там же, где насилие составляет редкое явление, где жизнь потомства обеспечена, нет необходимости в существовании семьи — и в результате неизбежно исчезают различия функций мужчины и женщины в воспитании детей, а также связанное с этим разделение полов. Даже в наше время мы видим некоторые признаки этого процесса, но в отдаленном будущем это будет достигнуто окончательно. Таковы были тогда мои заключения. Позже я убедился, что действительность далеко превзошла их.

Размышляя обо всем этом и поглядывая кругом, я обратил внимание на хорошенькую маленькую постройку, нечто вроде колодца под куполом. Мимоходом я подумал: не странно ли, что колодцы продолжают существовать и в таком отдаленном будущем, — но не остановился долго на этой мысли.

Дальше, по направлению к вершине холма, уже никаких строений не было, и поскольку я шагал слишком быстро для маленьких людей, то вскоре остался один. Испытывая странное чувство свободы и какой-то особенный энтузиазм, я смело шел вперед.

Достигнув вершины, я увидел скамью, сделанную из какого-то желтого металла, неизвестного мне. В некоторых местах скамья была изъедена красноватой ржавчиной и покрыта мягким мхом; ручки скамьи, изображавшие головы грифонов, были обломаны.

Я сел на скамью и стал любоваться необъятным миром, простирающимся перед моим взором в лучах заходящего солнца.

Картина, надо сказать, была поразительной красоты. Солнце медленно скрывалось за горизонтом, и весь запад был охвачен золотым огнем. Кое-где виднелись горизонтальные полосы, пурпурные и малиновые. Внизу расстилалась долина Темзы; река струилась, как лента расплавленной стали.

Я говорил уже о больших дворцах, разбросанных повсюду среди пышной зелени. Некоторые из этих дворцов уже превратились в развалины, другие же по-прежнему были обитаемы. То тут, то там словно из земли вырастали белые и серебристые изваяния, резкие вертикальные линии какого-нибудь обелиска. Никаких изгородей и признаков собственности, никаких следов земледелия я не заметил. Вся земля превратилась в один обширный сад.

Рассматривая столь необыкновенную картину, открывшуюся моему взору, я старался найти объяснение всему, что видел. (Спустя какое-то время я убедился, что мое осмысление увиденного было слишком односторонним и что в нем заключалась лишь половина правды.) После долгих раздумий я пришел к следующему заключению.

Скорее всего, я видел человечество в эру его увядания. Красноватые полосы солнечного заката навели меня на мысль о закате человеческой цивилизации. Неожиданно для себя я стал свидетелем результатов нашего теперешнего социального устройства и общественной деятельности. Я решил, что все это были вполне логические последствия. Сила вырабатывается только нуждой; обеспеченность же приводит к слабости. Постоянная работа над улучшением условий жизни — именно в этом и заключается истинный прогресс цивилизации, который делает жизнь все более обеспеченной, — должна была достигнуть своего кульминационного пункта. Одна победа объединенного человечества над природой влекла за собой другую. То, о чем мы только мечтали, превратилось в действительность, проекты в конце концов были завершены.

И вот передо мной — результаты…

Конечно, пока еще наши земледелие и санитарная наука находятся в зачаточном состоянии. Современная наука атаковала лишь очень незначительный участок обширного фронта человеческих болезней, но она упорно и настойчиво борется. Современное земледелие и садоводство уничтожают то здесь, то там сорные травы и культивируют лишь сравнительно немного полезных растений, предоставляя остальным бороться, как они знают, за свое существование. Мы улучшаем наши любимые растения и любимые породы животных путем особенного подбора. Но как мало таких улучшенных видов! Мы разводим то лучший сорт персика, то виноград без зерен, то особенно красивый и крупный цветок, то более полезную породу скота. Мы делаем это постепенно и действуем на ощупь, потому что у нас нет определенного понятия о совершенстве, а наши знания весьма ограниченны. К тому же природа в наших неуклюжих руках мало податлива и робка. Но постепенно процесс наладится и будет идти лучше и лучше. Ведь приливы и отливы не мешают течению неуклонно продвигаться вперед. Мир будет становиться все более разумным, знающим, организованным; дело пойдет все быстрее на пути полного подчинения природы человеку. В конце концов путем тщательной и разумной работы мы совершенно приспособим животную и растительную жизнь к нашим человеческим потребностям.

И вот, как я увидел, такое окончательное приспособление, вероятно, было достигнуто. Оно совершилось в тот промежуток времени, через который промчалась моя Машина. Воздух освободился от мух и комаров, земля — от сорной травы и плесени. Повсюду — чудные плоды и великолепные душистые цветы, красивые, порхающие в огромном количестве бабочки. Идеал профилактической медицины тоже достигнут: болезни уничтожены; по крайней мере, за все время моего пребывания я не заметил и следа каких-либо заразных болезней. Позже я узнал, что и самые процессы гниения и разложения под влиянием общих перемен приняли совершенно другой характер.

Что касается социальной жизни, то и там была одержана огромная победа. Я видел, что человечество будущего живет в великолепных жилищах, носит прекрасные одежды и в то же время не занимается трудом. Во всяком случае, я не заметил каких бы то ни было признаков социальной и экономической борьбы. Лавки, объявления, движение грузов по улицам и вообще вся промышленность, составляющая основу нашего современного мира, исчезли из мира будущего!

Неудивительно, что в этот прекрасный вечер, залитый лучами золотистого заката, у меня невольно возникла мысль: окружающий мир и есть социальный рай.

Я пришел к заключению, что человечество наконец-то решило проблему роста народонаселения и перестало увеличиваться.

Однако новые условия неизбежно требуют от человека приспособления к происходящим в его жизни изменениям. Если только наша биология не представляет собой одну бесконечную цепь заблуждений, то в чем же причина прогресса человеческого ума и силы? Труд и свобода, то есть такие условия, когда деятельный, сильный и ловкий опережает, а слабейший отходит в сторону; когда побеждают сплоченный союз способных людей, самообладание, терпение, решительность — вот что заставляет совершенствоваться интеллект и физическую природу человека.

Институт семьи и возникающие отсюда чувства: свирепая ревность, нежность к своему потомству, самоотверженность родителей — все это находит оправдание и основание в тех неизбежных опасностях, которые окружают молодое подрастающее поколение. Ну а теперь о том, где же эти опасности.

Уже в современном обществе замечается постоянно растущий протест против супружеской ревности, против слепой материнской любви, против вообще всякого рода страстей. Эти чувства представляются нам лишними, так как только увеличивают неудобства нашей жизни. Они являются пережитками диких первобытных времен и совсем неуместны в утонченной и приятной жизни.

Я думал о физической слабости этих маленьких людей, об их жалких умственных способностях, об огромных бесчисленных развалинах, окружающих меня, и еще больше укреплялся во мнении, что человечество одержало полную победу над природой. Ведь после битвы всегда наступает покой. Человечество, будучи энергичным и умным, использовало всю мощь своих жизненных сил на то, чтобы изменить условия, в которых оно жило. И в результате наступила реакция, вызванная изменением условий.

В этой новой жизни, при наличии полного довольства и безопасности, беспокойная энергия, которая в нашем обществе составляет силу, должна была превратиться в слабость. Ведь и у нас некоторые желания и склонности, когда-то необходимые для того, чтобы не погибнуть, просто мешают жить. Физическая сила, мужество и воинственность не только не помогают, но даже составляют препятствие в жизни цивилизованного человечества. В государстве же, основанном на физическом довольстве и обеспеченности, всякая чрезмерная сила — как умственная, так и физическая, — была бы совершенно ни к чему. Итак, я пришел к заключению, что уже очень давно на земле не существовало никакой опасности ни от войн, ни от отдельных случаев насилия, ни от диких зверей, ни от опустошительных эпидемий, после которых у человечества должна была бы возникать потребность в восстановлении сил и укреплении организма; не было также и никакой необходимости в труде.

В таких условиях жизни те, кого мы называем слабыми, чувствовали себя не хуже сильных. Да, в сущности, их уже и не стоило считать слабыми. Они, к слову, были лучше приспособлены к такой жизни, чем сильные, поскольку сильных подтачивала не имеющая выхода энергия.

Я не сомневался, что изумительная красота зданий, окружающих меня, была последним проявлением энергии человечества, которая со временем становилась бесцельной и ненужной после того, когда наконец-то была достигнута полная гармония в жизни; эта последняя вспышка энергии увенчала победу — и затем настала эпоха мирной жизни.

Такова неизбежная участь энергии при отсутствии жизненной борьбы: какой-то период эта энергия еще продолжает проявляться в искусстве, в любви, а затем наступают бессилие и упадок…

Но даже эти художественные импульсы вскоре должны исчезнуть — и уже, наверное, исчезли в то время, которое было перед моими глазами. Украшать себя цветами, танцевать и петь — вот все, что осталось от некогда сильных импульсов. В конце концов и это должно было постепенно выродиться в полное бездействие.

Труд и необходимость служат для нас точилом, на котором оттачиваются наши силы и способности, и мне кажется, что здесь это ненавистное точило было сломано.

Стоя на холме и всматриваясь в сгущавшуюся темноту, я думал, что в довольно простом объяснении мне удалось найти решение проблемы мира, что я разгадал тайну этого очаровательного маленького народа. Возможно, изобретенные ими средства против прироста населения оказались слишком действенными, и потому численность их скорее уменьшалась, чем оставалась постоянной. Этим и можно было объяснить царившее повсюду запустение.

Мое истолкование было очень простым и даже достаточно правдоподобным, как и большинство ложных теорий!

7. Внезапный удар

Пока я размышлял о чересчур полном торжестве человека, на северо-востоке, пронизанном серебристым светом, выплыла желтая полная луна. Светлые маленькие фигурки внизу перестали двигаться. Вздрогнув от ночного холода, я решил спуститься вниз, чтобы найти себе ночлег.

Я принялся искать знакомое мне здание, пробежал глазами по Белому Сфинксу на бронзовом пьедестале: чем ярче становился лунный свет, тем все отчетливее выделялась в ночи его фигура. Я очень хорошо видел и серебристый тополь возле статуи, и густые заросли рододендронов, и маленькую лужайку.

Когда я опять окинул взглядом лужайку, меня вдруг охватило странное сомнение, нарушившее мой покой.

— Нет, — решительно сказал я самому себе, — это не та лужайка!

Но это была та лужайка!

Белое, будто изрытое проказой лицо Сфинкса уставилось на лужайку. Вы можете себе представить, что я почувствовал, когда окончательно убедился… Нет, не можете!..

Машина времени исчезла!

В то же мгновение возникло ощущение, будто меня стегнули по лицу кнутом: ведь я могу потерять свой прежний век и остаться беспомощным среди этого страшного нового мира. Одна эта мысль причиняла мне чисто физические страдания. Я чувствовал, как сжималось мое горло, останавливалось дыхание…

В следующую секунду я уже весь был во власти панического ужаса и бросился бежать огромными прыжками вниз по откосу холма. Споткнувшись, я упал и порезал себе лицо. Я не стал тратить время на то, чтобы остановить кровотечение, и, вскочив на ноги, снова побежал, чувствуя, как теплая струйка крови стекает по моей щеке и подбородку.

На бегу я не переставал твердить себе: «Они только отодвинули ее немного, спрятали в кусты, чтобы она не стояла на дороге…»

И все-таки я не останавливался ни на миг. Конечно, я старался успокоиться, но в то же время интуиция подсказывала мне, что утешать себя смешно и что моя Машина действительно исчезла. Я задыхался. Мне показалось, что я преодолел расстояние от вершины холма до маленькой лужайки — мили две — в какие-нибудь десять минут. А я ведь не молод.

Я бежал и вслух проклинал себя за такую глупость: надо же было оставить Машину! Затем снова проклинал и задыхался еще сильнее. Я громко кричал — ответа не было. Ни одного живого существа на этой залитой лунным сияниям земле я не увидел.

Когда я добежал до лужайки, мои худшие опасения подтвердились: от Машины времени не осталось никаких следов. Я прямо похолодел, увидев пустое место посреди темной чащи кустарников. Быстро сделал круг в надежде, что Машину, возможно, спрятали где-нибудь поблизости. А затем остановился как вкопанный, запустив руки в волосы…

Надо мной на своем бронзовом пьедестале возвышался Белый Сфинкс, сияющий в лунном свете и словно изрытый проказой. Казалось, он смеется над моим отчаянием!..

Я мог бы утешаться мыслью, что эти человечки просто задвинули Машину под какой-нибудь навес. Но, увы, я был слишком уверен в их физической и умственной несостоятельности. Но теперь меня пугало уже другое: очевидное. Меня ужасало вмешательство какой-то неожиданной, неведомой мне силы, похитившей мое изобретение. Я не сомневался только в одном: если какой-нибудь другой век не изобрел подобного аппарата, то без меня Машина не могла отправиться путешествовать во времени. Способ прикрепления рычагов — потом я покажу вам, в чем он заключается, — не допускает возможности воспользоваться ею, когда рычаги сняты. Следовательно, Машина могла двигаться только в пространстве, а значит, она была унесена и спрятана. Но где же она могла быть?

И уж тут, кажется, я совсем спятил. Помнится, я неистово бегал взад и вперед по кустарнику, освещенному луной, вокруг Сфинкса и спугнул какое-то белое животное, которое в полутьме принял за маленькую лань. Позже, когда наступила ночь, я продолжал поиски, раздвигая заросли, пока не расцарапал руки в кровь. Наконец, рыдая от ярости и отчаяния, я побрел к большому каменному зданию. Огромный зал, погрузившийся во тьму, был безмолвен и пустынен. Я поскользнулся на неровном полу, упал на один из малахитовых столов и чуть не сломал себе ногу. Тогда я зажег спичку и пошел дальше, мимо пыльных занавесей, о которых я уже говорил вам.

Там я нашел второй зал, устланный подушками: на подушках спали около десятка человечков. Наверное, мое повторное появление показалось им очень странным: с каким-то нечленораздельным криком и зажженной спичкой в руках, я слишком неожиданно для них выскочил из темноты. А ведь спичек у них давно уж не было и в помине.

— Где моя Машина времени? — закричал я, словно разобидевшийся ребенок, у которого отняли любимую игрушку, и ну стаскивать их с подушек и трясти.

Вероятно, мое поведение вызвало у них недоумение. Некоторые смеялись, но большинство имело испуганный вид. Когда они собрались вокруг меня, мне вдруг пришло в голову: вот я запугиваю их, а ведь нелепее этого ничего нельзя придумать. Судя по тому, как они вели себя днем, чувство страха, скорее всего, было ими совершенно позабыто.

Я моментально швырнул спичку, кого-то по дороге сшиб с ног и бросился вон. Пробравшись ощупью по большому обеденному залу, я вышел наружу, где все было залито лунным светом. Позади я слышал крики ужаса и топот маленьких ножек, спотыкающихся в темноте. Но всего, что я тогда проделывал, уж и не упомню.

Думаю, что именно неожиданность моей потери довела меня до такого безумного состояния. Я чувствовал себя безнадежно отрезанным от своего мира — каким-то странным животным, попавшим в другой, совершенно неведомый, мир!

В исступлении бросаясь туда и сюда, я кричал, проклиная Бога и судьбу. Помню ощущение страшной усталости, овладевшее мной во время этой долгой ночи отчаяния. Помню, как я заглядывал в разные неподходящие места, как пробирался через освещенные луной развалины, как в темных закоулках натыкался на каких-то странных существ; как в конце концов лег на земле возле Сфинкса и заплакал в безнадежном отчаянии. В это время я уже совершенно обессилел, а злость на себя за то, что я так глупо бросил Машину, исчезла: я чувствовал только свое несчастье, ничего больше!

Незаметно для себя я заснул, а когда проснулся, то был уже день и вокруг меня по траве прыгали воробьи, так близко, что я мог достать их рукой.

Утро освежило меня. Я сел и стал вспоминать, как попал сюда и отчего у меня такое чувство одиночества и отчаяния. Понемногу я восстановил всю картину происшедшего.

При дневном свете, таком ясном и спокойном, я нашел в себе силы заглянуть своему несчастью прямо в лицо. Теперь я понимал, как бессмысленна была моя ярость ночью, и попытался дать оценку ситуации, в которой оказался. «Предположим самое худшее, — говорил я себе. — Предположим даже, что моя Машина погибла, что она разрушена. Из этого следует только одно: я должен быть еще спокойнее и терпеливее. Мне нужно изучить этих людей получше и попытаться выяснить, каким образом исчезла Машина. Мне необходимо разузнать, нет ли возможности раздобыть материал и инструменты, которые могут понадобиться. В конце концов, неужели я не смогу сделать новую Машину?» Теперь это было моей единственной надеждой, правда, очень слабой, но согласитесь, надежда всегда лучше отчаяния. К тому же я находился в таком прекрасном и любопытном мире!

По всей вероятности, мою Машину просто унесли. Значит, мне потребуется как можно больше выдержки и терпения. Я пришел к заключению, что мне надо постараться отыскать место, где она спрятана, и снова завладеть ею силой или хитростью.

