Человек-невидимка

II. Первые впечатления мистера Тедди Генфрея

В четыре часа, когда уже почти совсем стемнело, и мистресс Галль собиралась с духом, чтобы пойти спросить приезжего, не хочет ли он чаю, в буфет пошел часовщик Тедди Генфрей.

— Что за погода, батюшки вы мои! — проговорил он, — а я‑то в легких сапогах!

Снег в это время пошел сильнее. Мистресс Галль согласилась, что погода ужасная, и заметила, что Тедди Генфрей принес свой мешок.

— Раз вы уже тут, мистер Тедди, сказала они, очень было бы кстати, кабы вы взглянули, что такое со старыми часами в гостиной. Идут-то они идут и бьют отлично, да вот только часовая стрелка стоить себе на шести и ни с места.

Мистресс Галль подошла к двери гостиной, постучалась и вошла. Приезжий сидел в кресле, у камина, забинтованная голова его свесилась на сторону, — повидимому, он дремал.

Комната освещалась только алым отблеском камина. Мистресс Галль, еще ослепленной светом лампы, которую она только что зажгла в буфете, тут показалось что-то очень темно, красно и хаотично; ей вдруг почудилось, что у человека, на которого она смотрела, огромный, широко открытый рот, гигантская невероятная пасть, поглощавшая всю нижнюю часть его лица Впечатление длилось всего минуту: забинтованная голова, чудовищные, торчащие глаза и зияющая пасть под ними.

Он пошевелился, вскочил и поднял руку. Мистресс Галль отворила дверь настежь и при снеге, ворвавшемся в комнату, увидала незнакомца яснее: он был как прежде, только вместо салфетки придерживал улица шарф.

«Какую, однако, штуку сыграла со мною тени от камина!» — подумала она и, оправившись от своего мимолетного испуга, спросила:

— Вас не обеспокоит, сэр, если тут один человек придет посмотреть часы?

— Посмотреть часы? — повторил он, сонно озираясь по сторонам; затем, проснулся окончательно и прибавил: — Пускай себе посмотрит, — встал и потянулся.

Мистресс Галль пошла за лампой и, когда принесла ее, вошедший за ней следом Тедди Генфрей очутился лицом к лицу с забинтованным господином, что порядочно его огорошило, как он рассказывал впоследствии.

— Добрый вечер, — сказал незнакомец и «уставился на меня как какой-нибудь морской рак», сообщал потом мистер Генфрей, очевидно, сильно озадаченный темными очками.

— Надеюсь, я не мешаю вам? — спросил мистер Генфрей.

— Нисколько, — отвечал тот. — Хотя я считаю, впрочем, что комната эта моя, — добавил он, обращаясь к мистресс Галль, — и предназначается исключительно для личного моего употребления.

— Я думала, сэр, что вам может быть удобнее, если часы…

— Конечно, конечно. Я только предпочитаю вообще, чтобы ко мне не входили и не мешали мне.

Незнакомец обернулся спиною к камину и сложил за спиною руки.

— А потом, когда часы будут починены, — сказал он, — я попросил бы чаю. Но не прежде, чем будут починены часы.

Мистресс Галль уже собралась было уйти; она не имела на этот раз никаких поползновений вступать в разговор, так как не желала получат щелчки в присутствии мистера Генфрея; но приезжий сам остановил ее вопросом, не сделала ли она каких распоряжений относительно багажа в Брамбльгорсте, на что она и ответила ему, что уже переговорила с почтальоном, и артельщик доставить багаж завтра утром.

— И, наверное, раньше нельзя?

Мистресс Галль с заметной холодностью подтвердила свои слова.

— Следует объяснить вам то, чего я не мог объяснят раньше, потому что слишком устал и озяб. Я занимаюсь экспериментальной химией.

— Вот что, сэр! — проговорила мистресс Галль, на которую новость произвела сильное впечатление.

— И в багаже у меня аппараты и снадобья.

— Вещи очень полезные, сэр, — сказала мистресс Галль.

— Мне, само собой разумеется, хочется поскорее приняться за занятия.

— Разумеется, сэр.

— В Айпинг я приехал потому, — продолжал он с расстановкой, — потому что искал одиночества. Мне хочется, чтобы мне не мешали работать. Кроме занятий, еще бывший со мной несчастный случай…

— Так я и думала, — сказала про себя мистресс Галль.

— Требует некоторого уединения. У меня так слабы глаза и так болят иногда, что приходится сидеть в комнате целыми часами, запираться в темной комнате. Иногда, но не постоянно. Не теперь, конечно. Когда это делается, — малейшее беспокойство, то, что кто-нибудь войдет в комнату, ужасно для меня мучительно. Все это не лишне принять к сведению.

— Конечно, сэр, сказала мистресс Галль. — Осмелюсь спросить вас, сэр…

— Вот, кажется, и все, — отрезал незнакомец с той спокойной и непреклонной окончательностью, на которую был такой мастер.

Мистресс Галль приберегла свои вопросы и сочувствие до более удобного случая.

После ее ухода незнакомец продолжал стоять у камина и, — по выражению Тедди Генфрея, — «пялить свои страшные буркалы на починку часов». Мистер Генфрей работал под самой лампой, и зеленый абажур бросал яркий свет на его руки, колесики и раму часов, оставляя в тени всю остальную комнату.

Когда он поднял глаза, перед ними плавали пестрые пятна. Мистер Генфрей был от природы любопытен и развинтил часы, в чем не было никакой надобности, исключительно для того, чтобы протянуть время, а, может быть, и разговориться с незнакомцем. Но незнакомец стоял перед ним совершенно неподвижно и молча, — так неподвижно, что это начало, наконец, действовать на нервы мистера Генфрея. Ему все чудилось, что он один в комнате; он поднял голову, — нет, вон она, туманная, серая, забинтованная голова, огромные, пристально выпученные темные очки и зеленоватые пятна, целой кучей плывущие мимо. Все это показалось Генфрею так странно, что с минуту оба джентльмена, точно застывшие, одинаково неподвижно смотрели друг на друга. Потом Генфрей снова опустил глаза. Пренеловкое положение! Хоть бы сказать что-нибудь! Не заметить ли, что на дворе холодно не по сезону? Он поднял глаза, как бы прицеливаясь перед этим вступительным выстрелом.

— Погода… — начал он.

— Что вы не кончаете и не уходите? — проговорил неподвижный образ с еле сдерживаемой яростью. — Вам ведь только и нужно, что укрепить часовую стрелку на оси. Вы просто вздор какой-то делаете.

— Конечно, сэр… Сейчас, сэр, одну минуту. Я тут просмотрел было кое-что.

Мистер Гефрей кончил и ушел, но ушел чрезвычайно раздраженный.

— Черт знает, что такое! — ворчал он про себя. — Разве можно часам да без починки? А на тебя уж и глядеть, что ли нельзя, урод этакий? И впрямь нельзя, должно статься. Уж очень ты увязан да обмотан, голубчик. Уж не полиция ли тебя разыскивает?

На углу Тедди встретил Галля, недавно женившегося на хозяйке гостиницы «Повозка и лошади» и отвозившего случавшихся иногда пассажиров на Сиддербриджскую станцию в айпингском омнибусе. Теперь он как раз возвращался со станции и, судя по манере правит, очевидно, «задержался на минутку» в Сиддербридже.

— Здорово, Тедди! — крикнул он мимоходом.

— Чудной какой-то там у вас! — крикнул в ответ Тедди.

Галль очень любезно остановил лошадей.

— Чего? — спросят он.

— Диковинный какой-то постоялец приехал в «Повозку и лошади». Чудной какой-то, Бог его знает!