С этими мыслями я вскочил и стал осматриваться кругом: нельзя ли где-нибудь выкупаться. Я чувствовал утомление, какую-то одеревенелость в теле, и весь был покрыт пылью. Утренняя свежесть вызвала у меня сильное желание и самому освежиться. Возбуждение спало; мне теперь казалось странным, отчего я так неистовствовал ночью.

Я тщательно осмотрел поверхность земли вокруг маленькой лужайки и долго без всякой пользы расспрашивал маленьких людей, проходивших мимо, стараясь всячески дать им понять, что мне надо. Но они не понимали моих жестов: одни просто казались совсем тупыми, другие же думали, что я шучу, и смеялись.

Мне стоило невероятных усилий, чтобы удержаться и не ударить их по прелестным смеющимся лицам. Это было, конечно, безумное побуждение, но дьявол страха и слепого гнева, еще не обузданный мной окончательно, готов был снова взять верх над моей рассудительностью.

Осмотр дерна, покрывавшего землю, помог мне больше: я нашел свежую колею на полпути между пьедесталом Сфинкса и собственными следами, оставленными там, где я возился со своей перевернутой Машиной. Тут были и другие признаки какой-то возни: странные, довольно узкие следы ступней, вроде следов ленивцев [Ленивец, или тихоход — животное, обитающее в Южной Америке, на ногах имеет только по два пальца, отчего ступни этого животного особенно узки]. Это заставило меня обратить внимание на пьедестал. Как я уже сказал, он был сделан из бронзы, но представлял собой не цельный кусок, а плиту, с обеих сторон отделанную панелями, великолепно украшающими его. Я подошел и постучал. Пьедестал оказался полым. Хорошенько исследовав панели, я убедился, что они были вставлены в рамы не наглухо. Правда, я не заметил ни дверных ручек, ни замочных скважин, но если предположительно это были двери, то они могли открываться и изнутри.

В одном я теперь не сомневался: Машина времени находилась внутри пьедестала. Но как она туда попала — вот в чем загадка!

Внезапно я увидел в зарослях головы двух человек, одетых в оранжевые платья. Пробираясь сквозь кусты, растущие под какими-то деревьями вроде цветущих яблонь, они явно направлялись ко мне. Я повернулся и, улыбаясь, поманил их к себе.

Они подошли. Я указал им на пьедестал и постарался дать понять, что желаю открыть его. Но как только я сделал этот жест, с ними произошла странная перемена. Я не знаю, как передать вам выражение их лиц. Представьте, что вы позволили себе совершенно непристойный жест в присутствии деликатно воспитанной дамы. Наверное, она точно так же посмотрела бы на вас, как эти маленькие люди взглянули на меня. Они ушли с таким видом, будто я нанес им сильнейшее оскорбление.

Я попробовал обратиться к другому человечку, прелестному маленькому существу в белой одежде, — и результат получился тот же самый. Признаться, мне стало как-то неловко.

Но, как вы знаете, мне во что бы то ни стало нужна была Машина времени, а потому я повторил попытку, заговорив с человечком в белой одежде. Когда же он, как и другие, отвернулся от меня, я окончательно утратил выдержку. В три прыжка нагнав человечка, я обмотал его шею полой его же платья и поволок к Сфинксу. Но, увидев искаженное от ужаса и отвращения лицо, я тотчас же отпустил его.

Тем не менее я не собирался сдаваться и начал бить кулаками в бронзовые панели. Мне почудилось, что там внутри что-то зашевелилось, вернее, я услышал звук — что-то вроде хихиканья, но, должно быть, я ошибся. Тогда я притащил с берега реки огромный булыжник и стал колотить им по пьедесталу до тех пор, пока не расплющил кусок украшений и пока медная зелень пылью не посыпалась на землю.

Человечки, наверное, слышали мои удары, раздававшиеся на целую милю вокруг. Но все это не производило на них большого впечатления… Я видел, как они столпились на склоне холма и украдкой посматривали на меня. Наконец, усталый и весь в поту, я бросил камень и сел на землю, стараясь при этом не спускать глаз с Белого Сфинкса.

Однако же я был очень возбужден, да и потом я слишком европеец, чтобы просто так сидеть и ждать сложа руки. Я привык годами работать над какой-нибудь проблемой, но ничего не делать в течение двадцати четырех часов — этого я не мог!

Спустя некоторое время я встал и принялся бесцельно бродить между кустарниками.

«Терпение, — говорил я себе. — Если ты хочешь вернуть свою Машину, оставь Сфинкса в покое. Скорее всего, они намерены завладеть Машиной, поэтому разрушение бронзовых панелей не принесет тебе никакой пользы. Если же у них нет такого намерения, то ты получишь ее обратно, как только сможешь попросить об этом. А сидеть посреди незнакомых предметов, пытаясь узнать тайну исчезновения Машины, совершенно бесполезно. Это верный путь к сумасшествию. Приглядись хорошенько к миру будущего, изучи его и постарайся не делать чересчур поспешных заключений. В конце концов ты найдешь ключ ко всем его загадкам!»

Внезапно передо мной открылась и юмористическая сторона моего приключения. Я столько лет убил на то, чтобы найти способ попасть в будущее, а теперь только и думал, как бы поскорее выбраться отсюда. Я собственными руками создал самую сложную и самую безнадежную ловушку, какая только могла быть придумана человеком. И хотя мне приходилось смеяться только над самим собой, я все же не смог удержаться и громко расхохотался.

Когда я пришел в большой дворец, мне показалось, что маленькие люди стараются избегать меня. Возможно, это было всего лишь результатом моего воображения, а может, причина заключалась в моей попытке разбить бронзовые двери. Тем не менее я со всей ясностью чувствовал, что они меня сторонятся. Я решил сделать вид, будто мне до этого нет никакого дела, и вообще оставил их в покое.

Через день или два все снова вошло в обычную колею. Исходя из своих возможностей, я продолжал изучать их язык и, разумеется, не оставил наблюдений за неведомым мне миром. Не знаю, был ли их язык действительно так прост или же я упускал из виду какие-нибудь тонкие оттенки, но только мне казалось, что он состоит из одних только имен существительных и глаголов. Отвлеченных терминов было мало, если, конечно, они вообще имелись в их языке. Не было также и образных выражений; фразы обыкновенно состояли из двух слов, поэтому я мог объясняться с ними с помощью самых простых предложений.

Мысли о Машине времени и бронзовых дверях Сфинкса я решил отложить до тех пор, пока у меня не наберется как можно больше сведений об окружающем мире и пока эти сведения сами собой опять не натолкнут меня на мысль о Машине. Тогда я естественным путем вернусь к ним. Но вы понимаете, конечно, чувство, которое все время мешало мне уйти дальше чем на несколько миль от места остановки моей Машины.

8. Объяснение

Насколько я мог судить, тут везде было такое же изобилие, какое бросилось мне в глаза в долине Темзы. С вершины каждого холма, на который я влезал, были видны многочисленные великолепные здания, бесконечно разнообразные по материалу и стилю, а также густые чащи вечнозеленых растений, усыпанные цветами деревья и древовидные папоротники. Тут и там отливала серебром извилистая лента реки, а вдали, сливаясь с прозрачной лазурью неба, голубоватой полосой росла волнистая гряда холмов.

Уже с самого начала я обратил внимание на одну странную особенность этого ландшафта: наличие круглых колодцев, достигавших, как мне казалось, во многих местах довольно большой глубины. Один из этих колодцев находился как раз на тропинке, по которой я шел, когда поднимался на вершину холма во время своей первой прогулки. Как и все прочие колодцы, он был отделан по краям бронзой и защищен от дождя маленьким куполом. Сидя возле этих колодцев и заглядывая в глубокую тьму внизу, я ни разу не заметил даже малейшего отблеска воды или отражения в ней моей зажженной спички. Но из всех колодцев доносился какой-то странный звук: туд-туд-туд-туд, что-то вроде стука во время работы больших машин. По колебанию пламени спички я определил, что внутри колодца есть постоянный приток воздуха. Чтобы убедиться в этом, я бросил туда кусочек бумаги, и, вместо того чтобы плавно лететь вниз, бумага быстро завертелась, а затем, увлеченная воздушным течением, исчезла из виду.

Спустя время я пришел к заключению, что между колодцами и огромными башнями, разбросанными по склонам холмов, существует какая-то связь, поскольку над башнями часто можно было заметить такое колебание воздуха, какое бывает в жаркие дни над залитым солнцем берегом моря.

Сопоставив все это, я решил, что башня и колодцы составляют систему подземной вентиляции, истинное назначение которой мне пока было трудно понять. Сначала я склонялся к тому, что это каким-то образом связано с санитарным устройством быта маленького народа. Такое заключение казалось вполне естественным, но оно, как выяснилось чуть позже, было абсолютно неверным.

Впрочем, я должен сознаться, что во время своего пребывания в этом наступившем будущем мне не удалось собрать никаких сведений относительно дренажей, колодцев, путей сообщения и иных приспособлений. В утопиях и рассказах о грядущих временах, которые мне доводилось читать, всегда сообщалось множество подробностей, касающихся зданий и социального устройства. Подобные детали довольно легко представить, когда весь мир находится только в воображении, но для настоящего путешественника, попавшего в такие условия, в каких оказался я, совершенно невозможно подробно ознакомиться с окружающим миром. Вообразите себе негра, который прямо из Центральной Африки попал в Лондон. Что он может рассказать потом своему племени? Что он будет знать о железнодорожных компаниях, о социальных движениях, о телефонах и телеграфах, транспортных и почтовых конторах и т. п.? Ровным счетом ничего, если мы сами не объясним ему. Но даже если ему и удастся что-нибудь разузнать, разве он сумеет передать это своим друзьям, которые никогда не путешествовали? Разве он сможет заставить их поверить? А ведь пропасть между мной и людьми Золотого Века была куда больше, чем между негром и белым человеком. Я чувствовал тут много чего-то, недоступного моему пониманию. Кроме общего впечатления какой-то автоматической организованности, я могу сообщить вам лишь очень немногое, что дало бы понятие о разнице между современным миром и Золотым Веком.

Например, то, что касается погребения умерших: я не обнаружил там никаких признаков крематория или кладбища. Но возможно, что кладбища (или крематории) находились где-нибудь вне круга моих исследований. Это опять-таки один из тех вопросов, которые с самого начала заинтересовали меня и из-за которых я сразу же попал в тупик. Поскольку эта загадка очень сильно меня занимала, я решился на дальнейшие изыскания — и был озадачен еще больше. Среди этого маленького народа не было ни дряхлых, ни больных! Однако должен сознаться, что меня недолго удовлетворяли мои первоначальные теории относительно автоматического прогресса и приходящего в упадок человечества. Но я не мог придумать ничего другого. А между тем противоречия были немалые.

Все большие дворцы, которые мне довелось увидеть, служили исключительно жилыми помещениями — огромными спальнями и столовыми. Но я не видел никаких машин, никаких фабрик. Между тем все люди были одеты в прекрасные ткани, которые требовали обновления, а их сандалии — хотя и были без украшений — представляли собой образцы прекрасных и сложных изделий. Так или иначе, но эти вещи надо было изготавливать! Между тем я не заметил у этого народа ни малейших склонностей к какой бы то ни было творческой деятельности. У них не было ни лавок, ни мастерских и вместе с тем — никаких признаков ввоза товаров. Они проводили все время в милых играх, купались в реке, играли в любовь, ели и спали — и больше ничего. Я совершенно не мог понять, чем поддерживался такой порядок вещей.

Теперь вернемся к Машине времени. Что-то, пока неизвестное мне, запрятало ее внутри пьедестала Белого Сфинкса. Для чего? Хоть убейте, я не мог ответить на этот вопрос! Для чего существовали безводные колодцы, эти шахты с воздушными течениями? Я чувствовал, что не могу найти ключ к этим загадкам. Я чувствовал… Как бы это объяснить вам? Представьте себе, что вы нашли письмо, отдельные фразы которого написаны на прекрасном английском языке, но перемешаны со словами и буквами, совершенно вам незнакомыми. Именно в таком виде представлялся мне мир в восемьсот две тысячи семьсот первом году, на третий день моего пребывания в нем!

В этот же день я приобрел в некотором роде друга. Это случилось так. Я наблюдал за небольшой компанией маленьких человечков, купавшихся на мелководье. С одним из них случилась судорога, и его стало уносить вниз по реке. Течение тут было довольно быстрое, но все же не настолько, чтобы с ним не мог справиться пловец, даже и не очень искусный. Однако никто не сделал ни малейшей попытки, чтобы спасти слабо кричащее существо, которое тонуло у них на глазах. Кстати, это поможет вам понять странный психический недостаток, имеющийся у маленьких людей.

Сообразив, что происходит, я быстро сбросил с себя одежду, кинулся в воду ниже по течению реки, перехватил маленькое беспомощное создание и без труда вытащил его на берег.

Это была, как оказалось, женщина. Легкое растирание очень быстро привело ее в чувство, и я с удовлетворением убедился, что она совершенно оправилась, когда я уходил от нее.

Будучи невысокого мнения об этих человечках, я, честно говоря, не ожидал никакой благодарности. Однако на этот раз я ошибся.

Случилось это утром. После обеда я снова встретил ее, когда возвращался после своих обычных исследований. Она радостно вскрикнула, подбежала ко мне и поднесла огромную гирлянду цветов, очевидно сделанную специально для меня.

Маленькое созданьице очень заинтересовало меня. Возможно, это объяснялось тем, что я чувствовал себя одиноким. Во всяком случае я постарался дать ей понять, насколько ценю ее подарок. Вскоре мы уже сидели вместе в небольшой каменной беседке и вели разговор, состоявший преимущественно из улыбок.

Явная симпатия ко мне этого маленького создания производила такое же впечатление, какое вызывается привязанностью к вам ребенка. Мы передавали друг другу цветы, она целовала мои руки. Я делал то же самое. Потом я попробовал заговорить с ней и узнал, что ее зовут Уина. Несмотря на то что я не понимал, что означало это имя, у меня возникло ощущение, что оно очень подходит ей.

Так началась наша дружба, которая продолжалась неделю и кончилась… Потом я расскажу вам, как она кончилась!

Уина была совсем как малое дитя. Она хотела всегда быть рядом и всюду за мной бегала. В конце концов я решил во время одной из следующих прогулок довести ее до утомления и, когда она выбьется из сил, бросить: пусть себе кричит мне вдогонку.

Проблема мира должна быть решена, говорил я себе. Ведь не для того же я попал в будущее, чтобы заниматься легким флиртом. Когда я осуществил задуманный мною план и однажды бросил Уину, она, оставшись одна, была в страшном горе и отчаянно кричала. В общем, ее преданность доставляла мне столько же неудобств, сколько и утешения. Но я все-таки должен сознаться, что в некотором отношении она была для меня большой поддержкой.

Я думал, что с ее стороны это была лишь простая детская привязанность. И уж потом, когда было слишком поздно, я понял, что для нее значила разлука со мной и чем она стала здесь для меня. Когда после своих экскурсий я возвращался назад, к Белому Сфинксу, у меня создавалось впечатление, будто я попадаю домой. Так хорошо, по-детски это маленькое, почти кукольное существо проявляло свою заботу и привязанность ко мне. И едва я доходил до вершины холма, мои глаза невольно начинали искать ее маленькую стройную фигурку в белой, окаймленной золотом одежде.

Между прочим, именно от нее я узнал, что чувство страха еще не исчезло в этом мире. Она была достаточно бесстрашна днем, ибо, как я догадался, рассчитывала на мою поддержку. Однажды у меня появилось глупое желание напугать ее, и я стал делать разные страшные гримасы. Но Уина просто смеялась над этим. Однако все темное пугало ее; она боялась теней, боялась темных предметов. Темнота внушала ей ужас. Боязнь темноты была у нее единственным сильным чувством. Это заставило меня призадуматься и произвести ряд наблюдений. Я заметил, что эти маленькие люди собирались в больших домах, как только начинало темнеть, и спали вместе. Войти к ним ночью без света — значило произвести среди них сильнейший переполох и напугать их. После наступления темноты я никого уже не видел снаружи; и никто из них не спал один. Но я был настолько тупоголов, что совершенно не обращал на это внимания и, несмотря на отчаяние Уины, все-таки спал отдельно от толпы.

Уине, конечно, было очень страшно, но в конце концов ее привязанность ко мне восторжествовала, и в течение пяти следующих ночей нашего знакомства, включая и последнюю, она спала, положив голову на мое плечо.

Но я слишком уклоняюсь в сторону, говоря о ней. То, о чем я хочу рассказать, должно быть, случилось в ночь, предшествовавшую ее спасению.

Я проснулся на заре. Спал я неспокойно: мне снился очень неприятный сон, будто я утонул и морские звезды водят по моему лицу своими нежными щупальцами. Я вздрогнул, проснулся, и у меня осталось странное ощущение, будто из комнаты только что выскочило какое-то сероватое животное.

Я снова попытался заснуть, но не мог, поскольку неловкость и непонятная тревога не покидали меня. Это был тот ранний час, когда предметы только-только начинают проступать из темноты, но, несмотря на явную отчетливость своих очертаний, все же кажутся бледными и нереальными.

Я поднялся, пересек большой зал и вышел наружу, на плиты у фронтона дворца. Чтобы это раннее пробуждение не пропало даром, я решил посмотреть на восход солнца.

Луна, казалось, таяла. Тускнеющее лунное сияние и первые бледные проблески зари, смешиваясь, окутывали все кругом таинственным полумраком, кусты были чернильно-черные, земля темно-серая, а небо бесцветное и безрадостное.

Я взглянул на вершину холма, и мне почудились какие-то привидения. Поднимаясь по его склону, я три раза видел белые фигуры. Два раза мне казалось, что по холму быстро взбирается одинокое белое обезьяноподобное существо. Но в третий раз, уже около развалин, я разглядел целую вереницу таких существ, тащивших какой-то темный предмет. Они быстро двигались, и я не смог проследить, куда они подевались. Я решил, что они исчезли в зарослях кустарника. Но поймите — еще только светало. Меня охватила дрожь, какая бывает на рассвете — этакое неопределенное ощущение холода, — да вы и сами, вероятно, знаете. Ко всему прочему я не очень доверял своим глазам.

Небо на востоке стало светлее, наконец показалось солнце, лучи прогнали мрак, вернув живые краски всему окружающему миру, — и я отправился тщательно исследовать окрестности. Но нигде не увидел следов этих белых фигур. Вероятно, это было просто порождением полумрака, царившего тогда.

— Скорее всего, это привидения, — сказал я себе. — Хотел бы я знать только, к какому времени они принадлежат?

Мне вспомнились при этом забавные слова Гранта Аллена, который однажды заявил, что если бы каждое поколение, умирая, оставляло после себя духов, то весь мир был бы переполнен ими! Конечно, по этой теории их уж должно было накопиться бесчисленное множество, и ничего удивительного, что я сразу увидел четырех.

Однако все эти шутливые размышления не принесли удовлетворения, и я продолжал все утро думать об увиденных мною фигурах, пока приключение с Уиной не заставило меня забыть о них. Каким-то странным образом я связывал появление этих фигур с тем белым животным, которое нечаянно спугнул во время своих бешеных поисков Машины. Как Уина ни пыталась отвлечь меня от раздумий, назойливые мысли снова овладели мной, причем с еще большей силой.

Наверное, я уже говорил вам, что погода в Золотом Веке была куда теплее нашей. Я не берусь объяснить причину этого явления. Возможно, Солнце стало горячее, а может, Земля более приблизилась к нему. Принято думать, что Солнце постепенно охлаждается. Но при этом люди, незнакомые с некоторыми научными теориями, например с теорией Дарвина-младшего, просто забывают, что планеты одна за другой неумолимо приближаются к своему центральному светилу и в конце концов падают на него. После каждой такой катастрофы Солнце должно светить ярче, с возобновленной энергией. Вполне вероятно, что какую-нибудь из ближайших к Солнцу планет уже постигла эта участь. Но какова бы ни была причина, факт остается фактом: Солнце грело сильнее, чем в наше время.

И вот в одно очень жаркое утро — думаю, это было на четвертый день — я нашел приют от жары и ослепительного солнечного блеска в колоссальных развалинах, находившихся неподалеку от того здания, где я ночевал и кормился. Тут со мной случилось странное происшествие.

Пробираясь между грудами кирпича, я наткнулся на узкую галерею, конец которой и боковые окна были завалены упавшими кусками камня. Вследствие контраста с ослепительным дневным светом эта галерея показалась мне сначала совершенно темной. Перед глазами поплыли цветные пятна, и я вошел в галерею ощупью. Внезапно я остановился как вкопанный: два глаза, блестевших от отраженного света, следили за мной из темноты.

Древний инстинктивный страх перед дикими зверями сразу овладел мной. Я сжал кулаки и уставился на сверкающие глаза. Было страшно пошевелиться. Сперва я попытался успокоиться, сказав себе, что люди здесь живут в абсолютной безопасности, но тотчас же вспомнил их странный ужас перед темнотой.

Пересилив страх, я сделал несколько шагов вперед и заговорил…

Должен сознаться, мой голос звучал неровно и, возможно, дрожал. Я протянул руку и прикоснулся к чему-то мягкому. В тот же миг, скосив глаза, я заметил, как что-то белое промелькнуло мимо меня. Я почувствовал, что душа ушла в пятки, но все же обернулся и увидел удивительное существо. Это было маленькое обезьяноподобное создание со странно опущенной головой; оно пробежало по освещенному пространству сзади меня, налетело на гранитную глыбу, отпрянуло и в одно мгновение исчезло в густой тени под другой грудой каменных обломков.

У меня, конечно, осталось очень неясное впечатление. Я помню только, что это существо было тускло-белого цвета; большие глаза — странные, серовато-красные; на голове и вдоль спины белые, как лен, волосы. Но я уже сказал вам, что это необычное существо пробежало слишком быстро, поэтому я не успел хорошенько разглядеть его. Я даже не могу сказать, то ли оно передвигалось на четвереньках, то ли просто очень низко опустило руки.

После минутного колебания я отправился вслед за ним к груде обломков. Мне не удалось отыскать его, но через некоторое время, пребывая в глубокой темноте, я наткнулся на одно из круглых, напоминающих колодец отверстий, о которых я вам уже рассказывал. Отверстие это было наполовину скрыто свалившимся на него столбом. Внезапно у меня мелькнула мысль: не могло ли это странное создание скрыться в колодце?

Я зажег спичку и, заглянув вниз, действительно увидел маленькое белое существо с огромными блестящими глазами, которое в упор смотрело на меня и быстро уходило вниз.

Я невольно содрогнулся. Это существо было так похоже на человекообразного паука! Глядя, как оно ловко спускается вниз по стене колодца, я впервые заметил множество металлических перекладин для рук и ног, нечто вроде лестницы, ведущей в глубину шахты. Но спичка, догорев, обожгла пальцы, выпала из рук, а пока я зажигал другую, маленькое чудовище уже исчезло.

Не помню, сколько времени я просидел, всматриваясь в глубину колодца. Очень долго я не мог убедить себя, что виденное мною существо было человеком. Но мало-помалу передо мной забрезжила истина: человечество уже не существовало в качестве одного вида, оно подразделилось на два типа животных. Изящные дети Верхнего Мира не были единственными потомками нашего поколения: побелевшее, отвратительное на вид ночное существо, промелькнувшее мимо меня, тоже было наследником предшествовавших веков.

Я вспомнил о башнях, о дрожащем потоке воздуха над ними, о своей теории подземной вентиляции и начал догадываться об истинном предназначении необычных колодцев. Но какое же место я должен был отвести этому подземному лемуру в моей схеме окончательно уравновешенной организации? Какое отношение имел он к беспечному спокойствию прекрасных жителей Верхнего Мира? Что же скрывалось там, на дне этой шахты?

Я присел на край колодца, уверяя себя, что уж мне-то, во всяком случае, нечего бояться и что я должен спуститься туда, чтобы разрешить все свои сомнения. А между тем я чувствовал самый настоящий страх и не решался лезть в колодец.

Пока я раздумывал, пара прекрасных наземных жителей, занимаясь любовным спортом, пробежала мимо меня из освещенного пространства в тень. Мужчина преследовал бегущую женщину и бросал в нее цветами. По-видимому, они очень смутились, увидев, что я упираюсь руками в упавший столб и смотрю вглубь колодца. Очевидно, считалось дурным тоном замечать эти отверстия. По крайней мере, когда я указал на колодец и попробовал задать им вопрос о нем, они, как мне показалось, смутились еще более и поспешно отвернулись. Однако их заинтересовали мои спички, и я сжег несколько штук, чтобы их позабавить. Затем я опять заговорил о колодце — и опять ничего не вышло. Тогда я оставил их в покое и решил наведаться к Уине в надежде, что удастся выяснить что-нибудь у нее.

В мыслях моих совершался переворот, и мои догадки и впечатления получали новое объяснение. У меня теперь был ключ, чтобы узнать о назначении этих вентиляционных башен, разгадать тайну колодцев и привидений, не говоря уже о бронзовых дверях и судьбе моей Машины. В то же время передо мной намечалось, пока еще в смутных чертах, разрешение той экономической проблемы, которая так занимала меня.

И вот каков был мой новый взгляд на вещи. Эта вторая порода людей была, очевидно, подземной. Поскольку подземное существование стало для них уже привычным и нормальным, они очень редко показывались на поверхности. К такому выводу я пришел, опираясь на три обстоятельства. Во-первых, блеклая окраска, характерная для всех животных, живущих в темноте (например, белые рыбы в пещерах Кентукки). Во-вторых, огромные глаза, обладающие способностью отражать свет, что составляет особенность всех ночных животных, к примеру сов и кошек. И наконец, явное замешательство при дневном свете, неуклюжее, спотыкающееся бегство по направлению к темным местам и особенное опускание головы лицом вниз, что подкрепляло мою теорию относительно чрезмерной чувствительности сетчатой оболочки их глаз.

Итак, у меня под ногами земля изрыта туннелями, и эти туннели служат жилищами для людей новой расы. Существование вентилирующих колодцев и башен по склонам холмов — везде, за исключением долины реки, — служило доказательством тому, насколько широко разветвлены эти туннели. Разве не естественно было предположить, что в этом искусственном Подземном Мире совершалась работа, необходимая для благосостояния наземной расы?

Мысль эта показалась мне настолько правдоподобной, что я тотчас принял ее и уже пошел далее, стараясь отыскать причину раздвоения человеческого рода. Вы, пожалуй, с сомнением отнесетесь к моей теории, но что касается меня, то я очень скоро почувствовал, что она недалека от истины.

Прежде всего обратимся к нашему, теперешнему, времени. Ведь и у нас между капиталистами и рабочими есть разница, — правда, разница только в социальном положении, а не органическая. Но ведь эта разница все усиливается. И разве не ясно как божий день, что как раз тут-то и был ключ к стоявшей передо мной загадке? Нет сомнения, что вам это покажется совершенно невероятным, но ведь существуют доказательства, что развитие идет именно этим путем. Известно, что существует тенденция утилизировать подземные пространства для таких нужд цивилизации, которые не требуют красоты: в Лондоне, например, уже есть подземная железная дорога и строятся новые подземные линии, туннели, подземные мастерские, рестораны, — и все это с годами распространяется все шире и шире. Очевидно, думал я, тенденция уйти под землю постоянно росла и в конце концов промышленность совершенно потеряла право располагаться на земле. Она уходила все глубже и глубже под землю; подземные фабрики разрастались, и рабочие проводили все больше и больше времени под землей, пока…

Но разве рабочий лондонского Ист-Энда [Восточные кварталы Лондона, в которых живет беднейшее население] не живет уже сейчас в таких искусственных условиях, что он практически отрезан от естественной поверхности родной земли? А затем склонность богатых людей к обособленности, несомненно вызываемая изысканностью их воспитания и расширением пропасти между ними и грубостью бедняков, привела к тому, что привилегированные сословия стараются сохранить исключительно только для своего пользования все большие и большие пространства земли. Ведь, как известно, и теперь лучшие и наиболее красивые места в окрестностях Лондона недоступны для посторонних.

Пропасть между богатыми и бедными неизбежно будет углубляться, поскольку она происходит от продолжительности и дороговизны высшего образования и от того, что у богатых все больше и все легче будут развиваться утонченные привычки. Общение между классами — и особенно в виде браков, пока еще задерживающих окончательное социальное расслоение, — будет становиться все слабее. Таким образом, в конце концов на земле должны были остаться только имущие, которые ставили своей целью удовольствие, комфорт и красоту, а под землей — неимущие, рабочие, которые вынуждены постоянно приспосабливаться к условиям своей работы. Раз они там очутились, то, без сомнения, им нужно платить ренту за вентиляцию своих пещер, причем немалую. Если бы они отказались от уплаты, то могли бы умереть с голоду или задохнуться. Те из них, кто обладал непокорным нравом или не мог приспособиться к таким условиям жизни, вероятно, погибли. Мало-помалу такое положение утвердилось и пережившие, привыкнув к своей подземной жизни, настолько же стали счастливыми на свой лад, насколько счастливы по-своему наземные обитатели. Так, по-моему, достаточно правдоподобно объяснялись и утонченная красота одних, и бесцветная внешность других.

Великий триумф человечества, о котором я мечтал, неожиданно принял в моих глазах совсем другой облик.

Это не был триумф нравственного развития и общего совместного труда, как я это представлял себе. Вместо этого я видел перед собой настоящую аристократию, вооруженную усовершенствованными знаниями и добивающуюся того, чтобы современное капиталистическое развитие мира дошло до своего логического конца. Победа этой аристократии была не только победой над природой, но и победой над другой частью человеческого рода.

Я должен предупредить вас, что такова была теория, которую я придумал в то время. У меня не было подходящего проводника в духе утопических сочинений, который руководил бы мною. Возможно, моя теория была абсолютно неверной, но все же я думаю, что она вполне правдоподобна.

Однако цивилизация, которую я видел, судя по всему, давно уже прошла свой зенит и теперь находилась на пути к упадку. Слишком большая обеспеченность жизни наземных жителей постепенно привела их к дегенерации, к уменьшению роста, силы и умственных способностей. Теперь это было слишком явным. Но что случилось с подземными жителями, этого я не знал. Однако то, что мне довелось видеть, указывало, что морлоки — так назывались, между прочим, эти создания — претерпели еще бСльшие изменения человеческого типа, нежели элои, прекрасная наземная раса, с которой я имел возможность достаточно ознакомиться.

Тут у меня опять возник тревожный вопрос: для чего понадобилась морлокам моя Машина? Честно говоря, я был убежден, что именно они захватили ее. И еще вопрос: почему элои, если они были господами здесь, не могли возвратить мне Машину? И почему они так ужасно боялись темноты?

Я попробовал расспросить Уину о Подземном Мире, но меня снова постигло разочарование. Сначала она как будто не понимала моих вопросов, а потом просто отказалась отвечать. Она так дрожала, словно этот разговор был совершенно невыносим для нее. Когда же я стал настаивать, возможно, слишком резко, она залилась горькими слезами. Это были единственные слезы, виденные мною в Золотом Веке, — кроме тех, которые я сам пролил. Конечно, я тотчас же перестал мучить Уину расспросами о морлоках и постарался поскорее согнать с лица женщины следы ее человеческого происхождения.

Через мгновение, когда я торжественно сжигал перед ней спичку, она уже улыбалась и хлопала в ладоши.

9. Морлоки

Возможно, вам покажется странным тот факт, что прошло целых два дня, прежде чем я решился воспользоваться своими открытиями и продолжить изыскания в том направлении, которое, по моему мнению, было правильным. Но я содрогался при одной мысли об этих бледных существах. Они были как раз такого блеклого цвета, какой мы видим у червей и у препаратов, хранящихся в спирту в зоологических музеях. К тому же они были отвратительно холодны на ощупь.

Впрочем, вероятно, содрогание от ужаса, вызываемое во мне морлоками, зависело отчасти и от влияния элоев, отвращение которых к подземным жителям становилось все более понятным.

Всю следующую ночь я спал очень плохо, потому что мое здоровье здесь немного расстроилось. Меня мучили разные опасения и сомнения, несколько раз я был охвачен сильнейшим страхом, причину которого не мог объяснить. Помню, как я тихонько пробрался в большой зал, где спали освещенные луной маленькие человечки, — в эту ночь и Уина спала с ними — и лишь тут, в их обществе, успокоился.

Тогда же мне пришло в голову, что через несколько дней кончится последняя четверть луны, ночи станут темнее, а в темные ночи, скорее всего, участится появление бледных лемуров, этих новых пресмыкающихся, пришедших на смену прежним.

Меня не покидало беспокойное предчувствие, которое обыкновенно испытывает человек, все откладывающий и откладывающий исполнение какой-нибудь неизбежной обязанности. Я был убежден, что смогу вернуть свою Машину только после того, как осмелюсь проникнуть в тайны Подземного Мира.

Но я никак не мог решиться стать лицом к лицу с этой тайной. Если бы у меня имелся товарищ, тогда другое дело. Но я был ужасно одинок, и даже мысль о том, чтобы спуститься вниз, в темную глубину колодца, вызывала у меня дрожь. Не знаю, поймете ли вы мое состояние, но тогда мне казалось, будто что-то, находящееся где-то сзади, постоянно сторожит меня.

Вероятно, именно беспокойство и устойчивое ощущение какой-то неведомой опасности побуждали меня заходить все дальше в своих исследованиях.

Я отправился на юго-запад, в сторону возвышенной местности, которая в наше время называется Комб-Вуд. Вдали, там, где лежит город Бастэд девятнадцатого века, я заметил огромное зеленое здание, отличающееся по стилю от тех, которые я видел до сих пор. Оно казалось гораздо больше дворцов и развалин, уже осмотренных мною; фасад был выполнен в восточном стиле. Глянцевая краска бледно-зеленого и голубовато-зеленого цветов напоминала о чем-то вроде китайского фарфора. Бросающаяся в глаза разница во внешнем виде внушила мне мысль, что и назначение этого здания должно быть другое, поэтому я решил хорошенько изучить его.