И Тедди яркими красками описал удивительного гостя мистресс Галль.

— Похоже, что переодетый он, вот что! Кабы у меня кто остановился, я бы полюбопытствовать перво-наперво, какая у него рожа, — продолжал Тедди. — Да ведь бабы — народ доверчивый, особенно насчет чужих. Он нанял у тебя комнату. Галль, и даже имени своего не сказал.

— Врешь? — воскликнул Галл, не отличавшийся быстротою соображения.

— Право слово. Нанял на неделю. Каков он ни есть, а раньше недели ты от него не отделаешься. А завтра, говорит, привезут ему багаж. Дай Бог, Галль, чтоб в сундуках-то не были камни.

И он рассказал Галлю, как его в Гастингсе надул проезжий с пустыми сундуками, после чего Галль пришел в состояние смутной подозрительности.

— Ну, старуха, поворачивайся! — крикнул он на лошадь. — Надо все это оборудовать.

Тедди продолжал свой, значительно успокоенный.

Но, вместо того, чтобы «все это оборудовать», Галль по возвращении домой получил от жены порядочную трепку за то, что опоздал в Сиддербридже, а на осторожные свои расспросы — резкие и не идущие к делу ответы. И, тем не менее, семена подозрения, посеянные в душе Галля Генфреем, пустили там ростки, не смотря на все неблагоприятные обстоятельства. «Бабы-то немного что смыслят», — говорил он про себя и решил при первой возможности разузнать что-нибудь о госте. А потому как только гость ушел спать, — что случилось в половине десятого, — мистер Галль с вызывающим видом вошел в приемную и стал пристально смотреть на мебель своей супруги, собственно затем, чтобы показать, что приезжий — тут не хозяин; с презрением окинул он взглядом страницу математических вычислений, забытую приезжим, и, отправляясь спать, наказал жене обратить особенное внимание на багаж, который должен прибыть завтра утром.

— Не суйся не в свое дело, Галль, — заметила на это мистресс Галль. — Справятся и без тебя.

Она тем более расположена была язвить Галля, что незнакомец и, действительно, был очень странного сорта человек, и сама она относилась к нему с большим сомнением, В середине ночи она проснулась: ей снились огромные белые головы, в роде реп, они ползли за нею на бесконечных шеях и смотрели на нее огромными черными глазами. Но мистресс Галль была женщина рассудительная; она прогнала свои страхи, повернулась на другой бок и заснула снова.

III. Тысяча и одна бутылка

Там вот как случилось, что 29 февраля, в самом начале оттепели, это странное существо было выкинуто из бесконечности в деревню Айпинг. На следующий день привезли по слякоти его багаж, а багаж был очень замечательный. Была в нем, правда пара чемоданов, которые могли бы принадлежать любому разумному человеку, но, кроме того, был ящик с книгами, объемистыми, толстыми книгами, частью написанными весьма неразборчивым почерком, и больше дюжины плетеных корзин, ящиков, коробок с какими-то уложенными с солому предметами, как показалось Голлю, полюбопытствовавшему запустить руку в солому, — стеклянными бутылками. Незнакомец не вытерпел и, пока Галль заболтался немножко, готовясь помогать при выгрузке багажа, вышел навстречу Фиренсайдовой телеге, закутанный, по обыкновению, в пальто и шарф, в шляпе и перчатках. Он подошел, не замечая Фиренсайдовой собаки, которая обнюхивала ноги Голли с интересом диллетанта.

— Вносите-ка поскорее ящики, — сказал он, — я уж и так ждал порядочно.

И, сойдя с крыльца к задку телеги, он хотел было взять там одну из корзин. Но едва завидела его собака Фиренсайда, как сердито зарычала и ощетинилась, а когда он сбежал со ступенек, — сделала нерешительное движение вперед и потом прямо бросилась на него и вцепилась ему в руку.

— Цыц! — крикнул, отскакивая, не отличавшийся мужеством по отношению к собакам Галль.

— Куш! — заревел, хватаясь за хлыст, Фиренсайд.

Зубы собаки скользнули по руке незнакомца, послышался удар, собака подпрыгнула боком и рванула его за затрещавшие панталоны. Но в эту минуту тонкий конец Фиренсайдова хлыста достиг, наконец, его собственности, и собака с отчаянным визгом скрылась под телегой. Все это произошло в несколько секунд. Никто не говорил, все кричали. Незнакомец быстро оглянулся на свою ногу и разорванную перчатку, нагнулся было к ноге и опрометью бросился по ступенькам в гостиницу. Слышно было, как он стремглав бежал по корридору и вверх по лестнице, в свою спальню.

— Ах ты, негодница! — говорил между тем Фиренсайд, слезая с телеги с хлыстом в руке.

Собака внимательно наблюдала за ним через спицу колеса.

— Пожалуй-ка сюда! — продолжал Фиренсайд. Ну, вылезай, что ли!

Галль глядел на низ, разинув рот.

— А ведь тяпнула она его! — сказал он. Пойти посмотреть, что с ним такое.

И он поплелся вслед за незнакомцем. В корридоре ему попалась мистресс Галль.

— Возчикова собака… — сказал он ей и прошел прямо наверх.

Дверь в комнату приезжего была полуотворена; Галль толкнул ее и вошел без всяких церемоний, так как обладал от природы сострадательным сердцем.

Штора была спущена, и в комнате сумрачно. Перед глазами Галля мелькнуло на мгновение что-то очень странное, — как будто рука без кисти, взмахнувшая в его сторону, и лицо из трех огромных неопределенных белых пятен, очень похожая на громадную бледную чашечку Анютиных глазок. Затем что-то сильно ударило его в грудь, вышвырнуло вон, дверь с треском захлопнулась и заперлась изнутри.

Все это произошло так быстро, что он не успел ничего разобрать. Взмахнули какие-то неопределенные формы, его толкнуло, — и вот он стоял теперь один на темной площадке лестницы и недоумевал, что такое было то, что он видел. Минуты через две, когда Галль вернулся к маленькой группе, собравшейся у входа в гостиницу, Ференсайд вторично рассказывал с самого начала все происшествие, мистресс Галль ворчала, что собакам вовсе не полагается кусать ее жильцов; мистер Гокстер, лавочник с противоположной стороны улицы, расспрашивал, а Санди Уоджерс из кузницы давал советы; кроме того, женщины и дети делали глупые замечания: «Уж меня-то она бы не укусила, шалишь!» — «Таких собак и держать-то не годится». — «А за что ж она его укусила-то?» и т. д.

Галлю глазевшему на них с крыльца и прислушивавшемуся к разговорам, самому казалось теперь невероятным, чтобы наверху, на его глазах могло произойти нечто до такой степени необыкновенное. Лексикон его, вдобавок, быть слишком ограничен для передачи его впечатлений.

— Да говорит: ничего ему не нужно, — отвечал он на расспроси жены.

— Давайте-ка лучше внесем багаж.

— Сейчас же надо прижечь, — сказал мистер Гокстер, — особенно, если воспалилось.

— Я бы ее застрелила, вот что! — сказала женщина в толпе.

Вдруг собака опять зарычала.

— Пошевеливайтесь! — крикнул сердитый голос из двери, и на пороге появилась закутанная фигура незнакомца с поднятым воротником и опущенными вниз полями шляпы. — Чем скорее вы внесете вещи, тем лучше.

По словам очевидца, панталоны и перчатки на незнакомце были другие.

— Вы поранены, сэр? — спросил Фиренсайд. Я очень жалею, что собака…

— Пустяки, — отвечал незнакомец, — даже не оцарапан. Поспешите с вещами.

Далее, по уверению мистресс Галль, следовало произнесенное про себя ругательство.

Как только первая корзина, по приказанию незнакомца была внесена в приемную, он бросился на нее с большим азартом и начал ее распаковывать, разбрасывая кругом солому, с полным пренебрежением к коврам мистресс Галль. Из соломы появлялись бутылки: маленькие, пузатые пузыречки с порошками, тонкие и длинные стклянки с цветными и белыми жидкостями, узкие бутылочки с надписями: «яд», круглые бутылки с длинными горлышками, большие бутыли из белого стекла, бутылки со стеклянными пробками, бутылки с сигнатурками, с притертыми пробками, с кранами, с деревянными шляпками, из-под вина, из-под прованского масла, — в все эти бутылки он расставлял рядами на шифоньерке, на камине, на столе, под окном, на полу, на книжных полках, — всюду. Во всей Брамбльгорстской аптеке не набралось бы и половины всего этого… Зрелище было внушительное. Один за другим, распаковывались коробы, нагруженные бутылками, пока, наконец, не опустел шестой, и не выросла на столе целая груда соломы; кроме бутылок и пузырьков, в коробах было несколько пробирных трубок и тщательно упакованные весы.

Как только все это было разложено, незнакомец сейчас же подошел к окну и принялся за работу, нисколько не заботясь о разбросанной всюду соломе, потухшем камине, оставшемся на дворе ящике с книгами, чемоданах и прочем багаже, отправленном наверх.

Когда мистрисс Галль принесла ему обедать, он был уже так погружен в занятия, что сначала и не заметил ее. Она смела солому и с некоторым ожесточением, которое объяснялось состоянием пола, поставила на стол поднос с посудой. Тут только незнакомец слегка повернул к ней голову и тотчас опять отвернулся, но она успела заметить, что очков на нем не было, — они лежали на столе рядом и ей показалось, что глазные впадины у него удивительно какие глубокие. Он тотчас надел очки и повернулся к ней лицом.

Мистресс Галль только что хотела пожаловаться на заваленный соломой пол, но незнакомец предупредил ее.

— Прошу вас не входить не постучавшись, — сказал он тоном неестественного раздражения, по видимому, особенно ему свойственного.

— Я стучалась… да должно быть…

— Может быть, вы и стучались, но в моих исследованиях, в моих чрезвычайно важных и необходимых исследованиях, малейший перерыв, скрип двери… Я должен просить вас…

— Конечно, сэр. Вы ведь можете запирать двери, если вам угодно. Во всякое время.

— Это мысль хорошая.

— А солома-то, сэр. Если осмелюсь заметить…

— Не зачем. Если солома вам мешает, поставьте ее в счет.

И он пробормотал про себя что-то очень похожее на ругательство.

Стоя против мистресс Галль с вызывающим и сдержанно разъяренным видом, с пузырьком в одной руке и пробирной трубкой в другой, незнакомец производил такое странное впечатление, что мистресс Галль просто испугалась. Но это была женщина решительная.

— В таком случае я бы желала знать, сэр, что вы считаете…

— Шиллинг, поставьте шиллинг. Шиллинга довольно?

— Будь по-вашему, — сказала мистресс Галль, развертывая и расстилая на столе скатерть. — Если вам так удобно, то, конечно…

Незнакомец отвернулся и сел, закрывшись воротником пальто.

До самых сумерек проработал он взаперти и, по свидетельству мистрисс Галль, большею частью, совершенно беззвучно. Но один раз послышался будто толчок, зазвенели бутылки, точно пошатнулся стол, потом задребезжало стекло посуды, которую бешено швыряли об пол, и заходили взад и вперед по комнате быстрые шаги.

Боясь, что что-нибудь не благополучно, и мистресс Галль подошла к двери и стала прислушиваться, но постучать не решилась.

— Не могу продолжать, — говорил он, как в бреду, не могу продолжать! Триста тысяч! Четыреста тысяч! Какое громадное количество! Обмануть! На это может уйти вся моя жизнь. Терпение… Ну его, терпение! Дурак, дурак!

Из буфета донесся стук гвоздей по каменному полу, и мистресс Галль очень неохотно удалилась, не дослушав конца монолога. Когда она пришла назад, в комнате было снова тихо; только поскрипывало иногда кресло да звякала бутылка. Все было кончено; незнакомец снова принялся за работу.

В сумерки, когда она принесла ему чай, она увидела в углу, под зеркалом, кучу битого стекла и кое-как вытертое золотистое пятно на полу. Она указала на них незнакомцу.

— Поставьте в счет! — рявкнул он. Ради самого Бога, не приставайте ко мне! Если что-нибудь окажется испорченным; поставьте в счет.

И он продолжал отмечать что-то в лежавшей перед ним тетрадке.

* * *

— Я имею тебе кое-что сообщить, — сказал Фиренсайд таинственно.

Дело было под вечер, и приятели сидели в маленькой айпингской распивочной.

— Ну? — спросил Тедди Генфрей.

— Насчет этого молодца, о котором ты все толкуешь, того самого, что укусила моя собака. Ну‑с, так вот что: молодец-то черный по крайней мере ноги. Я видел в дыру на панталонах и в дыру на перчатке. Поглядел, — думал, там будет просвечивать этакое, в роде как розовое. Ах нет, ничуть не бывало, чернота одна. Говорю тебе, он черный, вот как моя шляпа.

— Господи Иисусе Христе! — сказал Генфрей. — Очень что-то чудно все это. Ведь нос-то у него — самый, что ни на есть, розовый!

— Знаю, — сказал Фиренсайд. — Так-то оно так. А знаешь, что я думаю? Вот что: парень-то пегий, Тедди. Кое-где черный, кое-где белый, — пятнами. И ему это конфузно. Должно, он — помесь какая-нибудь; а кровь-то вместо того, чтобы смешаться, пошла пятнами. Я и прежде слыхал, что это бывает. А с лошадьми так случается постоянно. Кто ж этого не знает!

IV. Мистер Косс беседует с незнакомцем

Чтобы дать понятие читателю о странном впечатления, которое произвел незнакомец, я довольно подробно описал обстоятельства его приезда в Айпинг. Но, кроме двух несколько загадочных эпизодов, все последующее его пребывание в гостинице, вплоть до удивительного дня праздника в клубе, может быть изложено весьма кратко. Не раз бывали у него стычки с мистресс Галь по поводу разных хозяйственных вопросов, но он всегда выходил победителем из этих стычек посредством предложения лишней платы — всегда вплоть до конца апреля, когда начали обнаруживаться у него первые признаки безденежья. Галлю он не нравился, и Галль при всяком удобном случае говорил о желательности от него избавиться; но эта антипатия выражалась, главным образом, в очень явном старании скрыть ее и избегать, по возможности, встречи с жильцом.

— Погоди до лета, — рассудительно советовала мистресс Галль, — погоди, пока не начнут съезжаться живописцы, тогда посмотрим. Что он дерзок немножко — это, пожалуй, правда: но что по счетам платит — аккуратно, это все-таки ним остается, что там не говори.

Незнакомец не ходил в церковь и ничем не отличал воскресенья от прочих дней, даже одевался одинаково. Работал он, как казалось мистресс Галль, очень внимательно: иные дни сходил вниз рано и занимался без отдыха, другие — вставал поздно, ходил взад и вперед по комнате, целыми часами ворчал что-то себе под нос, курил или спал в кресле, перед камином. Никаких сообщений с внешним миром за пределами деревни у него не было. Настроение попрежнему изменялось беспрестанно; но, по большей части, он вел себя как человек, которого раздражают и мучат невыносимо, и раза два в припадках страшного бешенства принимался все вокруг себя швырять, рвать и разбивать. Привычка его тихонько разговаривать с собою все усиливалась, но, сколько ни прислушивалась мистресс Галль, она решительно ничего не могла понять из его слов.