Но дело было уже под вечер, и вдобавок я увидел это здание после долгого и утомительного странствования; так что я счел более благоразумным отложить осмотр до следующего дня и вернулся к маленькой Уине, всегда встречавшей меня радостными возгласами и ласками.

Однако на другой день я вдруг понял, что любопытство, которое пробудил во мне зеленый фарфоровый дворец, было своего рода самообманом: это послужило только поводом для того, чтобы хотя бы на день отложить пугающее меня исследование Подземного Мира.

В конце концов я решил пересилить себя и без проволочек, рано утром, спуститься в колодец, находившийся вблизи развалин из гранита и алюминия.

Маленькая Уина побежала за мной. Приплясывая, она проводила меня до самого колодца, но когда увидела, что я перегнулся через его край и заглядываю вниз, ее охватило страшное волнение.

— Прощай, маленькая Уина! — сказал я и, подняв ее на руки, поцеловал.

Затем я опустил женщину на землю и, снова заглянув в колодец, принялся ощупывать перекладины, которые служили для лазания. Признаюсь, я делал это очень торопливо, поскольку боялся, что мужество покинет меня.

Уина сначала смотрела на меня с удивлением, потом вдруг жалобно вскрикнула и с необыкновенной для нее стремительностью бросилась ко мне, стараясь оттащить меня своими ручонками. Мне думается, именно ее сопротивление и подействовало на меня, возбудив мою решимость. Я оттолкнул ее, быть может, несколько грубо, — и через минуту был уже в колодце.

Подняв голову, я увидел перевесившуюся через край колодца Уину и ее искаженное ужасом лицо. Чтобы успокоить женщину, я улыбнулся. А уж потом надо было внимательно смотреть вниз, на шатающиеся перекладины, за которые я цеплялся при спуске.

Мне надо было спуститься в колодец на глубину ярдов в двести и при этом воспользоваться металлическими перекладинами, торчавшими по бокам колодца. Но так как они были приспособлены для более маленьких и легких существ, чем я, то, разумеется, очень скоро я почувствовал сильнейшее утомление. Впрочем, не только утомление: один из прутьев не выдержал моей тяжести, согнулся — и я чуть не полетел в зияющий внизу мрак.

На минуту я повис на одной руке и, конечно, больше уже не пробовал останавливаться для отдыха. Несмотря на острую боль в спине и руках, я продолжал спускаться вниз.

Взглянув вверх, я увидел отверстие колодца: маленький голубой диск и на нем — одна звездочка. Голова Уины, которая была подобна крошечному черному пятнышку, виднелась с краю диска.

Шум машин внизу становился все громче и внушительнее. Все кругом, за исключением голубого диска вверху, было окутано непроницаемой тьмой.

Когда я снова взглянул вверх, Уины уже не было. Стало жутко, и на минуту подумалось: а не подняться ли наверх и не оставить ли Подземный Мир в покое? И все-таки я продолжил спуск; наконец, к великому своему облегчению, я различил в темноте, вернее, почувствовал на ощупь маленькое отверстие в стене с правой стороны.

Я влез туда и убедился, что это был вход в узкий горизонтальный туннель, где можно было прилечь и отдохнуть. Тело давно требовало передышки. У меня ныли руки, спину ломило от боли, а сам я дрожал от страха: во время спуска я каждую минуту ждал, что вот-вот полечу вниз. Кроме того, глаза страдали от окружавшей меня непроницаемой темноты. Все вокруг было наполнено шумом машин, которые накачивали сюда воздух.

Не знаю, сколько времени я пролежал таким образом. Меня привело в чувство прикосновение чьей-то мягкой руки. Я вскочил, нащупал спички и, быстро чиркнув одной из них, увидел три скорчившиеся белые фигуры, похожие на ту, которую я встретил в развалинах. Они быстро отступили, как только показался огонь. Эти существа жили среди непроницаемой темноты, поэтому глаза у них были ненормально велики и чрезвычайно чувствительны к свету: они отражали свет так же, как зрачки глубоководных рыб.

Я нисколько не сомневался в том, что они видят меня даже в этой беспросветной тьме и что я не внушаю им никакого страха. Эти существа боялись только света от горящих спичек, и, как только я зажигал их, они тотчас же разбегались, исчезая в темных углублениях и туннелях. Их сверкающие глаза странно поблескивали, когда они смотрели на меня оттуда.

Я пробовал обращаться к ним, но, очевидно, язык их отличался от языка наземных жителей, так что я волей-неволей должен был положиться на свои собственные силы. Мысль о бегстве снова промелькнула у меня. Но я сказал себе: «Ты должен!» — и ощупью пополз по туннелю.

Шум машин становился все громче. Наконец стены как будто расступились передо мной и я вышел на открытое место. Снова чиркнув спичкой, я увидел, что нахожусь под сводами большой пещеры, очертания которой скрывались в глубокой тьме, за пределами света от моей спички. Я попытался внимательно осмотреть пещеру — насколько это можно было сделать при таком освещении.

Воспоминания мои, вполне естественно, довольно смутны. Передо мной вставали из темноты очертания огромных машин, отбрасывающих странные черные тени. В эти тени спешили укрыться от света моей спички бледные, призрачные морлоки. Чем дальше, тем все более тесно и душно становилось в пещере. В воздухе чувствовался слабый запах свежей крови. Немного в стороне стоял маленький стол из белого металла, и на нем, как мне показалось, лежало мясо. Значит, морлоки были плотоядными! Помню, я с изумлением подумал в ту минуту о том, какие большие животные, должно быть, еще остались на земле, если можно доставать такие крупные куски свежего мяса!

Все кругом было очень неясно. Тяжелый запах, смутные контуры каких-то огромных предметов и отвратительные создания, притаившиеся в тени и ожидающие темноты, чтобы снова приблизиться ко мне! Но спичка догорела и, обжигая мне пальцы, упала, сверкнув красной точечкой в темноте.

С тех пор я много раз думал о том, до чего плохо я снарядился для своего путешествия. Когда я отправлялся на своей Машине времени, меня ни на секунду не покидала глупая уверенность, что люди будущего непременно должны быть далеко впереди нас во всем. Поэтому и явился к ним без всякого оружия, без лекарств, без табака… А иной раз так хотелось покурить! У меня даже не было с собой достаточного запаса спичек! И если бы я заранее подумал о «кодаке»! Ведь я мог захватить фотоаппарат с собой, моментально снять наземный мир и на досуге рассматривать его. Но со мной было только то оружие и те силы, которыми наградила меня природа, то есть руки, ноги и зубы, да еще четыре спасительные спички. Вот все, что оставалось у меня!

Я побоялся идти дальше, в темноту, пробираясь среди множества машин, а когда достал очередную спичку, вдруг увидел, что мой запас кончается. К сожалению, мне даже в голову не приходило, что спички надо беречь, и я потратил почти полкоробки на то, чтобы изумлять обитателей Верхнего Мира: ведь им это было в диковинку.

Итак, у меня остались только четыре спички. Я стоял в темноте, пока не почувствовал, как чья-то рука прикоснулась к моей руке, чьи-то тонкие пальцы стали ощупывать мое лицо, а вместе с этим появился какой-то странный неприятный запах, поразивший меня.

Мне показалось, я слышу возле себя дыхание целой толпы этих ужасных маленьких существ. Я чувствовал, как чьи-то руки осторожно пытаются вытащить у меня коробку спичек, как меня хватают сзади за одежду. Сознание, что эти невидимые существа ощупывают меня, вызывало невыносимо неприятное ощущение. Я впервые ясно осознал, что мысли и поступки существ, живущих в полной темноте, совершенно непонятны мне.

Я закричал на них так громко, как только мог. Они отскочили, но тотчас же были опять рядом со мной. Они уже смелее хватали меня, перешептываясь между собой. Я весь затрясся и крикнул еще громче. Однако на этот раз они не очень-то испугались и опять вернулись ко мне, издавая странные звуки, чем-то напоминающие смех.

Честно говоря, я был порядком напуган. Я решил зажечь еще одну спичку и бежать под защитой огня. Поступив таким образом, я усилил свет клочком бумаги, который нашелся у меня в кармане, и благодаря этому обеспечил себе отступление в узкий туннель. Но не успел я туда войти, как мою спичку задуло потоком воздуха и я услышал в темноте, что за мной бегут морлоки, шурша и шелестя, как ветер листьями, как капли дождя…

В одно мгновение меня схватили несколько рук: они явно собирались оттащить меня назад. Я зажег еще одну спичку и стал размахивать ею перед их глазами. Вы не можете представить, что за отвратительные нечеловеческие лица были передо мной: бледные, без подбородков, с огромными красновато-серыми глазами, лишенными век! Как дико смотрели они, ослепленные и остолбеневшие! Но могу вас заверить, я недолго разглядывал их: едва догорела моя вторая спичка, как я отскочил, чтобы зажечь третью. Она тоже почти догорела, когда я наконец достиг отверстия колодца. Я прилег у его края, чувствуя легкое головокружение от ни на секунду не прекращающегося шума огромного насоса внизу. Нащупав выступающие сбоку перекладины, я было взялся за них, но меня тотчас же схватили за ноги и с силой потащили обратно вниз. Я зажег последнюю спичку… К несчастью, она почти мгновенно погасла. Однако я уже уцепился за перекладины и, ожесточенно брыкаясь, высвободился из цепких рук морлоков.

Я быстро полез вверх, а они остались внизу и смотрели на меня, сверкая глазами; впрочем, одно маленькое чудовище не пожелало отступиться от меня и едва не оставило себе мой башмак в качестве трофея.

Колодец показался мне бесконечным. Мне оставалось преодолеть не более двадцати-тридцати футов, когда я почувствовал ужасную тошноту. Я с величайшим трудом удерживался, чтобы не свалиться. Последние несколько ярдов я вынужден был отчаянно бороться с головокружением; мне казалось, что я вот-вот упаду вниз. Наконец, сам не знаю как, я выбрался из колодца и, шатаясь, вышел из развалин на залитое солнцем пространство.

Я бросился ничком на землю. Какой чистой и благоуханной показалась мне земля!.. Помню, Уина осыпала поцелуями мои руки и уши, я услышал голоса других элоев. Потом какое-то время я лежал без сознания…

10. Когда настала ночь

Теперь мое положение было еще хуже, чем прежде. После первого приступа отчаяния, когда ночью пропала моя Машина, я еще жил надеждой, что мне все-таки удастся выбраться отсюда. Но в результате последних открытий, сделанных мной, эта надежда начала таять. До сих пор я думал, что главное препятствие для меня — это маленькие человечки Верхнего Мира, по-детски наивные и не приспособленные к борьбе, а также какие-то неведомые мне силы. Расчет на то, что, узнав эти силы, я смогу одолеть их, был ошибкой, ибо теперь появился совершенно новый элемент в образе отвратительных морлоков, которые таили в себе что-то нечеловеческое и злобное. Я инстинктивно ненавидел их.

Раньше я чувствовал себя как человек, упавший в яму. Я думал только о яме и о том, как выбраться из нее. Сейчас я был подобен зверю, оказавшемуся в западне и чувствующему, что враг уже близко.

Вы, наверное, удивитесь, узнав, какого врага я отныне боялся больше всего: темноты во время новолуния. Поначалу этот страх внушила мне Уина, когда делала непонятные для меня замечания по поводу темных ночей. Но теперь уже нетрудно было догадаться, что таили в себе темные ночи. Луна убывала, и с каждой ночью тьма держалась все дольше.

Я стал понимать, хотя еще не вполне, почему темнота внушает безотчетный ужас и страх этому маленькому наземному народу. Я интуитивно чувствовал, какие гнусности могли проделывать морлоки в такие безлунные ночи. После ужасного исследования колодца я убедился, что и вторая моя гипотеза была абсолютно неверной. Возможно, наземные жители и были некогда привилегированной аристократией, а морлоки — их подневольными слугами, но это время давно миновало. Обе разновидности, возникшие в результате эволюции человека, постепенно переходили или уже окончательно перешли к новым отношениям между собой. Элои, подобно потомкам короля Карла Великого, мало-помалу превратились в прекрасные ничтожества. Им позволяли владеть поверхностью земли только потому, что морлоки, жившие в течение бесчисленных поколений под землей, в конце концов совершенно перестали выносить дневной свет.

Но морлоки все равно продолжали изготовлять для них одежду и обслуживать их нужды. Я полагаю, это делалось ими в силу старой, давно укоренившейся привычки служить. Они делали это так же рефлекторно, как лошадь, бьющая копытом о землю, или охотник, убивающий животных ради спорта, — делали потому, что старые и с незапамятных времен исчезнувшие общественные отношения оставили неизгладимый след в их организме. Ясно, что прежний порядок существовал теперь до некоторой степени в обратном виде.

Над изнеженными созданиями была уже занесена рука Немезиды. Многие века — тысячи поколений назад — человек изгнал своего ближнего из области солнечного света и довольства. А теперь этот ближний вернулся назад, но уже в измененном виде! Элоям пришлось начать азбуку жизни с азов: они снова познакомились с чувством страха!.. И вдруг мне пришли на память те самые куски мяса, которые я видел в Подземном Мире. Не знаю, почему я вспомнил о них; это не было связано с течением моих мыслей и явилось как бы вопросом извне. Но я старался припомнить форму этих кусков. Они что-то смутно напоминали мне, но я пока не мог сказать, что именно.

Маленький народ был совершенно беззащитен перед своим таинственным страхом. Но ведь я был совсем другим. Я вышел из девятнадцатого века, когда человеческая раса находилась в расцвете своих сил и когда страх уже не производил парализующего действия, а таинственное перестало пугать. Во всяком случае я мог защищаться.

Оценив ситуацию, я решил без дальнейших промедлений изготовить для себя оружие и отыскать безопасное место, где можно было поспать. Имея такое убежище, я получал возможность наблюдать этот странный мир с некоторой долей своего прежнего самообладания, которого я лишился после знакомства с морлоками. Я чувствовал, что просто не смогу заснуть, если не буду уверен, что моя постель защищена от их нашествия. Я содрогнулся от ужаса, вспомнив, как они ощупывали меня и пытались утащить к себе.

После обеда я отправился бродить по долине Темзы, но не нашел никакого убежища, которое показалось бы мне недоступным для морлоков. Разные попавшиеся мне на пути здания и деревья, которые я видел, не могли представлять препятствий для таких ловких ползунов, какими были подземные существа. И тут я вспомнил о высоких башенках и блеске полированных стен зеленого фарфорового дворца.

Посадив Уину, словно маленького ребенка, на плечо, я под вечер направился по холмам на юго-запад, к зеленому фарфоровому дворцу. Я определил расстояние в семь или восемь миль, но в очередной раз ошибся: в действительности до дворца было не меньше восемнадцати. Я впервые увидел это место в туманный день, когда расстояния кажутся меньше. В довершение всего у меня отвалился каблук от одного башмака и гвозди впились мне в пятку. Это были старые удобные башмаки, которые я обыкновенно носил только дома. Таким образом, я оказался еще и хромым. Солнце уже давно закатилось, когда я увидел темный силуэт дворца на бледно-желтом фоне неба.

Уина была в восторге оттого, что я нес ее на плече, но спустя некоторое время она захотела, чтобы я спустил ее, и, идя рядом со мной, перебегала то на одну, то на другую сторону, рвала цветы и совала их мне в карманы. Эта принадлежность моей одежды вообще приводила в изумление Уину, и она, недолго думая, решила, что карманы не более как оригинальные вазы для цветов. Во всяком случае, она употребляла их для этой цели. Да, кстати, переодеваясь, я нашел…

(Путешественник во Времени замолчал, сунул руку в карман куртки и так же безмолвно извлек оттуда и положил перед нами два очень больших увядших цветка, отчасти напоминавших цветы белой мальвы. Затем он продолжил свой рассказ.)

Когда наступил вечер, мы все еще продолжали идти по вершине холма, в направлении к Уимблдону. Уина начала уставать и выказала желание вернуться в дом из серого камня. Но я махнул рукой в сторону уже видневшихся вдали башенок зеленого фарфорового дворца и постарался объяснить ей, что именно там мы найдем убежище от ее страхов.

Вам знакома глубокая тишина, которая спускается на весь мир перед сумерками? Когда даже ветерок перестает играть листьями деревьев? Мне всегда кажется, что в этом вечернем затишье таится ожидание чего-то необычного.

Так вот, в этот вечер обычное ощущение ожидания приняло у меня иной характер, а вернее, превратилось в страх. Далекое небо было чистым и ясным, и только на западе виднелось несколько горизонтальных облачных полос. Среди этого сумеречного затишья мои чувства как будто сверхъестественно обострились. Мне казалось, что я ощущаю пустоту под ногами, чудилось, что я вижу сквозь землю морлоков, разгуливающих по своему муравейнику и ожидающих наступления темноты. Разгоряченное воображение рисовало мне, что они приняли мое вторжение в их логовище как объявление войны. И зачем они взяли мою Машину времени?