Днем он выходил редко, но в сумерках гулял, закутанный так, что его совсем не было видно, — все равно, было ли на дворе тепло или холодно, — и выбирал для этого самые уединенные дорожки и самые тенистые места. Два-три раза его выпученные очки и призрачное, забинтованное лицо под навесом шляпы с неприятной внезапностью появлялись из темноты возвращавшимся домой рабочим, а Тедди Генфрей, пошатываясь, выходивший однажды из трактира в десятом часу вечера, был перепуган постыднейшим образом черепообразной головою (шляпу незнакомец нес в руке), неожиданно озаренной отворившейся дверью трактира. Ребятам, видавшим его под вечер, снился бука, и трудно определить, чье отношение было враждебнее: его ли к ним или их к нему, — антипатия была обоюдная и очень сильная.

Человек такой странной наружности и поведения доставлял, само собою разумеется, обильную пищу для разговоров в Айпинге мнения о его занятиях резко разделялись, это было больное место мистресс Галль, она старательно отвечала на все расспросы, что он занимается «экспериментальной химией», при чем осторожно переступала с одного слога на другой, как будто боясь провалиться.

Когда ей задавали вопрос: «А что такое экспериментальная химия?» — она объясняла, с оттенком высокомерия, что должно быть известно всякому образованному человеку, и что незнакомец просто «открывал разные разности».

— С ним быть несчастный случай, — продолжала она, — от которого лицо и руки у него на время переменили цвет, что он, по своему чувствительному характеру, всячески старался скрывать от публики.

За спиною мистресс Галль между тем сильно распространялась молва, что незнакомец преступник, скрывающийся от глаз правосудия, и костюм его объяснялся желанием сбить с толку полицию. Мысль эта впервые зародилась в мозгу мистера Тедди Генфрея. С середины и до конца февраля не было, однако, слышно ни о каком замечательном преступлении. Мистер Гульд, временно исполнявший должность ассистента в национальной школе, развил и дополнил эту теорию: незнакомец, по его мнению, был просто переодетый анархист, изготовлявший взрывчатые вещества; и мистер Гульд решил заняться тайным расследованием этого дела, насколько позволит время. Расследование, ограничившееся тем, что он пристально смотрел на незнакомца при встречах с ним и задавал по поводу его замысловатые вопросы людям, которые и в глаза его не видывали, — не открыло ничего.

Другая партия придерживалась гипотезы мистера Фиренсайда насчет пестроты незнакомца, развивая ее в различных направлениях. Сайлас Дурган, например, выразил убеждение, что «вздумай он показываться на ярмарках — мигом собрал бы целую прорву денег», а так как Сайлас смыслил кое-что в богословии, то и сравнивал приезжего с человеком, у которого был единый талант. Существовало и еще толкование, объяснявшее все дело, просто-напросто, сумасшествием незнакомца; эта теория имела одно преимущество: она разом разрешала все недоумения. Между названными выше группами стояли еще люди, сомневавшиеся и допускавшие компромиссы. Народ в Суффольке вовсе не суеверен, и только после событий в начале апреля мысль о сверхъестественном зародилась в некоторых головах; да и то ее допускали и выражали втихомолку исключительно одне женщины.

Но что бы ни думали о приезжем обитатели Айпинга, антипатии к нему разделилась всеми. Его раздражительность, может быть, и понятная для столичного жителя, занимающегося умственным трудом, ставила втупик простодушных туземцев. Неистовые жесты, которые им случалось иногда подсмотреть; стремительность походки, когда кто-нибудь натыкался на приезжего, мчавшегося в глухую полночь по самым пустынным перекресткам; бесчеловечное сопротивление всяким заискиваниям любопытных; любовь к сумраку, выражавшаяся в опущенных шторах, затворенных дверях, потушенных свечах и лампах, — все это были вещи, которые трудно было допустить. Многие сторонились при встречах с незнакомцем в деревне, а юные юмористы поднимали за его спиной воротники, опускали поля шляп и нервным шагом шли за ним вслед, подражая его загадочному поведению. В то время была в ходу песня, которая называлась «Оборотень». Мисс Сатчель пела ее в школьном концерт — на лампадки в церковь — и после этого, как только встречались двое или трое обитателей деревушки, и появлялся незнакомец, кто-нибудь непременно начинал насвистывать в мажорном ли или в мажорном тоне, куплет из песни. Опоздавшие спать ребятишки кричали ему вслед: «Оборотень!» — и удирали в неистовом восторге.

Косс, деревенский лекарь, сгорал от любопытства. Бинты возбуждали в нем профессиональный интерес, слухи о тысяче и одном пузырьке — завистливое удивление. Весь апрель и весь май он выискивал случая поговорить с приезжим, а около Троицына дня окончательно потерял терпение и пустил в ход подписной лист дли сбора пожертвований на сестру милосердия. Оказалось, к его удивлению, что мистресс Галль не знает имени своего жильца.

— Называть-то он себя называл, — объяснила мистресс Галль с полным пренебрежением к истине, — да я, правду сказать, не расслышала.

Она боялась, что не знать имени своего постояльца может показаться с ее стороны уж очень глупо.

Косс постучался в двери гостиной и вошел. Изнутри явственно послышалось ругательство.

— Простите, что вторгаюсь к вам, — сказал Косс.

Дверь затворилась, и остального разговора мистресс Галль не слыхала.

В последующие десять минут до нее доносился неопределенный говор, затем крик удивления, топот, грохот упавшего стула, хохот, похожий на лай, быстрые шаги к двери, и появился Косс, совершенно бледный, выпученными глазами оглядывавшийся через плечо. Он не затворил за собою двери, не глядя на мистресс Галл прошел через залу, сошел с крыльца, и она услышали его торопливо удалявшиеся по дороге шаги. Шапку он нес в руках. Мистресс Галль стояла за прилавком и смотрела в отворенную дверь приемной. До нее донеслись тихий смех приезжего и его шаги через комнату. Потом дверь захлопнулась, и все смолкло.

Мистер Косс пошел вверх по деревенской улице, прямо к священнику Бонтингу.

— Не сумасшедший ли я? — начал он без всяких предисловий, входя в убогий и тесный кабинет мистера Бойтинга. — Не похож ли я с виду на помешанного?

— Что случилось? — спросил священник, кладя аммонитовое пресс-папье на разрозненные листы своей будущей проповеди.

— Этот господин в гостинице…

— Ну?

— Дайте выпить чего-нибудь, сказал Косс и сел.

Когда нервы его несколько успокоились благодаря стакану дешевенького хереса, — единственного напитка, находившегося в распоряжении добрейшего священника, — Косс рассказал о своем свидании с приезжим.

— Вхожу это я, — начал он прерывающимся голосом, — и прошу подписать на сестру, а он, как я пошел, сунул руки в карманы и грохнулся в кресло. Засопел. Так и так говорю: «слышал, что вы интересуетесь наукой». «Да», — говорит и опять засопел. Все время сопел, — должно быть, подцепил где-нибудь здоровенный насморк, и немудрено, коли так кутается. Я стал рассуждать насчет сестры, а сам гляжу во все глаза. Сткляни разные, химические снадобья всюду, весы, пробирки, пузырьки и запах ночных фиалок. «Подпишитесь?» — спрашиваю. «Подумаю», — говорит. Тут я и брякни прямо: «Занимаетесь исследованиями?» Говорит: «Да». — «И что ж, — спрашиваю, — очень мешкотно ваше теперешнее исследование?». Насупялся. «Чорт его знает, какое мешкотное», — говорит. «Да неужели?» — говорю. Тут как прорвет его, точно пробка из бутылки выпалила! В нем это, знаете, и так накипело, а от моих слов совсем через край пошло. И рассказал он мне свою печаль: получил он от кого-то рецепт, драгоценнейший рецепт, которого он мне не сказал. «Медицинский?» — «Убирайтесь к чорту! — говорит, — К чему это вы подбираетесь?» Я извинился. Тут он опять засопел, откашлялся с достоинством и продолжал. Стал он читать рецепт. Пять ингредиентов, положил на стол, отвернулся, а тут как раз ветер из окна подхватил бумагу. Зашуршала, полетела. А работал-то он в комнате с камином. Не успел оглянуться, в рецепт-то в камине. Загорелся и вылетел в трубу. Он бросился к камину, — а уж рецепта и след простыл Вот оно что. И как раз в эту минуту для большего эффекта и махни он рукой…

— Ну так что же?