Мы продолжали идти, все было спокойно, сумерки постепенно переходили в ночь. Яркая синева горизонта потемнела, и на небе одна за другой стали загораться звезды. Земля под ногами становилась неясной, деревья все более темнели. Страх и усталость окончательно одолели Уину. Я взял ее на руки и постарался успокоить ласками. Когда же вокруг окончательно воцарилась темнота, она крепче обвила руками мою шею и, закрыв глаза, прижалась лицом к моему плечу.

Через какое-то время мы спустились по длинному склону в долину, и там, в полутьме, я чуть не угодил в маленькую речку. Я переправился через нее вброд, взобрался на противоположный берег, прошел мимо нескольких спальных домов и статуи, изображавшей Фавна или что-то в этом роде, но только без головы. Тут, как и везде, росли акации.

До сих пор я не заметил никаких признаков морлоков. Но было еще рано, так что самые темные ночные часы, перед восходом луны, ожидали нас впереди.

С верхушки ближайшего холма я увидел густой лес, расстилавшийся передо мной широкой темнеющей полосой. Я остановился в нерешительности: ни справа, ни слева этому лесу, казалось, не было конца. Чувствуя сильную усталость и боль в ноге, я осторожно спустил Уину с плеча и присел на траву. Рассмотреть зеленый фарфоровый дворец тоже было нельзя, и я не знал, куда идти. Я смотрел на лесную чащу и думал: что там, в ее глубине? Наверное, сквозь густо переплетенные ветви не видно даже сверкающих на небе звезд. Несмотря на то что в лесу, возможно, нет никакой опасности — опасности, о которой страшно было и думать, — там, вероятно, есть достаточно корней, чтобы споткнуться и разбить себе лоб. К тому же я был слишком утомлен после пережитых волнений и поэтому решил не идти туда, а провести ночь на открытом месте.

Уина крепко заснула, чему я был очень рад. Я заботливо завернул ее в свою куртку и уселся возле нее в ожидании восхода луны. На склоне пустынного холма царил покой, но из глубины леса временами доносился шорох каких-то живых существ.

Надо мной сияли звезды, ночь была очень ясная. В мерцании звезд было что-то дружеское, действовавшее на меня успокоительно. Все прежние созвездия, однако, уже исчезли. Медленное движение звезд, совершающееся незаметно в продолжение веков, давно изменило вид неба и образовало новые, незнакомые мне созвездия. Только Млечный Путь казался все тем же рассеянным потоком звездной пыли. На юге (так я думал) виднелась какая-то очень яркая, красная, неизвестная мне звезда; она была ярче даже нашего зеленоватого Сириуса. И среди всех этих сверкающих точек мягко и ободряюще сияла, подобно лицу старого друга, одна большая планета.

Странно, но когда я смотрел на звезды, мои собственные огорчения и все земные заботы казались совершенно ничтожными. Я думал о неизмеримых расстояниях, отделяющих звезды от нас, об их медленном, но неуклонном движении из неведомого прошлого в неведомое будущее. Я думал об огромном круге, описываемом земной осью. Только сорок раз совершился этот безмолвный круговорот в течение всех лет, через которые я промчался на своей Машине. И за эти несколько круговоротов вся деятельность, все традиции, вся сложная организация, языки, народы, литература, вдохновения, даже самая память о человеке, каким я его знал, исчезли из жизни! Взамен этого на земле остались маленькие хрупкие создания, позабывшие о своих великих предках, и белые подземные существа, внушавшие мне ужас!..

Тут я вспомнил о великом страхе, который разделил человечество на два враждебных вида, и впервые с ужасающей ясностью понял, что за мясо мне довелось увидеть в Подземном Мире!..

Нет, это было слишком ужасно! Я взглянул на маленькую Уину, спавшую возле меня, на ее беленькое личико, мерцавшее под звездами, и торопливо отогнал от себя эту мысль.

В ту долгую ночь я старался, насколько мог, не думать о морлоках и, чтобы скоротать время, пытался найти признаки старых созвездий в новых группировках звезд. Небо по-прежнему оставалось очень ясным, и только изредка показывались легкие облачка. Время от времени я впадал в дрему. Наконец, когда я уже порядком устал от своего бдения, на востоке забрезжил слабый свет, будто отражение какого-то бесцветного огня, и выплыла наша старая луна, белая, с острыми рожками. А тотчас же следом, настигая и затопляя лунный свет, появилась заря — сначала бледная, а затем все более яркая и теплая. И не было никаких морлоков — во всяком случае, в эту ночь на холме ни одного из них я не увидел.

Дневной свет рассеял мои страхи, и теперь они казались почти лишенными основания. Я встал. Нога в башмаке с оторванным каблуком распухла у щиколотки, пятка болела. Тогда я снова сел, снял свои башмаки и отбросил их в сторону.

Я разбудил Уину, и мы отправились в лес, теперь зеленый и приветливый, а не темный и зловещий, как ночью. Мы нашли несколько плодов и позавтракали. Скоро мы встретили других прекрасных наземных жителей, которые смеялись и плясали в солнечных лучах, как будто в природе не существовало ночей!

Мои мысли вновь вернулись к мясу, которое я видел у морлоков. Теперь я знал, откуда оно у них, и от всей души жалел последний жалкий ручеек, сохранившийся на земле от великого потока человечества. Ясно, что очень давно, много веков назад, в течение продолжительного периода упадка человечества, морлоки стали ощущать недостаток в пище. Возможно, они питались тогда крысами и тому подобной гадостью. Ведь уже теперь человек стал менее разборчив и строг в выборе пищи, чем в прежние времена, — гораздо менее разборчив, чем, например, обезьяна. Его предубеждение не есть человеческого мяса — глубоко укоренившийся инстинкт.

Итак, бесчеловечные потомки людей!.. Я старался взглянуть на это с научной точки зрения. Ведь они были еще менее человекоподобными и еще более удалились от нас, чем наши предки каннибалы, жившие три или четыре тысячи лет тому назад. А тот интеллект, который сделал бы для нас такое положение вещей настоящей пыткой, давно исчез у них!

Ну хорошо, мне-то, в конце концов, что за дело? Эти элои — не что иное, как откормленный скот, который муравьеподобные морлоки разводят и пожирают.

А Уина танцевала около меня!

Пусть такое положение вещей есть суровое наказание за человеческий эгоизм. Но ведь все равно это ужасно. Люди были довольны, что благодаря тяжелому труду своих собратьев — людей, своих ближних — могли жить в роскоши и наслаждаться. В свое оправдание они ссылались на необходимость, и вот настало время, когда та же необходимость повернулась к ним обратной стороной.

Я старался, подобно Карлейлю, возбудить в себе презрение к этой жалкой, упадочной аристократии. Но я не мог вызвать у себя такого настроения. Как ни велико было умственное падение элоев, все же они сохранили человеческий облик, в них осталось еще много человеческого, и я невольно чувствовал к ним симпатию и разделял их унижение и страх.

Пока я не знал, что мне предпринять. Прежде всего я хотел найти какое-нибудь безопасное убежище и изготовить металлическое или каменное оружие — какое сумею. Это было самой неотложной необходимостью. Затем я надеялся добыть огонь, чтобы иметь под руками факел, поскольку уже знал, что это было самым действенным оружием против морлоков. Кроме того, я собирался придумать приспособление, с помощью которого можно было бы выломать бронзовые двери Белого Сфинкса — что-то вроде тарана. Я был убежден, что если бы сумел войти в эти двери с огнем в руках, то нашел бы там свою Машину и вырвался бы отсюда. Я сомневался, что у морлоков хватило сил утащить Машину куда-нибудь далеко.

Уину я решил перенести с собой в наше время.

Перебирая в голове детали своего плана, я продолжал идти по направлению к зданию, которое наметил себе в качестве нашего жилища.

11. Дворец из зеленого фарфора

Около полудня мы подошли к зеленому фарфоровому дворцу, и тут я увидел, что он находится в полуразрушенном состоянии. В окнах торчали осколки стекол, огромные листы зеленой облицовки отвалились, так как металлические рамы, на которых она крепилась, проржавели. Дворец стоял на зеленом лугу, на очень высоком месте.

Прежде чем войти внутрь дворца, я взглянул на северо-восток и был немало удивлен: там, где, как мне казалось, должны были находиться Уондсуорс и Баттерси, теперь виднелся большой морской рукав или, вернее, залив. Я тогда решил, что в морской глубине, вероятно, произошли или происходят какие-то перемены с живыми существами. Впрочем, я недолго думал над этим.

Материал, из которого был сделан дворец, как я и предполагал, действительно оказался фарфором. На фасаде еще виднелась надпись на каком-то незнакомом языке. Я надеялся (и это было, конечно, необоснованно), что Уина поможет мне разобрать, что там написано, но тут же убедился, что даже сама идея писания никогда не приходила ей в голову. Она всегда казалась мне более человеком, чем была на самом деле, — возможно, потому, что в ее привязанности ко мне было очень много человеческого.

За огромными створками дверей, которые были открыты и поломаны, вместо обычного большого зала мы увидели длинный коридор, освещенный целым рядом боковых окон. С первого же взгляда помещение напомнило мне музей. Паркетный пол был покрыт толстым слоем пыли, и под таким же серым покровом рядами лежали самые разнообразные предметы.

В центре зала я увидел нечто странное, высохшее, по виду напоминавшее нижнюю часть какого-то огромного скелета. По его кривым ногам я определил, что это, скорее всего, какое-нибудь вымершее животное, вроде мегатерия. Череп и верхние конечности валялись рядом в пыли; в одном месте, там, где сквозь крышу просачивалась дождевая вода, часть костей совершенно истлела. Далее, в этой же галерее, находился огромный скелет бронтозавра. Все это подтверждало мою гипотезу относительно музея.

Отойдя в сторону, я увидел, как мне показалось сначала, покосившиеся полки, но когда я смахнул густую пыль, покрывавшую их, обнаружил обыкновенные витрины. По всей вероятности, они были закрыты герметически, так как многие предметы в них превосходно сохранились.

Теперь мне стало ясно, что мы находились посреди развалин какого-то музея, вроде того, что теперь у нас в Саут-Кенсингтон [Часть Лондона, где находится крупнейший естественноисторический музей]. Скорее всего, раньше тут было палеонтологическое отделение музея с великолепной коллекцией ископаемых.

Однако неизбежный процесс разрушения, задержанный на время и потерявший девяносто девять процентов своей силы вследствие уничтожения бактерий и грибков, все-таки, хотя и очень медленно, продолжал свою разрушительную работу.

Кое-где я заметил следы посещения этого музея человечками. Следы эти выражались в том, что многие редкие ископаемые были разломаны на куски или нанизаны гирляндами на тростник. В некоторых местах ящики были сдвинуты, и я решил, что это сделали морлоки.

Кругом стояла тишина. Толстый слой пыли заглушал наши шаги. Пока я с изумлением осматривался по сторонам, Уина забавлялась катанием морского ежа по наклонному стеклу витрины. Потом вдруг она подошла ко мне, тихонько взяла меня за руку и застыла на месте.

Я же был настолько поражен видом этого древнего памятника интеллектуальной эпохи, что в первую минуту даже не подумал о том, какую пользу могу извлечь из своего открытия. Сама мысль о Машине, не оставлявшая меня в покое, словно исчезла из моей головы.

Судя по размерам, дворец зеленого фарфора должен был заключать в себе не один только палеонтологический музей. Вероятно, тут была и историческая галерея и, возможно, библиотека! Учитывая сложившиеся обстоятельства, я понимал, что для меня это было гораздо интереснее, чем зрелище упадка нашей старой культуры.

Я решил продолжать поиски и нашел другую, более короткую галерею, которая пересекалась с первой. По-видимому, тут находился минералогический отдел, и вид куска серы тотчас же навел меня на мысль о порохе. Но я никак не мог найти селитру или какие-нибудь другие азотнокислые соли. Наверное, они истаяли много веков назад. Но мысль о сере не выходила у меня из головы.

Что касается остальных предметов в этой галерее, то они не возбудили во мне особенного интереса, хотя в целом сохранились очень хорошо. По минералогии я не специалист и потому отправился дальше по очень разрушенному крылу здания, расположенному параллельно первой галерее, через которую мы вошли. Очевидно, этот отдел был посвящен естественной истории, но здесь уже давно все изменилось до неузнаваемости. Несколько сморщенных и почерневших остатков того, что некогда было чучелами зверей; высохшие мумии в банках, наполненных в свое время спиртом; коричневая пыль от высушенных растений — вот все, что здесь осталось! Признаться, я испытал сильнейшее разочарование, ведь если бы музей сохранился, у меня появилась бы возможность проследить процесс постепенного, терпеливого приспособления, благодаря которому человечество сумело одержать победу над живой природой.

Отсюда мы вошли в галерею поистине колоссальных размеров, но очень плохо освещенную. Пол этой галереи чуть заметно понижался, начиная от того места, где был вход. С потолка свешивались — на одинаковом расстоянии один от другого — белые шары, большая часть которых была разбита на куски. Это навело меня на мысль, что здесь некогда было искусственное освещение.

Тут уж я больше чувствовал себя в своей сфере. По обе стороны поднимались остовы огромных машин. Иные сильно заржавели, многие разрушились совершенно, но были и такие, которые еще довольно хорошо сохранились.

Вы ведь знаете, что к механизмам у меня особенная слабость, а потому мне хотелось подольше оставаться среди этих машин, тем более что большая часть их являлась для меня загадкой и я мог только строить предположения об их назначении. Мне казалось, что если я сумею разобраться в этих машинах, то у меня будет в руках могущественное оружие против морлоков.

Внезапно Уина прижалась ко мне. Это было так неожиданно, что я даже вздрогнул. Если не она, то я бы, вероятно, не заметил, что пол тут был покатым и опускался вниз [Возможно, что пол вовсе не опускался, но весь музей был построен на склоне холма. (Примеч. автора.)]. Тот конец галереи, в который мы вошли, еще находился над землей и освещался немногими узкими окнами. Но по мере нашего продвижения земля словно поднималась снизу и заслоняла окна, так что в конце концов около каждого окна оставался только колодец (вроде дворов при наших лондонских домах) с узкой щелью вверху для пропуска света.

Я медленно двигался вперед, разглядывая машины, и так этим увлекся, что не заметил постепенного ослабления света, пока усиливающаяся тревога Уины не заставила меня обратить на нее внимание. Только тогда я увидел, что галерея стала тонуть в густой тьме.

Я в нерешительности остановился и, оглянувшись, отметил для себя, что слой пыли здесь был уже не так толст и местами лежал неровно. Дальше, по направлению к темному концу галереи, на этой пыли можно было ясно видеть многочисленные следы узких ступней.

Ощущение близости морлоков снова охватило меня. Я понял, что только даром теряю время на это академическое исследование машин. Ведь день уже близился к вечеру, а у меня не было ни оружия, ни убежища, ни средства для добывания огня! А оттуда, из отдаленного темного конца галереи, доносились те же самые странные звуки и удары, которые поразили меня в тот раз, когда я спускался в колодец…

Я было взял Уину за руку, но тотчас же оставил ее. Внезапная мысль осенила меня, и я направился к машине, из которой торчал рычаг, вроде того, какие используются для поворота сигнальных фонарей. Взобравшись на подставку и ухватившись руками за рычаг, я налег на него всей тяжестью.

Вдруг я услышал плач Уины: она осталась одна в центральном крыле здания. Но я правильно рассчитал прочность рычага: после минутного усилия он сломался, и я вернулся к Уине с палицей в руке, вполне подходящей для того, чтобы раздробить при встрече череп любому морлоку.

Я жаждал встречи с морлоком или как их там… Пожалуй, вам может показаться бесчеловечным такое стремление к убийству потомков человека. Но, право, к этим существам нельзя было питать человеческих чувств. Только нежелание оставлять Уину одну и боязнь, что может пострадать Машина времени, удержали меня, и я не отправился тотчас же в темный конец коридора, чтобы начать избиение отвратительных чудовищ, которые там прятались.

Итак, с палицей в одной руке и Уиной в другой, я переходил из одной галереи в другую и, наконец, попал в большой зал, который на первый взгляд показался мне похожим на военный собор, увешанный изодранными в лохмотья флагами. Но вскоре я узнал в этих коричневых и обуглившихся лохмотьях, висевших повсюду, последние разрушающиеся остатки книг. Они уже давным-давно развалились в куски, и на них нельзя было найти никаких следов печати. Но местами еще сохранились сморщенные корешки и изломанные металлические застежки, достаточно красноречивые.

Будь я писатель, я бы стал, пожалуй, рассуждать по этому поводу о тщете всякого честолюбия. Но меня, честно говоря, больше всего поразила колоссальная потеря труда, о которой свидетельствовали эти печальные груды истлевшей бумаги. Я должен сознаться, что невольно подумал при этом о «Трудах Физического общества» и моих собственных семнадцати статьях по оптике…

Мы поднялись по широкой лестнице и вошли в помещение, которое, вероятно, было некогда галереей технической химии. У меня оставалась небольшая надежда на то, что я смогу сделать тут какие-нибудь полезные открытия. Галерея эта хорошо сохранилась, за исключением одного конца, где обрушилась крыша.