— Ничего. Руки-то не было, пустой рукав. Господи Иисусе Христе, подумал я, совсем калека! Наверное у него есть пробковая рука, да снял он ее пока. А все-таки, думаю себе, чудно что-то. Ну как, черт возьми, мог рукав держаться открытым и подниматься, коли в нем ничего не было? А в нем ничего не было, это я вам верно говорю. Пустой до самого сгиба. Я видел его внутри до самого локтя, и в маленькую дырочку на материи проходил свет. «Господи Боже мой!» — воскликнул я. Он вдруг остановился и выпучил свои огромные буркалы сначала на меня, потом на рукав.

— Ну?

— Ну и ничего. Ни слова не сказал, только поглядел и поскорее сунул опят рукав в карман. «Так вот, я говорил, что рецепт-то сгорел, не так ли?» — он вопросительно кашлянул. «Каким образом, чорт возьми, можете вы двигать пустым рукавом?» — спросил я. «Пустым рукавом?» — «Да, пустым рукавом». — «Так это, по-вашему, пустой рукав? Вы видели, что он пустой?» Он вдруг встал и отошел от меня. Я тоже встал. Он сделал ко мне шага три, очень медленно, остановился перед моим носом и засопел сердито. Я не сробел, хот этот забинтованный его набалдашник и наглазники, тихонько на меня надвигавшиеся, могли бы хоть на кого нагнать тоску. «Вы говорите, что это пустой рукав?» — «Конечно». Он все глазел на меня и молчал. Потом тихонько вынул рукав из кармана и протянул его ко мне, как будто хотел показать еще раз. И делал он это все медленно, премедленно. Я взглянул. Казалось прошла целая вечность. «Ну, что ж, — сказал я, наконец, прочищая горло, — пустой и есть». Что-нибудь нужно было сказать. Мне начинало становиться жутко… Я видел весь рукав внутри, во всю его длину. Он протягивал его ко мне тихо, тихо, — вот так, — пока обшлаг не очутился всего вершков на шесть от моего лица. Чудная это штука видеть, как лезет на тебя таким манером пустой рукав! И тут…

— Ну?

— Что-то такое, по ощущению, точь-в-точь большой и указательный палец, — ущипнуло меня за нос.

Бонтинг захохотал.

— Да ведь там не было ничего! — возопил Косс, почти до крика возвышая голос на «ничего». — Хорошо вам смеяться, а я, по правде сказать, так был поражен, что изо всей мочи хватил его по обшлагу, да и давай Бог ноги!

Косс замолчал. В искренности его ужаса не было никакого сомнения. Он беспомощно отвернулся и выпил второй стакан плохенького хереса милейшаго священника.

— Когда я хватил его по обшлагу, ощущение было точь-в-точь такое, будто я ударял по руке. А руки-то ведь не было! Ни тени никакой руки!

Мистер Бонтинг задумался и подозрительно взглянул на Косса.

— История очень замечательная, — сказал он с глубокомысленным и сериозным видом и продолжал внушительно и проникновенно: — История, действительно, в высшей степени любопытная!

V. Кража в церковном доме

Обстоятельства кражи в церковном доме известны нам главным образом через священника и его жену. Произошла эта кража перед рассветом, в Духов день, знаменуемый обыкновенно в Айпинге клубным праздником. Мистресс Бонтинг, как видно из ее рассказов, внезапно проснулась в предрассветной тишине: ей совершенно ясно показалось, что дверь в спальню отворилась и затворилась. Сначала она не разбудила мужа, а села на постели и прислушалась. До нее явственно донеслось шлепанье босых ног из соседней комнаты, уборной, по коридору к лестнице. Убедившись в этом, она осторожно разбудила преподобного мистера Бонтинга. Не зажигая свечи, он надел свои очки, ее капот и свои купальные туфли, вышел на площадку и стал прислушиваться. Он явно услышал какую-то возню у конторки в кабинете и вслед затем отчаянное чиханье.

Вернувшись в спальню, мистер Бонтинг вооружился самым заметным для глаз оружием — кочергою и на цыпочках сошел с лестницы. Мистресс Бонтинг вышла на площадку. Было около четырех часов, и ночь уже на исходе. В зале чуть брезжился свет, но дверь в кабинет зияла непроницаемой чернотой. А все было тихо, только чуть-чуть поскрипывали ступеньки под ногами мистера Бонтинга, да кто-то тихонько возился в кабинете. Потом что-то щелкнуло, отворился ящик, и зашуршала бумага. Послышалось ругательство, чиркнула спичка и кабинет озарился желтым светом. Мистресс Бонтинг был теперь уже в зале, и в щелку двери ему видна была конторка, отворенный ящик и горящая свеча на конторке. Но вора ему не было видно. И вот мистер Бонтинг стал среди залы, не зная, что ж теперь делать, а мистресс Бонтинг с бледным и сосредоточенным лицом тихонько кралась к нему. Одно обстоятельство поддерживало мистера Бонтинга — убеждение, что вор непременно из его прихода.

Супруги услышали звон монеты и поняли, что вор нашел деньги, отложенные на домашние расходы, — два фунта десять шиллингов полусоверенами. Звук этот воодушевил мистера Бонтинга и пробудил в нем энергию. Ухватив кочергу, покрепче, он бросился в кабинет, а вслед за ним и мистресс Бонтинг.

— Сдавайся! — свирепо крикнул мистер Бонтинг и в изумлении остановился.

В комнате, повидимому, не было ровно никого. Но они так ясно слышали, что там кто-то возился всего за какую-нибудь минуту, что сомневаться не было возможности.

Несколько секунд простояли они в оцепенении, после чего мистресс Бонтинг прошла чрез кабинет и глянула за ширмы, и мистер Бонтинг, по тому же побуждению, заглянул под конторку. Потом мистресс Бонтинг распахнула занавеса, а мистер Бонтинг заглянул в каминную трубу и пошарил в ней кочергой. Мистресс Бонтинг осмотрела воронку для бумаги, а мистер Бонтинг открыл ящик для угля. И, в конце концов, они остановились друг против друга и стали смотреть друг на друга вопросительно.

— Готов поклясться… — начал мистер Бонтинг.

— А свеча-то! — воскликнула мистресс Бонтинг. — Кто же зажег свечу?

— А ящик-то! — воскликнул мистер Бонтинг. — И денег — как не бывало!

Они поспешно направились к двери.

— Из всех удивительных случаев…

В коридоре кто-то громко чихнул. Они бросились вон из комнаты; в эту минуту дверь из кухни хлопнула.

— Свечу давай! — крикнул мистер Бонтинг и побежал вперед.

Оба они слышали, как кто-то поспешно отодвигал железные болты. Открыв кухонную дверь, Бонтинг увидел через кладовую, как отворилась наружная, и в нее мелькнули слабо освещенные зарею, темные, массы деревьев в саду. Что из двери не вышел никто, — это не подлежало ни малейшему сомнению. Она отворилась, постояла с минуту отворенной и с шумом захлопнулась; пламя свечи, принесенной мистресс Бонтинг из кабинета, закачалось и вспыхнуло ярче. Прошла минута, а, может быть, и больше, прежде чем мистер и мистресс Бонтинг решились войти в кухню.

Там было пусто. Они снова заперли наружную дверь, подробно осмотрели кухню, кладовую и чулан и, наконец, сошли в погреб; но сколько ни искали, — во всем доме не нашли ни души.

Когда взошло солнце, маленькие супруги, при ненужном свете обтаявшей свечи, все еще стояли в нижнем этаже своего домика, одетые весьма странно и погруженные в недоумение.

— Из всех необыкновенных случаев… — в двадцатый раз начал священник.

— Друг мой, — сказала мистресс Бонтинг, — вон входит Сюзи. Подожди-ка здесь, пока она пройдет в кухню, и проберись тихонько наверх.

VI. Взбесившаяся мебель

А между тех, как раз на рассвете Духова дня, когда не вставала еще даже многострадальная Милли, мистер и мистресс Галль оба встали и беззвучно спустилось в свой погреб. Дело, которое их туда призывало, имело характер совершенно частные и отношение к специфическому составу их пава.

Не успели они сойти в погреб, как мистресс Галль спохватилась, что забыла в спальне бутылку с сассапарелью, а так как экспертом и главной исполнительницей в этом деле была она, то Галль беспрекословно отправился за бутылкой наверх.

На площадке он, к своему удивлению, заметил, что дверь в комнату приезжего полуотворена, а, пройдя в спальню, отыскал там бутылку, по указаниям мистресс Галль, и, возвращаясь с нею обратно, увидел, что болт на наружной двери выдвинут, так что дверь в сущности, заперта только на щеколду. Озаренный внезапным вдохновением, Галль сопоставил отворенный болт с отворенной дверью в комнату постояльца и со словами мистера Тедди Генфрея. Он помнил ясно, что держал свечу, пока мистресс Галль запирала дверь на ночь, и, увидя ее отпертою, остановился, разинув рот от удивления; потом вошел опять наверх, как был, с бутылкой в руках, и постучался к незнакомцу. Ответа не последовало. Он постучался еще раз, отворил дверь настежь и вошел.

Ожидания его оправлялись: кровать и комната были пусты, и, — что показалось особенно странно даже ему, с его тяжеловесными мозгами, — на стуле, около постели, и на спинке кровати было разбросано платье незнакомца, насколько ему было известно, единственное платье, и бинты; даже мягкая шляпа с широкими полями молодцевато торчала на спинке кровати.

— Джордж! — послышался нетерпеливый и раздраженные голос мистресс Галль из глубины погреба, — что же ты не несешь, что нужно!

Галль поспешно сошел вниз.

— Дженни, — крикнул он через перила погребной лестницы, — а ведь Генфрей-то говорил правду. В комнате его нет, и входная дверь отперта.

Сначала мистресс Галль не поняла, а когда поняла, — пожелала сама взглянуть на пустую комнату. Галль, все еще с бутылкой в руках, пошел вперед.

— Коли самого его тут и нет, — сказал он, — одежда его тут. А куда ж он пойдет без одежды-то? Чудно что-то.

Пока они шли по погребной лестнице, обоим им, как впоследствии оказалось, послышался стук наружной двери, которая отворялась и затворялась, но, не видя около нея никого, они в то время слова друг другу не сказали. В корридоре мистресс Галль опередила мужа и побежала наверх первая. На лестнице кто-то чихнул. Галль, шедший шагах в шести позади, думал, что это чихнула его жена; а мистресс Галль осталась под тем впечатлением, что это чихнул ее муж. Она отворила дверь и остановилась, заглядывая в комнату.

— Такой странности в жизни моей не… — начала она.

Прямо за ее головой раздалось сопенье, и, обернувшись, она с удивлением увидела Галля шагов за двенадцать позади на верхней ступеньке лестницы. Он тотчас подошел к ней. Она наклонилась и стала ощупывать подушку и простыни.

— Холодные, — сказала она, — так и есть. Он встал уже с час или больше.

В эту минуту случилось нечто очень странное. Простыни и одеяла сгреблись в кучу, посреди которой вскочило нечто в роде пика, и стремглав перепрыгнули через спинку кровати. Точь-в-точь так, как будто их схватила и швырнула рука. Вслед за сим шляпа незнакомца соскочила со столбика кровати, описала в воздухе дугу и бросилась прямо в лицо мистресс Галль. Также полетела и губка с туалетного стола, потом стул небрежно спихнул с себя куртку и панталоны незнакомца и, захохотав сухим смехом, очень похожим на смех незнакомца, повернулся к мистресс Галь всеми четырьмя ножками, прицеливался с минуту и грянул на нее. Она с криком обратилась вспять, а ножки стула, осторожно, но решительно упершись в ее спину, вытолкали в комнаты и ее и Галля. Дверь с шумом захлопнулась и заперлась изнутри. Стул и кровать, судя по звукам, исполнили краткий победный танец, — потом все вдруг смолкло.

Мистресс Галль тем временем почти без чувств лежала в объятиях мистера Галля на площадке. С величайшим трудом удалось мистеру Галлю и Милли, разбуженной испуганным криком хозяйки, снести ее вниз и применить обычные в таких случаях средства.

— Это нечистая сила, — говорила мистресс Галль, — духи… Знаю… В ведомостях читала… Столы и стулья скачут и пляшут…

— Выпей еще немножко, Дженни, — сказал Галль, — это тебя успокоит.

— Запри дверь и не впускай его, — продолжала мистресс Галль. — Не впускай, когда воротится. Мне и самой сдавалось… Могла бы, кажется, догадаться. И буркалы эти его вылупленные, и голова забинтованная, и в церковь никогда не ходят, и бутылок такая пропасть. Ну, какому порядочному человеку нужна такая пропасть бутылок? Вот и заворожил мою мебель и засадил в нее духов! Добрую мою старую мебель! В этом самом кресле сиживала, помню, моя бедная матушка, когда я была еще малюткой. Подумать только, что оно теперь пошло против меня…

— Выпей еще, Дженни, — сказал Галль. — Ты совсем расстроена.

Они послали Милли через улицу, залитую золотистым светом раннего утра, разбудить кузнеца мастера Санди Уоджерса и сообщить ему, что, дескать, мистер Галль ему кланяется, а мебель ведет себя удивительно странно. Не зайдет ли мистер Уоджерс?

Мастер Уоджерс был человек знающий и догадливый. Он отнесся к делу очень сериозно.

— Провались я на этом месте, — сказал он, — если тут не замешана нечистая сила. Уж куда ж вам справиться с таким народом!

Он пришел в гостиницу сильно озабоченный. Хозяева просили его пройти первым в комнату наверху; но он, повидимому, с этим не спешил и предпочитал беседовать в коридоре. Из табачной дамочки напротив вышел приказчик мистера Гокстера и начал отворять ставни. Его тотчас познали на совет, и он, само собою разумеется, пришел. Способности англо-саксов к конституционному правлению выразились тут вполне, говорили много, но не предпринимали ничего определенного.

— Установим сначала факты, — предлагал Санди Уоджерс. Решим правильно ли мы поступим, коли взломаем эту дверь? Коли дверь не взломана, ее всегда можно взломать, но коли дверь взломана, ее уж ни как нельзя сделать невзломанной.