Я тщательно осматривал каждый уцелевший ящик и наконец в одном из них, по-настоящему герметически закупоренном, нашел коробку спичек. Торопливо чиркнул одну: спички были в превосходном состоянии и даже нисколько не отсырели. Я повернулся к Уине и крикнул на ее языке:

— Пляши!

Теперь у нас было оружие против ужасных подземных существ, которых мы боялись!

И вот в заброшенном, полуразрушенном музее, на толстом мягком ковре пыли, к величайшей радости Уины, я принялся торжественно исполнять какой-то сложный танец. При этом я насвистывал веселую песенку «Страна честных людей». Мой танец представлял частью скромный канкан, частью полонез, частью серпантин (насколько позволяли фалды моего сюртука), частью — пляску моего собственного изобретения. Ведь вы знаете: я от природы довольно изобретателен!

Коробка спичек, избежавшая разрушительного влияния времени, конечно, была самой удивительной и в то же время самой счастливой находкой для меня. Еще более неожиданным стало то, что мне удалось найти одно хорошо известное нам вещество, а именно камфару. Я нашел ее в запечатанной банке, которая, тоже случайно, оказалась герметически закупоренной. Сначала я подумал, что это парафин, и разбил банку. Но запах камфары был несомненен. Это летучее вещество, уцелев среди всеобщего разрушения, пережило, быть может, многие тысячи веков.

И я вспомнил один рисунок — когда-то я его видел: он был сделан сепией, а сепия приготовлена из ископаемого белемнита [белемнит — окаменелый доисторический моллюск], погибшего и превратившегося в окаменелость, вероятно, миллионы лет тому назад. Сначала я хотел выбросить свою находку, но потом вспомнил, что камфара воспламеняется и горит прекрасным ярким огнем. Она могла служить мне чудесной свечкой, и я сунул ее в карман.

Однако я не обнаружил каких-либо взрывчатых веществ и вообще ничего такого, что могло бы разрушить бронзовые двери. Самой полезной вещью, которую мне удалось найти, был железный обломок рычага, но, тем не менее, я с очень гордым видом вышел из галереи.

Не могу рассказать вам всего, что видел я в продолжение этого долгого дня. Потребовалось бы сильнейшее напряжение памяти, чтобы по порядку передать вам все мои приключения.

Помню длинную галерею с заржавевшим оружием и свои колебания: не взять ли мне вместо лома топор или меч? Взять с собой и то и другое я не мог, а мой железный лом мог оказаться полезнее при взломе бронзовых дверей. В этой галерее были ружья, пистолеты, винтовки. Большая их часть, конечно, превратилась в груду ржавчины, и только несколько предметов, сделанных из какого-то нового металла, прекрасно сохранились. Но от патронов и пороха давно осталась только пыль. Кстати, один угол галереи обгорел и разрушился — возможно, вследствие взрыва находившихся тут патронов.

В другом месте на глаза мне попалась большая коллекция идолов — полинезийских, мексиканских, греческих и финикийских. Я думаю, что тут были собраны идолы со всех стран света. И вот, уступая непреодолимому желанию, я начертал свое имя на носу какого-то каменного чудовища из Южной Америки, особенно поразившего мое воображение.

С приближением вечера мой интерес стал ослабевать. Я проходил одну за другой галереи, пыльные, безмолвные, часто полностью разрушенные. Во многих залах выставленные экспонаты представляли только кучу ржавчины и бурого угля.

В одном месте я увидел модель свинцового рудника и вдруг совершенно случайно нашел в герметически закупоренном ящике два динамитных патрона!

— Эврика! — воскликнул я и с радостью разбил ящик.

Но уже в следующее мгновение меня охватили сомнения. Я остановился в раздумье, потом, выбрав маленькую боковую галерею, сделал опыт.

Никогда в жизни не чувствовал я такого разочарования! Я ждал пять, десять, пятнадцать минут — взрыва не было! Патроны оказались только моделями; об этом я мог бы, пожалуй, догадаться сразу по их местонахождению. Будь динамит настоящим, я тотчас же кинулся бы к Белому Сфинксу и взорвал бы его вместе с его бронзовыми дверями и со своими шансами (как это и подтвердилось впоследствии) найти когда-нибудь Машину времени.

Насколько могу припомнить, затем мы прошли в маленький открытый дворик, находившийся внутри дворца. Дворик зарос травой, посередине росли три фруктовых дерева. Тут мы отдохнули и подкрепились.

Приближалось время заката, и надо было обдумать свое положение. Ночь надвигалась, а я еще не нашел безопасного убежища. Но это мало беспокоило меня теперь. У меня в руках была вещь, которая могла служить лучшей защитой против морлоков, — спички! Кроме того, в моем кармане была камфара — на тот случай, если понадобится более яркий свет.

Я подумал, что было бы лучше провести ночь в открытом месте и под защитой костра. А утром, не теряя зря времени, заняться поисками моей Машины. Для этой цели я запасся железным ломом, но теперь, после моих исследований, у меня было несколько иное отношение к бронзовым дверям. До сих пор я не решался ломать их, и больше всего потому, что меня пугало неизвестное там, за дверями. Прочными они никогда мне не казались, и я надеялся, что лом окажется вполне пригодным.

12. В темноте

Мы вышли из зеленого фарфорового дворца, когда солнце уже частью скрылось за горизонтом. Я хотел вернуться к Белому Сфинксу утром на следующий день, поэтому решил до наступления темноты пробраться через лес, задержавший меня в предыдущий раз. Мой план был таков: пройти как можно дальше, а затем разжечь костер и улечься спать.

По дороге я собирал сучья и сухую траву, попадавшиеся мне на глаза, и вскоре в руках у меня была целая охапка. Конечно, с таким грузом я продвигался медленнее, чем хотелось бы; к тому же Уина очень утомилась. Да и я порядком был измучен, и меня сильно клонило в сон.

Когда мы дошли до леса, уже стемнело. Уина остановилась на опушке, поросшей кустарником, и, боясь непроглядной тьмы, не хотела идти дальше. Что касается моего настроения, то странное предчувствие ожидающей нас опасности скорее толкало меня вперед, чем останавливало.

Я не спал ночь и два дня и находился в состоянии сильного возбуждения. Я знал, что ко мне подкрадывается сон, а вместе с ним и морлоки.

Пока мы стояли в нерешительности, я увидел позади нас, на черном фоне кустов, три темные скорчившиеся фигуры. Кругом были кустарники и высокая трава, и поэтому я не чувствовал себя застрахованным от их предательского приближения.

Лес, по моим расчетам, был не меньше мили в ширину. Если бы можно было пройти через заросли к открытому склону холма, то мы нашли бы вполне безопасное место для отдыха, а дорогу через лес я рассчитывал освещать при помощи спичек и камфары. Но чтобы зажигать спички, мне нужно было освободить руки, и поэтому я волей-неволей вынужден был бросить сучья, набранные для костра.

Вдруг у меня явилась мысль: а пожалуй, неплохо было бы поразить наших приятелей, устроив иллюминацию позади нас. Впоследствии я убедился, насколько необдуманным был мой поступок, но тогда он казался мне очень остроумной выдумкой для прикрытия нашего отступления.

Приходило ли вам когда-нибудь в голову, какое редкостное явление представляет пламя в природе, если климат местности жаркий? Солнечная теплота редко достигает такой силы, чтобы зажечь что-нибудь, даже если солнечные лучи сосредоточиваются в капле росы, как в фокусе зажигательного стекла, как это иногда случается в тропических странах. Молния ударяет и обугливает, но довольно редко бывает причиной большого пожара. Гниющие растения начинают иногда тлеть под влиянием теплоты, сопровождающей химический процесс гниения, но и в этом случае редко возникает пламя.

В период полнейшего упадка искусство добывания огня напрочь было забыто. Поэтому красные языки пламени, которые мгновенно взвились, принявшись лизать собранную мной кучу хвороста, были для Уины совершенно новым и странным явлением.

Она хотела подбежать к огню и поиграть с ним. Я думаю даже, что она бросилась бы в костер, если бы я не удержал ее. Но я взял Уину на руки и, несмотря на ее сопротивление, смело углубился в лес. В течение некоторого времени разгоревшийся костер освещал нам путь.

Оглянувшись назад, я увидел сквозь густые заросли, что пламя перешло на ближайшие кустарники и извилистая огненная линия поползла по холму, покрытому травой. Я подумал о морлоках, засмеялся и снова повернулся к темной чаще, стоявшей перед нами.

Кругом все было объято мраком. Уина, дрожа от страха, прижималась ко мне, но мои глаза уже привыкли к темноте, и я видел настолько, чтобы не спотыкаться. Сквозь густую тьму только местами просвечивали клочки голубого неба. Я не зажигал спичек, потому что на одной руке держал Уину, а в другой нес железный лом.

В течение некоторого времени я не слышал ничего, кроме хруста веток под ногами, слабого шелеста ветерка над головой, собственного дыхания и биения сердца; потом вдруг сзади послышался топот ног. Однако я упрямо продолжал идти вперед.

Топот становился отчетливее, и скоро я уже различал те самые звуки и голоса, которые слышал в Подземном Мире. Очевидно, за нами гнались морлоки. Не успел я об этом подумать, как тотчас почувствовал: кто-то схватил меня за одежду, потом за руку. Уина, дрожа всем телом, молчала.

Надо было зажечь спичку. Чтобы сделать это, я должен был спустить Уину на землю. Так я и сделал. Но пока я рылся в кармане, у моих ног, в темноте, между безмолвной Уиной и странно бормочущими морлоками завязалась борьба. Мягкие щупальца скользили по моей одежде, касались спины и шеи.

Наконец я чиркнул спичкой; она, шипя, загорелась, и при ее свете я увидел между деревьями белые спины убегающих морлоков. Поспешно вытащив из кармана кусок камфары, я приготовился зажечь его, как только спичка начнет гаснуть.

Тут я взглянул на Уину. Обхватив мои ноги, она лежала без движений, лицом к земле. Мне стало страшно. Я склонился над ней. Казалось, она не дышала. Я зажег кусочек камфары и бросил его на землю: он раскололся и загорелся ярким пламенем, отогнав от нас морлоков и ночные тени.

Я встал на колени возле Уины, поднял ее. Весь лес позади меня, казалось, был полон шороха и звуков огромной толпы!

Уина, по-видимому, была в обмороке. Осторожно взвалив ее на плечо, чтобы идти дальше, я вдруг с ужасом понял: из-за возни со спичками и Уиной я потерял направление и теперь не имел ни малейшего понятия о том, в какую сторону нужно идти. Судя по всему, зеленый фарфоровый дворец остался где-то позади.

На лбу у меня выступил холодный пот. Я понимал, что надо поскорее действовать. И я решил остаться на этом месте и развести костер. Положив неподвижную Уину на траву, я начал торопливо собирать ветки и листья. Я понимал, что нужно успеть разжечь огонь, пока не догорела камфара. Вокруг меня в разных местах, словно карбункулы, светились глаза морлоков.

Камфара вспыхнула и погасла. Я зажег спичку и увидел: две белые фигуры, которые подкрадывались к Уине, шарахнулись прочь. Один из морлоков был так ослеплен светом, что наткнулся на меня, и я почувствовал, как под ударом моего кулака хрустнули его кости. Он издал ужасный крик, зашатался и упал на землю.

Я зажег другой кусок камфары и снова стал собирать хворост для костра. Тут я заметил, что надо мной, на деревьях, было много сухой листвы (со времени моего прибытия сюда, то есть в течение недели, ни разу не было дождя).

Тогда я перестал выискивать между деревьями сухие сучья, а просто принялся подскакивать и ломать ветви. Вскоре мой костер из свежих и сухих сучьев удушливо задымил, и я мог приберечь камфару.

Вернувшись к Уине, лежавшей рядом с моим железным ломом, я попытался привести ее в чувство. Но она лежала как мертвая. Я даже не мог разобрать, дышит она или нет.

От едкого дыма у меня как-то сразу отяжелела голова. Кроме того, в воздухе носился приторный запах камфары. Мой костер мог гореть еще час или около того. Я вдруг почувствовал себя страшно уставшим и сел на землю. Весь лес тоже, казалось, был полон сонливого шепота, причины которого я не мог понять.

На секунду я забылся, но уже в следующее мгновение, как мне казалось, опять открыл глаза. Кругом была тьма, и я чувствовал на себе руки морлоков. Вырвавшись из их цепких пальцев, я торопливо полез в карман за спичками… Но они исчезли!

Морлоки снова окружили меня. В тот же миг я понял, что случилось: я заснул, костер мой погас… Меня охватил смертельный ужас. Весь лес как будто наполнился запахом гари… Меня держали за шею, дергали за волосы и старались повалить. Было невероятно страшно среди непроницаемой тьмы чувствовать прикосновения этих мягкотелых созданий. У меня было такое ощущение, что меня опутывает какая-то чудовищная паутина.

И вот, наконец, они одолели меня — и я упал. Тотчас же мне в шею впились маленькие острые зубы. Пытаясь стряхнуть морлоков, я перевернулся и нащупал рукой железный лом.

Это тотчас же придало мне силы.

Я вскочил, сбросил с себя всю эту кучу человеческих крыс и, размахнувшись, со всей силы начал бить железным ломом везде, где, как мне казалось, должны были находиться морлоки. Я слышал, как от удара лома хрустели их кости. Через минуту я уже освободился от них…

Мною овладело то странное возбуждение, какое, говорят, бывает во время битвы. Я знал, что мы оба, я и Уина, погибнем, но решил заставить морлоков дорого заплатить за наше мясо. Я стоял, прислонившись спиной к дереву, и размахивал ломом. Весь лес был наполнен шумом и криками морлоков.

Прошла минута. Возгласы их как будто стали еще громче, а движения быстрее. Но ни один из морлоков не приближался ко мне. Я стоял, всматриваясь в темноту. И вдруг в мою душу закралась надежда. Может, морлоки испугались?

Но тут я заметил что-то странное. Мрак, окружавший меня, постепенно редел. Я стал смутно различать фигуры морлоков: трое убитых лежали у моих ног, а остальные, как я с величайшим изумлением увидел, непрерывным потоком бежали мимо меня все дальше в лес. Спины их уже не казались белыми, а отсвечивали красноватым.

Я стоял и недоуменно смотрел им вслед, пока вдруг не заметил красную искорку, которая промелькнула между ветвями и тотчас исчезла. Внезапно я все понял: и запах горящей древесины, и неясный однообразный шорох, переходивший теперь в грозный рев, и красное зарево, и бегство морлоков… объяснялись вспыхнувшим пожаром.

Отойдя от дерева и обернувшись, я увидел между стволами деревьев бушующее пламя. Это был разведенный мною костер: теперь он догонял меня. Я оглянулся, ища глазами Уину, но она исчезла!

Свист, треск горевшего леса, оглушительные удары, похожие на взрывы, когда новое дерево в одно мгновение превращалось в факел… Честно говоря, мне было не до того, чтобы раздумывать. Сжав в руке железный лом, я побежал вслед за морлоками. Но пламя гналось за мной по пятам. В одном месте, с правой стороны, оно опередило меня, отрезав путь, и пришлось повернуть налево.

Наконец я выбежал на небольшую поляну и увидел одного морлока. Ослепленный, он наткнулся на меня, потом помчался мимо, прямо на огонь!

Тут мне пришлось стать свидетелем самого потрясающего зрелища из всех, какие я только наблюдал во время своего пребывания в будущем. Все пространство было освещено грандиозным заревом, и ночь словно превратилась в день. В середине находился то ли холмик, то ли курган, а на нем — опаленный солнцем куст боярышника. Позади — другая часть горевшего леса: желтые языки пламени уже вырывались и оттуда. Вся видимая территория, казалось, была окружена огненной оградой.

На склоне холма столпились ослепленные светом морлоки; их было около тридцати или сорока. Изнемогая от жара, они метались во все стороны, с перепугу натыкались друг на друга. Сначала я не сообразил, что они слепы, и, обуреваемый безумной яростью, продолжал колотить их железным ломом, как только они приближались. Я убил одного и искалечил многих.

Но тут в свете зарева я заметил, как один из морлоков ощупью пробирался между кустами, а затем, прислушавшись к их жалобным стонам, убедился, что они совершенно растерялись при свете. Поэтому больше я уже не трогал их.

Время от времени какой-нибудь морлок налетал на меня, и тогда все его существо выражало такой безграничный ужас, что я сам невольно давал ему дорогу. Вдруг пламя начало как будто ослабевать и меня опять охватил страх, что эти отвратительные существа скоро будут в состоянии видеть меня. Я даже хотел опять начать избиение и расправиться хотя бы с частью морлоков, прежде чем погаснет пожар. Но огонь снова ярко запылал, и я удержался.

Я бродил по холму среди морлоков, отыскивая какие-нибудь следы Уины. Но ее нигде не было. Наконец я присел на вершине холма и стал наблюдать за этим необыкновенным сборищем слепых существ, бродивших вокруг и перекликавшихся друг с другом с помощью каких-то странных звуков, когда на них падал свет от пожара. Огромные клубы дыма ползли по небу и лишь местами сквозь прорывы этой красноватой завесы сияли маленькие звезды, такие далекие, как будто они были в другой Вселенной. Два или три морлока сослепу налетели на меня, и я, содрогаясь от ужаса, прогнал их ударами кулаков.

Большая часть этой ночи представлялась мне каким-то страшным сном. Я грыз костяшки пальцев и кричал в страстном желании проснуться. Я бил кулаками по земле, вставал и снова садился, бродил взад и вперед и опять усаживался. Я протирал глаза, молил Бога, чтобы он дал мне проснуться… Три раза я видел, как морлоки, опустив головы, в агонии бросались в огонь.

Наконец вверху, над бледнеющим заревом пожара и ползущими массами черного дыма, над почерневшими стволами деревьев и оставшейся кучкой этих отвратительных созданий показались первые рассветные лучи. Начинался новый день.

Я снова принялся искать Уину, но не нашел ее следов. Ясно, что они оставили ее бедное маленькое тело в лесу. Не могу выразить, какое облегчение я почувствовал, подумав, что она избежала той страшной участи, для которой была предназначена. При одной только мысли об этом я готов был снова приняться за избиение мерзких беспомощных созданий, находившихся вокруг меня, но удержался от этого.

Холмик, о котором я говорил, представлял собой нечто вроде островка посреди леса. Теперь, расположившись на его вершине, я мог различить сквозь дым дворец из зеленого фарфора, от которого, конечно, можно было найти дорогу и к Белому Сфинксу.

Светало. Уцелевшие морлоки все еще бродили тут и там, и чем светлее становилось, тем громче они стонали. Наконец-то я мог покинуть этих проклятых тварей. Обмотав ноги травой, я поплелся по дымящемуся пеплу, мимо стволов, внутри которых еще трепетало пламя. Я шел прямо к тому месту, где была спрятана моя Машина времени.

Продвигался я очень медленно, так как совершенно обессилел и к тому же хромал. Ужасная смерть маленькой Уины не выходила у меня из головы.

В тот момент ее гибель для меня стала невыносимым горем. Теперь, находясь в знакомой обстановке, я скорее воспринимаю это как тяжелый сон, а не действительную утрату, но тогда… тогда я был совершенно подавлен.

В то утро я опять почувствовал себя страшно одиноким. Я вспомнил о своем доме, об этом уютном уголке, о некоторых из вас, и вместе с этими мыслями в моей душе начала расти страстная, мучительная тоска.

В это ясное солнечное утро, во время своего странствования по дымящемуся пеплу, я сделал открытие. В кармане брюк я нашел спички. Должно быть, они выпали из коробки, прежде чем ее у меня вытащили.

13. Ловушка Белого Сфинкса

Около восьми или девяти утра я дошел до той скамьи из желтого металла, на которой сидел в вечер своего прибытия и обозревал открывшийся передо мной мир. Я вспоминал о своих слишком поспешных выводах и не мог удержаться от горького смеха над своей самоуверенностью.

Передо мной открывался тот же самый красивый пейзаж, та же роскошная растительность, те же великолепные дворцы и прекрасные развалины, та же серебристая лента реки, вьющаяся среди плодородных берегов. Там и сям между деревьями мелькали светлые одежды очаровательных маленьких человечков. Некоторые из них купались как раз в том месте, где я спас Уину, и воспоминание об этом заставило больно сжаться мое сердце. Я вдруг обратил внимание на купола, прикрывавшие выходы из Подземного Мира и казавшиеся темными пятнами на этом прелестном ландшафте.

Только теперь я в полной мере осознал, что скрывала красота обитателей Верхнего Мира. Как беззаботен был их день! Словно животные, беспечно резвящиеся на пастбище, они ничего не знали о своих врагах и ни о чем не беспокоились. Но конец их был неминуем!

Я с горечью размышлял о том, насколько кратковременно существование человеческого интеллекта. Он совершил над собой самоубийство.

Человеческий ум упорно стремился к достижению благосостояния и довольства, к общественному устройству, прочно установленному на основе обеспеченности. И вот человечество достигло этого… чтобы прийти к такому концу! Некогда жизнь и имущество должны были находиться в полной безопасности. Богатый знал, что его благосостояние и комфорт обеспечены, а бедный был уверен, что ему обеспечены работа и жизнь. Без сомнения, в мире, достигшем совершенства, не осталось ни проблем с безработицей, ни каких-либо других неразрешенных социальных задач. А затем наступил великий покой.

Мы упускаем из виду закон природы, предполагающий, что гибкость ума является как бы возмещением за те постоянные перемены, опасности и тревоги, среди которых живет человечество. Животное, пребывающее в полной гармонии с окружающими его условиями, превращается в совершенный механизм. Природа обращается к разуму только в том случае, когда привычка и инстинкт оказываются бесполезными. Где нет перемен и нет необходимости в них — там нет и разума. Только у тех животных есть разум, которым приходится постоянно сталкиваться с разнообразными жизненными переменами и опасностями.

Я пришел к заключению, что именно таким путем человек Верхнего Мира дошел до своей беспомощной красоты, а человек Подземного Мира — до своей чисто механической промышленности. Но даже для идеального состояния равновесия, при всем его механическом совершенстве, не хватало одной вещи — абсолютного постоянства.

По-видимому, с течением времени жителям Подземного Мира стало не хватать пищи. И вот мать всего, Необходимость, которая не заявляла о себе в продолжение многих тысячелетий, снова стала действовать, начав свою работу снизу. Жителям Подземного Мира приходилось иметь дело с машинами. Это требовало, помимо привычки, еще и некоторой работы мысли, и у них волей-неволей должны были развиться если не другие черты человеческого характера, то хотя бы какая-то инициатива. Когда же явился недостаток в мясе, они вернулись к тому, чего до сих пор не допускали старые привычки: к каннибальству.

Именно таким представился мне мир в восемьсот две тысячи семьсот первом году. Возможно, что это объяснение неправильно, ведь человеческому уму свойственно ошибаться. Но таково было мое видение этого мира, и я передаю его вам.

После утомительной ночи, всех волнений и ужасов, испытанных мной накануне, я, несмотря на свое горе, наслаждался солнечным теплом и видом мирной картины, расстилавшейся перед глазами.

Я очень устал, мне хотелось спать, и вскоре мои теоретические размышления перешли в дремоту. Поймав себя на этом, я последовал указаниям природы и, растянувшись на мягкой траве, погрузился в долгий и освежающий сон.

Проснулся я незадолго до заката солнца. Теперь я чувствовал себя в безопасности и не боялся, что морлоки могут схватить меня во время сна. Вскочив на ноги, я тотчас же направился к Белому Сфинксу. В одной руке я держал железный лом, а другой перебирал спички в кармане.

И вот тут-то произошла неожиданная вещь. Подойдя к Белому Сфинксу, я вдруг увидел, что обе створки бронзовых дверей раскрыты и опущены в особые пазы.

Я остановился, не решаясь войти. Внутри была небольшая комната, и там в углу, на подставке, стояла моя Машина времени. Маленькие рычаги находились у меня в кармане…

Итак, после всех моих тщательных приготовлений к осаде Белого Сфинкса меня, похоже, ожидала мирная сдача!

Я отбросил в сторону железный лом, почти недовольный тем, что мне не пришлось воспользоваться им.

Я уже стоял на пороге, как вдруг меня осенило и я впервые осознал замыслы морлоков.

Едва сдерживаясь от смеха, я перешагнул через бронзовый порог и направился к Машине. Я был очень удивлен, что Машина не только вычищена, но даже смазана маслом. Впрочем, впоследствии я убедился, что морлоки частично разобрали Машину, чтобы своими слабыми мозгами понять ее назначение.

И вот, пока я стоял и рассматривал ее, чувствуя удовольствие от одного только прикосновения к ее механизмам, случилось то, к чему я внутренне был готов. Бронзовые двери внезапно поднялись вверх и с треском стукнулись о раму. Погруженный в полную темноту, я очутился в западне! Так, по крайней мере, думали морлоки. Я же засмеялся себе под нос.

До моих ушей доносился их своеобразный бормочущий смех, и я знал, что они со всех ног бегут ко мне. Сохраняя спокойствие, я попробовал зажечь спичку. Мне оставалось только прикрепить рычаги и исчезнуть подобно привидению.

Но я упустил из виду одно ничтожное обстоятельство: спички были того отвратительного сорта, который зажигается только о коробку!

Вы можете представить себе, как быстро я лишился спокойствия и уверенности. Эти маленькие кровожадные животные успели приблизиться ко мне. Один из морлоков притронулся к моей спине.

В руке у меня были рычаги от Машины, и я изо всей силы ударил ими наудачу, а затем стал карабкаться в кресло. Но уже в следующее мгновение меня схватила одна рука, потом другая… Мне пришлось отталкивать мерзких существ, отрывая их цепкие пальцы от рычагов, и в то же время в темноте нащупывать оси, на которые эти рычаги надевались. В конце концов один рычаг они чуть-чуть не утащили; он выскользнул у меня из рук, и я, разыскивая его, вынужден был отбиваться от морлоков головой. Я слышал, как от моих ударов трещали их черепа. Мне кажется, что эта последняя схватка была даже опаснее той, которую я выдержал в лесу прошлой ночью.

Наконец рычаги были укреплены — и я тотчас нажал на них. Хваткие пальцы морлоков соскользнули. Темнота исчезла, и я вновь очутился среди сероватого света и шума, которые уже описывал…

14. Дальнейшее путешествие

Я рассказывал вам о тех неприятных ощущениях и головокружении, которые испытывает Путешественник во Времени. Но на этот раз я ко всему прочему неладно сидел в кресле и постоянно свешивался на сторону. Машина раскачивалась и дрожала, я изо всех сил цеплялся за нее, ничего не замечая кругом. Сколько времени прошло таким образом, я не знаю. Но когда я очнулся и взглянул на циферблат, то был поражен, увидев, где я очутился.

Одна стрелка отмечала дни, другая — тысячи дней, третья — миллионы, а четвертая — тысячи миллионов. Оказалось, что, вместо того чтобы дать Машине обратное движение, я нажал рычаги так, что Машина помчалась вперед. Взглянув на индикатор, я увидел, что стрелка, отмечающая тысячи дней, вертелась с быстротой секундной стрелки часов, указывая путь в будущее.

Пока я двигался таким образом вперед, вокруг меня происходили какие-то странные перемены. Мерцающие сероватые сумерки стали темнее, затем — хотя я мчался с поразительной быстротой — снова стала заметной мерцающая смена дня и ночи, что свидетельствовало обыкновенно о замедленном ходе, и это мерцание делалось все более отчетливым.

Вначале это наблюдение поразило меня. День и ночь все медленнее и медленнее сменяли друг друга, все медленнее ползло по небу солнце. Казалось, смена дня и ночи совершается в течение целых столетий. Наконец все вокруг окутали непрекращающиеся сумерки, которые прерывались лишь временами, когда темное небо неожиданно пронизывала яркая комета.

Полоса света, отмечавшая солнце, давно исчезла. Само же солнце больше не закатывалось. Оно только поднималось на западе, делаясь все огромнее и краснее. Всякий след луны исчез, круговое движение звезд тоже замедлилось: звезды превратились в ползущие по небу световые точки.

Перед тем как я остановился, багровое гигантское солнце неподвижно повисло над горизонтом. Оно имело вид громадного купола, горевшего тусклым светом и время от времени как будто потухавшего. В какой-то момент солнце еще раз ярко вспыхнуло, но вскоре опять стало угрюмо-красным.

Прекращение закатов и восходов солнца заставило меня прийти к заключению, что замедляющая вращение земли работа приливов и отливов наконец оказала свое действие. Теперь земля всегда была обращена к солнцу одной и той же стороной — так же как луна в наше время.

Помня, что в прошлый раз при остановке Машины я полетел вниз головой, я с большой осторожностью начал замедлять движение.

Стрелки циферблата крутились все медленнее и медленнее, и вскоре та, которая показывала тысячи, совсем остановилась, а стрелка дней перестала казаться туманным пятном, как раньше.

Движение явно замедлялось, и я вскоре различил смутные очертания какого-то пустынного берега.

Остановившись с большой осторожностью, я продолжал сидеть в Машине и осматривался по сторонам.

Небо утратило свою голубизну. На северо-востоке оно казалось чернильным, и на фоне этой тьмы звезды, от которых исходил ровный белый свет, сияли особенно ярко. Надо мной небо было густого красного цвета и без звезд; к юго-востоку оно становилось светлее и приобретало ярко-пурпурный оттенок. Там, пересеченное линией горизонта, огромной горой лежало солнце, красное и неподвижное.

Скалы вокруг меня были резкого коричневого цвета, и единственным признаком жизни, бросившимся мне в глаза, была ярко-зеленая растительность, покрывавшая выступы с юго-восточной стороны. Эта сочная зелень напоминала лесные мхи и лишаи в пещерах — такие растения обычно растут в вечном сумраке.

Моя Машина остановилась на отлогом берегу. Море, разливавшееся на юго-западе, отделялось резкой чертой горизонта от тусклого неба. На море не было ни прибоя, ни волн, и в воздухе не ощущалось ни малейшего движения ветерка. Но поверхность моря все же медленно и плавно вздымалась и опускалась, как слабое дыхание, указывающее, что вечный океан продолжал жить и двигаться. А вдоль берега, когда волна чуть откатывалась, виднелась толстая тускло-розовая — это отсвечивало небо — корка соли.

Я чувствовал страшную тяжесть в голове и очень часто дышал. Это ощущение напомнило мне мою единственную попытку восхождения на горы, и отсюда я заключил, что атмосфера была более разрежена, чем прежде.

Издалека до меня донесся резкий крик, и я увидел на пустынном берегу нечто похожее на огромную белую бабочку. Неровно порхая, она описывала круги и вскоре исчезла за невысокими холмами. При этом она пронзительно кричала. Я невольно вздрогнул и поерзал в кресле Машины.

Оглянувшись еще раз, я увидел, что красноватая масса, которую я принял за кусок скалы, стала медленно двигаться по направлению ко мне. Это было какое-то чудовищное существо, похожее на краба.

Представьте себе краба величиной с этот стол; множество медленно и нерешительно двигающихся ног; огромные, волочащиеся по земле клешни; длинные, как плети, щупальца, извивающиеся во все стороны; стебельчатые, сверкающие по обе стороны металлического лба глаза, устремленные на вас! На бугристой спине этого чудовища, сплошь покрытой складками, кое-где виднелся зеленоватый налет плесени. Я видел, как дрожали и шевелились бесчисленные щупальца его искривленного рта.

Я смотрел на это зловещее существо, медленно подползавшее ко мне, и вдруг почувствовал, как что-то щекочет щеку, словно на нее села муха. Я махнул рукой, пытаясь согнать муху, но снова почувствовал то же самое щекотание уже около уха. Отмахнувшись еще раз, я пальцами поймал нечто похожее на нитку. Но эта нитка была немедленно выдернута из моей руки.

Дрожа от ужаса, я обернулся и увидел, что схватил щупальца другого чудовищного краба, стоявшего как раз позади меня. Его злые глаза вращались на своих стебельках, отвратительный рот кривился в предвкушении лакомства, а огромные неуклюжие клешни, покрытые слизью водорослей, уже опускались на меня…

В одно мгновение я нажал на рычаг — и между мной и этими чудовищами уже было расстояние в целый месяц времени. Но я по-прежнему находился на том же берегу и, как только остановился, опять, несмотря на мрачное освещение, очень ясно увидел этих чудовищ. Они целыми дюжинами ползали взад и вперед среди густой темной зелени.

Я не могу передать вам, что за ужасное запустение царило в мире. На востоке — красное небо; на севере — тьма, соленое мертвое море и каменистый берег, где среди разнообразной ядовитой зелени лишайников ползают отвратительные чудовища. К тому же здесь явственно ощущалась нехватка воздуха, ибо для обычного человека он был слишком разреженным… Все вместе производило угнетающее впечатление!

Я перенесся еще на сто лет вперед и увидел то же багровое солнце, только теперь оно казалось еще больше и тусклее; были опять то же самое мертвое море, тот же холодный воздух и такое же множество разнообразных крабов, ползающих между красными скалами и зелеными лишайниками. Но в западной части неба я заметил бледную изогнутую линию, похожую на серп огромной новой луны.

Так путешествовал я, останавливаясь и снова пролетая расстояния в тысячу и более лет, увлекаемый жаждой проникнуть в тайну земных судеб. Словно зачарованный, смотрел я на солнце, которое все росло на западе, становясь более тусклым и невыразительным.

Я наблюдал, как жизнь постепенно исчезала на нашей древней планете. Более чем через тридцать миллионов лет огромный ярко-красный диск солнца заслонил собой почти десятую часть темнеющих небес. Тогда я снова остановился. Многочисленные ползающие крабы уже исчезли, и красноватый берег, за исключением багрово-зеленых печеночников и лишайников, казался совершенно безжизненным.