И вдруг совершенно неожиданно дверь распахнулась сама собой, и, ко всеобщему удивлению, на лестнице показалась закутанная фигура незнакомца; он спускался вниз, пристально глядя на присутствующих более чем когда-либо слепым и темным взором своих непомерно огромных стеклянных глаз. Медленно, как деревянный, сошел он с лестницы, все продолжая смотреть, прошел по коридору и остановился.

— Глядите! — сказал он, и, следуя указанию его обтянутого перчаткой пальца, они увидали бутылку сассапарели у самой двери погреба.

Незнакомец вошел в приемную, и быстро, внезапно, злобно захлопнул дверь перед самым их носом.

Никто не сказал ни слова, пока не замерли последние отголоски этого звука; все молча смотрели друг на друга.

— Ну, уж чуднее этого… — начал мистер Уоджерс и не окончил фразы.

— На вашем месте я бы пошел и порасспросил бы его, — продолжал он через минуту, обращаясь к мистеру Галлю, — потребовал бы объяснения.

Но не так-то легко было склонить хозяйкина мужа на это предприятие. Наконец, он все-таки постучался в дверь и отворил ее.

— Извините… — начал было он.

— Убирайся к чорту! — в то же мгновение заревел незнакомец диким голосом, — убирайся и дверь затвори!

Так и покончилось это краткое объяснение.

VII. Незнакомец разоблачен

Незнакомец ушел в маленькую приемную гостиницы около половины шестого утра и пробыл до полудня, опустив шторы и запершись. После приема, оказанного мистеру Галлю, никто не решался пойти.

Все это время незнакомец, повидимому, ничего не ел. Три раза он звонил, в третий раз громко и отчаянно, но никто не явился на его звонок.

— Очень нужно! — говорила мистресс Галль. — Ругатель этакий! Вот тебе и «Убирайся к чорту»!

Вскоре пронеслась смутная молва о краже в доме священника, и оба происшествия были сопоставлены, Галль в сопровождении Уоджорса пошел к судье, мистеру Шатлькоку, за советом. Наверх никто не отваживался. Что делал в это время незнакомец — неизвестно. Иногда он начинал нетерпеливо бегать из угла в угол, раза два разражался громкими ругательствами, рвал какую-то бумагу, колотил бутылки.

Несмотря на всеобщий испуг, маленькая кучка любопытных постепенно росла. Явилась мистресс Ройстер, несколько веселых парней, щеголявших черными куртками домашнего приготовления и белыми галстуками, — в честь Духова дня, — присоединились к толпе, задавая сбивчивые и нелепые вопросы. Молодой Арчи Гарнер отличился: он зашел со двора и попытался заглянуть под опущенные шторы. Видеть он ничего не мог, но притворился, что видел. Вскоре присоединилась к нему и прочая айпингская молодежь.

День был великолепный; вдоль деревенской улицы уже стояло рядком около двенадцати балаганов и навес для стрельбы, а на лужайке, у кузницы расположились три желтых с коричневым фургона, и живописные незнакомцы обоего пола устраивали приспособления для игры в кокосовые орехи. На джентльменах были синие джерсе, на дамах — белые фартуки и совсем модные шляпки с огромными перьями. Удьер из «Красного Оленя» и мистер Джаггерст, сапожник, торговавший, кроме того, дешевенькими велосипедами, развешивали поперек улицы ряд национальных флагов и королевских знамен, послуживших первоначально для прославления Виктории.

А между тем в искусственном полумраке гостиной, куда проникал только один тоненький луч солнечного света, незнакомец, голодный, по всей вероятности, и испуганный прятался в свое чересчур теплое платье, напряженно читал что-то сквозь темные очки, позвякивал грязными пузырьками и разражался неистовыми ругательствами на мальчишек, которых было хотя и не видно, но слышно под окнами. В углу у камина лежали осколки с полдюжины разбитых бутылок, а в воздухе стоял острый запах хлора. Все это сделалось известным из того, что в то время слышали в комнате и увидели, когда вошли.

Около полудня незнакомец вдруг отворил дверь приемной и встал на пороге, мрачно озирая троих или четверых собравшихся в зале людей.

— Мистресс Галль! — проговорил он.

Кто-то вышел не без опаски и робко позвал мистресс Галль. Через некоторое время она появилась как бы запыхавшаяся немного, но вследствие этого еще более свирепая. Галля же еще не было дома. Мистресс Галль обдумала предстоящую сцену и явилась теперь с маленьким подносиком, на котором лежал неоплаченный счет.

— Вы спрашиваете счет, сэр? — сказала она.

— Почему мне не подали завтрака? Почему вы не приготовили мне завтрака и не отвечаете на звонки? Что же, по-вашему, воздухом, что ли, я питаюсь?

— А почему, желала бы я знать, — сказала мистресс Галль, — вы не платите мне по счету?

— Говорил же я вам три дня тому назад, что скоро получу с почты деньги?

— А я вам говорила три дня тому назад, что никакой вашей почты дожидаться не хочу. Велика беда, что вам пришлось подождать немного с завтраком, коли вот уже пять дней как я жду со счетом?

Незнакомец выругался кратко, но сильно.

— Ну, ну! — послышалось из-за прилавка.

— Прошу покорно не ругаться, сэр, — сказала мистресс Галль.

Незнакомец, стоя в дверях, более чем когда-либо походил на сердитый водолазный шлем, но все присутствовавшие почувствовали, что мистресс Галль одолевает, что подтвердилось и последующими его словами.

— Послушайте, голубушка… — начал он.

— Никакая я вам не голубушка, — оборвала мистресс Галль.

— Я говорил вам, что перевод еще не пришел.

— Уж и перевод? — уязвила мистресс Галль.

— Но все-таки в кармане у меня, может быть, найдется…

— Три дня тому назад вы мне говорили, что в кармане у вас найдется, много-много, что какой-нибудь соверен мелочью…

— Ну, а теперь нашлось еще.

— Эге! — раздалось из-за прилавка.

— Как же это так нашлось, смею спросить? — осведомилась мистресс Галль.

Вопрос, по видимому, очень раздражил незнакомца. Он топнул ногой.

— Что вы хотите этим сказать?

— Да что не знаю, как это так вдруг «нашлось», — пояснила мистресс Галль. — И прежде чем я буду начинать с вами новые счеты, готовить вам завтраки и все такое, извольте-ка объяснить‑с некоторые вещи‑с, которых ни я и никто здесь не понимает‑с и все очень хотели бы понять. И почему, позвольте спросить, вас не было в вашей комнате, и как вы туда попали‑с? Мои жильцы входят в дом через двери‑с, такой уж у нас заведен порядок‑с; а вы вошли вовсе не там, это уж верно… И как же вы вошли, позвольте спросить? Кроме того…

Вдруг незнакомец поднял свои руки в перчатках, сжал кулаки, топнул и с таким необыкновенным бешенством крикнул: «Стойте!», что мистресс Галль замолчала мгновенно.

— Вы не понимаете, кто я и что я, — проговорил медленно он. — А вот я вам сейчас покажу. Чорт возьми! Я покажу вам!

Он поднес открытую ладонь к лицу и отнял ее. Середина лица обратилась в черную яму.

— Вот! — сказал он, сделал шаг вперед и подал что-то мистресс Галль, — что-то, что она машинально приняла, углубленная в созерцание его преобразившейся физиономии. Но вслед затем, увидев, что это было, громко взвизгнула, уронила предмет, который держала в руке, и, едва устояв на ногах, отскочила назад. Нос, — это был нос незнакомца, красный и лоснящийся, — полетел на пол, издавая звук пустого картона. Вслед затем незнакомец сдернул очки, и у всех присутствующих захватило дыхание. Он сбросил шляпу и в бешенстве начал срывать с себя бинты, но бинты поддались не сразу. Прошла минута томительного ожидания.