Местами на берегу виднелись белые пятна. Резкий холод пронизывал меня. Редкие белые хлопья, порхая, падали на землю. В северо-восточной части на сумрачном небе сверкали звезды, и снег блестел, отражая их сияние. Вдали вилась волнистая линия красновато-белых холмов.

Берег моря был окаймлен льдом, по волнам неслись ледяные глыбы. Но большая часть соленого океана, отливавшая кроваво-красным светом в лучах вечного заката, была все еще свободна ото льда.

Я выискивал хоть какие-нибудь следы животной жизни. Какое-то странное, смутное опасение удерживало меня в кресле Машины. Но ничто не шевелилось ни на земле, ни на море, ни в небе. Только зеленая тина, покрывавшая скалы, свидетельствовала о том, что жизнь здесь еще не вполне прекратилась.

Вскоре показалась песчаная отмель, вода отхлынула от берега. Мне почудилось, что на отмели находится какой-то черный ковыляющий предмет. Но когда я пристальнее вгляделся в него, он стал неподвижным. Я подумал, что это просто обман зрения, а черный предмет — всего лишь камень.

Звезды на небе горели как-то особенно ярко, и мне показалось, что обычного мерцания в них уже почти не было.

Вдруг я увидел, что на западе круглый контур солнца стал меняться. В изгибе появилась какая-то впадина, углубление, которое все росло и росло.

С минуту я смотрел, пораженный, как темнота наползала на солнце, но потом понял: начинается солнечное затмение. Должно быть, луна или планета Меркурий проходили через солнечный диск. Естественно, сначала я подумал о луне, но на основании разных соображений пришел к выводу, что это, вероятно, какая-нибудь внутренняя планета, проходящая перед солнцем на близком расстоянии от земли.

Темнота быстро надвигалась. С востока, налетая порывами, подул холодный ветер, и в воздухе закружилось множество снежных хлопьев. С берега моря доносился шум накатывающихся волн.

За исключением этих безжизненных звуков весь мир безмолвствовал. Безмолвствовал! Невозможно представить себе, что это была за мертвая тишина. Живые звуки: человеческие голоса, блеяние овец, крик птиц, жужжание насекомых, движение и шум, которые составляют фон человеческой жизни, — все это исчезло.

Темнота продолжала сгущаться, снег валил все сильнее, хлопья непрерывно кружились перед глазами. Мороз крепчал. Белые вершины отдаленных холмов одна за другой быстро погружались во тьму. Ветер превращался в ревущий ураган.

Черная, центральная, тень затмения быстро набегала на меня. В следующее мгновение на небе остались только бледные звезды. Кругом — непроглядный мрак. Небо совершенно черное.

Меня охватил страх перед этой великой тьмой. Кроме того, холод, пронизывавший до костей, и боль при дыхании стали невыносимы. Я дрожал всем телом и чувствовал ужасную тошноту. Но вот на небе появилась докрасна раскаленная дуга и снова показалось солнце.

Я слез с машины, чтобы немного прийти в себя. Голова кружилась, и я не в состоянии был даже подумать об обратном путешествии.

Больной и ослабевший, я стоял около Машины, как вдруг опять увидел на отмели, посреди красной воды океана, тот же самый движущийся предмет. Теперь уже не могло быть сомнения: он действительно двигался. Это было нечто круглое, величиной с мяч или чуть больше, и с него хвостами свешивались длинные щупальца. На кроваво-красной поверхности колыхавшегося моря предмет казался совсем черным и двигался какими-то странными беспокойными прыжками.

Я чувствовал, что теряю сознание. Но ужас, охвативший меня при одной мысли, что я останусь лежать совершенно беспомощный в этом страшном безжизненном полумраке, заставил собраться с силами и вновь вскарабкаться в кресло…

15. Возвращение Путешественника

Так я возвратился назад. По всей вероятности, я долгое время несся на своей Машине в бессознательном состоянии. Постепенно возобновилась прежняя мерцающая смена дней и ночей, солнце заблистало золотом, а небо стало синим.

Дышать стало легче. Изменяющиеся контуры земли то поднимались, то опускались на моих глазах. Стрелки циферблатов вращались назад. Наконец я увидел неясные очертания зданий в период упадка человечества. Но они тоже изменялись и исчезали, а на их месте появлялись другие.

Когда стрелка, указывающая миллионы дней, остановилась на нуле, я уменьшил скорость.

Теперь я уже узнавал нашу привычную, милую сердцу архитектуру. Стрелка, отмечавшая тысячи дней, тоже возвращалась к моменту отправления; смена дней и ночей стала совершаться все медленнее. И наконец, старые стены лаборатории снова замкнулись вокруг меня. С большой осторожностью я останавливал ход Машины.

И тут произошло нечто странное. Я уже говорил вам, что, когда отправлялся в путь, но еще не успел развить большую скорость, через комнату прошла миссис Уотчетт — или, как мне показалось, промчалась с быстротой ракеты. На обратном пути я, конечно, снова прошел через этот момент, когда миссис Уотчетт находилась в моей лаборатории. Но теперь ее движения шли как раз в обратном порядке. Дверь в дальнем конце комнаты открылась, в проеме появилась миссис Уотчетт, тихо прошла через лабораторию и исчезла в двери, через которую она вошла в первый раз. Перед этим мне показалось, что я на секунду увидел Гиллиера, но он промчался подобно молнии.

Тут я остановил Машину и снова увидел старую милую лабораторию, свои инструменты и все приспособления в том виде, как я их оставил.

Совершенно разбитый, я слез с Машины и присел на скамью. В течение нескольких минут я трясся всем телом, но затем стал понемногу успокаиваться. Я опять находился в своей прежней мастерской и видел ее такой же, какой она была всегда. В этот момент у меня мелькнула мысль, что я просто заснул и видел все случившееся со мной во сне.

Но нет! Не все было по-прежнему. Машина времени двинулась в путь из юго-восточного угла лаборатории, а вернулась в северо-западный угол, против той стены, у которой вы ее видели. Точь-в-точь такое же расстояние было от маленькой лужайки до пьедестала Белого Сфинкса, куда морлоки запрятали мою Машину.

Некоторое время голова у меня совершенно не работала. Потом я встал и прошел сюда через коридор. Я хромал — пятка у меня все еще болела, я был весь в грязи…

На столике у дверей я заметил номер «Pall Mall Gazette». Газета была помечена сегодняшним числом. Взглянув на часы, я отметил, что уже около восьми. Я слышал ваши голоса и звон тарелок. Я колебался, не решаясь войти сразу, поскольку был очень слаб и утомлен. Но тут я почувствовал соблазнительный запах жареного мяса, открыл дверь и вошел к вам.

Остальное вы знаете. Я умылся, пообедал и теперь рассказываю вам свою историю…

16. После рассказа

— Я знаю, — сказал Путешественник во Времени после небольшой паузы, — что все это кажется вам совершенно невероятным. А для меня невероятно только одно: то, что я сижу здесь, с вами, сегодня вечером, в знакомой обстановке, в моей комнате, смотрю на ваши дружеские лица и рассказываю вам о своих приключениях.

Он взглянул на Врача и продолжил:

— Нет. Я не могу ожидать, что вы мне поверите. Считайте это ложью… или пророчеством. Пусть я видел все это во сне, в своей лаборатории. Возможно, я так долго размышлял о судьбах человечества, что в конце концов придумал эту сказку. И пусть я уверяю, что все это правда, чтобы больше заинтересовать вас рассказом. Ладно, считайте, что все это выдумка. Но, тем не менее, скажите, что вы думаете об этом?

Он вынул изо рта трубку и по старой привычке начал нервно постукивать ею о прутья решетки.

Наступила минутная тишина. Затем послышался скрип стульев и шарканье ног по ковру.

Я перестал смотреть на Путешественника во Времени и взглянул на его слушателей. Они сидели в тени, и лица их разглядеть было трудно. Врач, по-видимому, с большим вниманием смотрел на Путешественника во Времени, а Издатель был погружен в рассматривание кончика своей сигары — шестой по счету, выкуренной им во время рассказа. Журналист вертел в руках часы, а остальные, насколько мне помнится, сидели неподвижно.

Наконец Издатель встал, глубоко вздохнул и сочувственно произнес, положив руку на плечо Путешественника во Времени:

— Какая жалость, что вы не пишете рассказов!

— Вы не верите?

— Но…

— Я так и думал!

Путешественник во Времени повернулся к нам.

— Где спички? — спросил он.

Он зажег спичку, сунул в рот трубку и, попыхивая дымком, сказал:

— По правде говоря, я и сам с трудом верю себе… И все-таки…

На его лице читался немой вопрос, когда он посмотрел на увядшие белые цветы, лежавшие на маленьком столике. Потом он посмотрел на подсохшие царапины на пальцах.

Врач встал со своего места, подошел к столу и, взяв цветы, принялся рассматривать их при свете лампы.

— Странный пестик, — пробормотал он.

Психолог нагнулся вперед и протянул руку, чтобы взять цветок.

— Черт возьми! Должно быть, уже четверть первого? — воскликнул Журналист. — Как-то мы доберемся до дому?

— Около станции масса извозчиков, — заметил Психолог.

— Необычная вещь, — задумчиво произнес Врач, — и я никак не могу определить, к какому семейству принадлежат эти цветы. Не позволите ли вы мне взять их с собой?

Путешественник во Времени с минуту колебался, а потом вдруг заявил:

— О, конечно нет!

— Нет, в самом деле, где вы их взяли? — спросил Врач.

Путешественник во Времени схватился за голову, будто какая-то мысль ускользнула от него и он попытался ее удержать.

— Их положила мне в карман Уина, когда я путешествовал во времени… — Он обвел глазами комнату и прибавил: — У меня такое ощущение, будто все, что окружает нас сейчас, куда-то уходит. Эта комната, и вы, и обыденная житейская атмосфера… Все это не вмещается у меня в голове. Сделал ли я действительно Машину времени или хотя бы ее модель? А может, это был только сон? Говорят, что жизнь — это сон, жалкий, но драгоценный сон, который временно нисходит на нас! Но, пожалуй, еще одного такого сна я не вынесу, нет. Это безумие! И откуда бы мог явиться такой сон?.. Я должен сейчас же пойти и взглянуть на Машину! А вдруг окажется, что никакой Машины нет?

Он быстро схватил лампу и вышел в коридор. Пламя лампы по временам вспыхивало красным огнем… Мы последовали за ним.

В мастерской, освещенная дрожащим пламенем, стояла Машина, приземистая, неуклюжая, странная, поблескивающая бронзой, эбонитом, слоновой костью, кварцем. И надо сказать, что это зрелище было весьма убедительным. Я протянул руку и притронулся к ней: да, это было реальное твердое тело. На слоновой кости виднелись коричневые пятна и полосы, а в нижних частях запутались клочья травы и мха. Одна из полос была согнута.

Путешественник во Времени поставил лампу на скамью и провел рукой по согнутой полосе.

— Теперь ясно, — произнес он. — История, которую я рассказал вам, — истинная правда. Простите, что я привел вас сюда в такой холод…

Он снова взял лампу, и мы молча вернулись вместе с ним в курительную комнату. Затем Путешественник во Времени проводил нас в переднюю и помог Издателю надеть пальто. Врач заглянул хозяину в лицо и нерешительно заметил, что у него переутомленный вид. На это Путешественник во Времени громко рассмеялся.

Я помню и теперь, как он стоял в открытых дверях и несколько раз крикнул нам вслед: «Спокойной ночи!» Я поехал на извозчике вместе с Издателем. Он считал рассказ Путешественника во Времени «эффектным вымыслом». Но я не мог составить себе никакого определенного мнения на этот счет. История была в высшей степени фантастична и невероятна, но рассказана она была очень правдиво и искренно. Я не спал всю ночь, думая об этом.

На следующий день я решил зайти проведать Путешественника во Времени. Мне сказали, что он в лаборатории. Я хорошо знал расположение комнат в его доме, поскольку часто бывал у него в гостях, и потому отправился прямо в лабораторию.

Но там никого не было. Несколько минут я смотрел на Машину времени, потом чуть-чуть дотронулся до ее рычага. В тот же момент ее плотная масса, казавшаяся такой прочной, заколыхалась, как ветка от порыва ветра. Ее неустойчивость очень изумила меня, и почему-то в голове промелькнуло смешное воспоминание о том, как мне запрещали в детстве трогать разные вещи.

Я вернулся назад через коридор. Путешественник во Времени встретил меня в курительной комнате. Он выходил из дому. В одной руке у него была фотографическая камера, а в другой — дорожная сумка.

Увидев меня, он засмеялся и, так как обе руки у него были заняты, протянул мне локоть.

— Я страшно занят, — сказал он, — все та же самая штука…

— Это не какая-нибудь мистификация? — спросил я. — Вы и в самом деле путешествуете во времени?

— Разумеется, — ответил он.

Он открыто посмотрел мне в глаза и остановился в нерешительности. Потом обвел взглядом комнату и произнес:

— Мне нужно всего полчаса времени. Я знаю, зачем вы пришли, и это очень мило с вашей стороны. Вон там лежат журналы. Если вы останетесь завтракать у меня, я докажу вам с полной очевидностью возможность путешествия во времени. Я привезу вам образцы и все прочее… Вы извините меня, если я вас оставлю?

Я согласился, едва ли в полной мере понимая значение его слов. Он кивнул мне и прошел в коридор.

Я слышал, как хлопнула дверь его лаборатории, и, усевшись в кресло, принялся читать газету.

«Что ж он собирается делать до завтрака?» — подумал я.

Потом вдруг я обратил внимание на одно газетное объявление и вспомнил, что у меня в два часа назначено свидание с издателем Ричардсоном. Посмотрев на часы, я увидел, что времени остается очень мало, и еще раз пошел по коридору в лабораторию: предупредить Путешественника во Времени, что мне надо уйти.

Когда я взялся за ручку двери, то услышал восклицание, как-то странно оборвавшееся, а вслед за ним какой-то треск и удар. Я открыл дверь. В лицо мне ударил ветер, и я услышал звон разбитого стекла.

Путешественника во Времени в лаборатории не было. На мгновение передо мной промелькнуло неясное видение, какая-то фигура в вихре из черного дерева и бронзы. Эта фигура была так прозрачна, что сквозь нее была отчетливо видна стоявшая позади скамья, на которой были разложены чертежи. Не успел я хорошенько протереть глаза, как видение исчезло.

Машина времени тоже исчезла. В дальнем углу лаборатории ничего не было: лишь медленно оседало облако пыли. Одно стекло под потолком, судя по всему, было только что разбито.

Я оказался в тупике. Я чувствовал: произошло что-то странное, но никак не мог понять, что именно.

Пока я стоял и в недоумении смотрел по сторонам, дверь в сад открылась и на пороге появился слуга.

Мы взглянули друг на друга.

— Что, мистер… вышел отсюда? — сбросив оцепенение, спросил я слугу.

— Нет, сэр. Никто не выходил. Я как раз думал, что найду его в лаборатории.

Тут я все понял. Рискуя огорчить Ричардсона, я остался ждать Путешественника во Времени и его второго, возможно, еще более странного рассказа, а также обещанных им образцов и фотографий.

Но я начинаю опасаться теперь, что мне придется ждать его всю жизнь. Путешественник во Времени исчез три года тому назад, и всем известно, что он до сих пор не вернулся!

Эпилог

Нам не остается ничего другого, как только удивляться и строить догадки. Вернется ли он когда-нибудь?

Может, он унесся в прошлое и оказался среди кровожадных волосатых дикарей раннего периода каменного века, когда люди еще не умели обтачивать оружие из камня. А может, он попал в бездны мелового моря или к чудовищным ящерам и огромным земноводным юрского периода…

Может быть, он и теперь — если, конечно, в данном случае можно применить слово «теперь», — бродит по кишащему плезиозаврами оолитовому рифу или разгуливает по пустынным берегам соленых морей триасового периода…

А может, он опять отправился в будущее, но не столь отдаленное, как в первый раз, и в этом будущем люди еще остаются людьми, хотя уже разрешены все трудные задачи нашего времени и все запутанные проблемы. Словом, он попал в период расцвета человеческой расы…

Я, по крайней мере, никак не могу допустить, чтобы наш век слабых экспериментальных попыток, отрывочных теорий и взаимных разногласий был кульминационным пунктом развития человечества. Так мне кажется. Но у него был очень пессимистический взгляд на прогресс человечества.

Я это знаю, потому что давно, задолго до всей этой истории с Машиной времени, мы с ним толковали о прогрессе. В развивающейся цивилизации он видел лишь бессмысленно нагромождаемую груду, которая должна была в конце концов рухнуть и задавить тех, кто ее сооружал…

Если все так и будет, нам не остается ничего иного, кроме как жить, делая вид, будто этого не случится. Мне лично будущее представляется темным и неизвестным. Оно полно неведомого, и только воспоминание о рассказах Путешественника во Времени освещает некоторые пункты.

А для своего утешения я храню два странных белых цветка. Засохшие, потемневшие, с хрупкими лепестками, они свидетельствуют о том, что даже после бесследного исчезновения человека с его силой и умом благодарность и взаимная привязанность продолжают жить.