— О, Господи! — сказал кто-то.

Бинты соскочили.

Хуже ничего совсем и быть не могло. Мистресс Гальь, стоявшая все время разинув рот и цепеневшая от ужаса, громко взвизгнула при виде того, что увидала, и бросилась вон из дома. За нею следом двинулись и остальные. Все ожидали ран, увечья, определенных ужасов, были к ним готовы, и вдруг ничего! Бинты и парик полетели через коридор в буфет и чуть не задели какого-то отскочившего вовремя мальчугана. Давя друг друга, все общество кубарем летело с лестницы, и не мудрено: человек, стоявший в дверях и оравший какие-то бессвязные объяснения, до воротника пальто представлял из себя плотную, сильно жестикулирующую фигуру, — а дальше была пустота, полное отсутствие чего бы то ни было.

В деревне слышали визг и крики, потом видели стремительно вырывающуюся из гостиницы толпу. Видели, как упала мистресс Гилль, и перепрыгнул через нее чуть не споткнувшийся было Тедди Годфрей; слышали страшные вопли Милли, которая выскочила из кухни на шум и прямо наткнулись на стоявшего к ней спиной незнакомца без головы. Но вопли эти внезапно смолкли.

И тотчас же, те кто был на улице, — торговец пряниками, хозяин тира и его помощник, хозяин качелей, мальчишки и девчонки, расфранченная молодежь, старики в блузах, цыгане в фартуках, — все они бросилась бежать по направлению к гостинице, и в удивительно короткое время толпа человек в сорок, быстро увеличиваясь, заколыхалась перед заведением мистресс Галль, сновала, кричала, расспрашивала, восклицала и давала советы. Всем хотелось говорить сразу, и в результате получалось вавилонское столпотворение. Маленькая кучка народу суетилась вокруг мистресс Галль, которую подняли без чувств. Царствовало полное смятение, среди которого какой-то очевидец, что было мочи, горланил свои совершенно невероятные показания:

— Оборотень!

— Так что ж такое он сделал-то?

— Девчонку приколотил!

— С ножом на нее бросился, вот что.

— Да говорю ж я вам: безголовый! Не то, что, как говорят, «безголовый», а просто без головы!

— Вздор это, фокус какой-нибудь.

— Как снял он это бинты, тут, братцы мои, и…

Стараясь заглянуть в отворенную дверь, толпа сплотилась в нечто в роде напиравшего вперед клина, вершину которого, обращенную к гостинице, составляли наиболее смелые.

— Стоит это он, я девчонка как заорет, — он и обернись! Она давай Бог ноги, а он за ней… Всего какая-нибудь минута пришла, а он уж назад и ножик в руке, я в другой коврига хлеба, и встал, будто глядит. Вот сейчас только… В эту дверь вошел… Говорю ж я вам: башки у него никакой и в помине! Кабы вы раньше, сами бы…

Позади началось смятение, и оратор умолк. Он посторонился, чтобы дать пройти маленькой процессии, твердым шагом направлявшейся прямо к дому; во главе ее шел мастер Галль, красный и решительный, за ним мистер Бобби Джефферс, деревенский констэбль, и позади всех осмотрительный мистер Уоджерс. Они явились, вооруженные приказом об аресте.

Толпа кричала противоречивые наказания о последних событиях.

— С головой ли, без головы ли, — говорил мистер Джафферс, — а арестовать надо непременно, и я его арестую.

Мистер Галль торжественно поднялся по лестнице и торжественно подошел к двери приемной.

— Констэбль, — сказал ом, — исполняйте вашу обязанность.

Джафферс вошел в приемную, за ним — Галль, а за Галлем — Уоджерс.

Им предстала в полумраке безголовая фигура с обглоданною коркой хлеба в одной, обтянутой перчаткой, руке и куском сыру в другой.

— Вот он, — сказал Галль.

— Куда вы лезете, черти? — раздалось над воротником пальто.

— Чудной-то вы чудной, сударь мой, что и говорить, — сказал Джафферс, — да насчет головы в приказе ничего особенного не значатся; сколько есть, столько и арестуем. Что нужно, то нужно.

— Не подходи! — заревела безголовая фигура, отскакивая.

В одно мгновение незнакомец швырнул хлеб и сыр, и мистер Галль едва успел поймать и спрятать упавший на стол ножик. Перчатка слетела с левой руки незнакомца и шлепнулась прямо в лицо Джафферса. Через минуту, прервав начатое было объяснение касательно арестов вообще, Джафферс схватил незнакомца за лишенную кисти руку и невидимое горло. Звонкий удар по ляжке заставил его вскрикнуть, но он не разжал рук. Галль толкнул через стол ножик Уоджерсу исполнявшему обязанность как бы судебного пристава со стороны наступления, и сделал шаг вперед, между тем как Джафферс и незнакомец, сцепившись и колотя друг друга, надвигались пошатываясь прямо на него. На дороге попался им стул и с треском грохнулся об пол, а за ним растянулись и сами противники.

— Берите за ноги, — промычал, сквозь зубы Джафферс.

Мистер Галль, пытаясь выполнить инструкцию, получил здоровенный удар в грудь, на минуту совсем его ошеломивший, а мистер Уоджерс, видя, что безголовый незнакомец очутился теперь уже поверх Джафферса, с ножом в руке отступил к двери, где и наткнулся прямо на мистера Гокстера и сиддербриджского ломового, явившихся на выручку закона и порядка. В ту же минуту со шкафа слетело три или четыре стклянки, и в воздухе пахнуло каким-то едким запахом.

— Сдаюсь! — крикнул незнакомец, хоть и подмял под себя Джафферса, и через минуту встал на ноги.

Он задыхался и представлял весьма странную фигуру, — без головы и без рук, так как теперь снял уже и левую перчатку.

— Делать нечего! — прибавил он захлебывающимся, почти рыдающим голосом.

Удивительно странно было слышать этот голос, исходящий как бы из пустого пространства, но суссэкские крестьяне — может быть, самый положительный народ в мире. Джефферс тоже встал и вынул ручные кандалы, но тут он выпучил глаза.

— Да что же это? — проговорил он, огорошенный смутным сознанием несообразности всего происшедшего. — Чорт возьми!.. Того… Куда ж их?

Незнакомец провел рукою вдоль жилета, и будто чудом все пуговицы, к которым обращался пустой рукав, расстегивались сами собою, потом он сказал что-то о своих ногах, наклонился, и видно было, что он возятся со своими башмаками и носками.

— Батюшки! — вдруг воскликнул Гокстер. — Да ведь это совсем даже и не человек никакой! Просто пустая одежа!.. Глядите-ка! Через ворот-то все насквозь видно, всю подкладку, как есть! Руку можно просунуть.

Он протянул было руку, но как будто наткнулся ею на что-то в воздухе и отдернул ее с громким криком.

— Потрудитесь не совать мне пальцев в глаза, — произнес воздушный голос тоном свирепой укоризны. — В сущности, ведь я весь тут: голова, руки, ноги и все прочее; только так случилось, что я невидим. Случай очень неприятный, чорт бы его побрал, но оно так, и это не причина, чтобы всякий айпингский болван мог безнаказанно тыкать в меня пальцами. Понимаете?

И пара платья, теперь вся расстегнутая и свободно висевшая на своих невидимых опорах, остановилась среди комнаты, держа руки фертом.

Вошло еще несколько человек, и стало тесно.

— Невидим, ишь ты! — сказал Гокстер, игнорируя брань незнакомца. — Да слыханное ли это дело?

— Оно действительно странно, но все же это не преступление. Почему на меня вдруг накинулся полицейский?

— А! Ну, это особая статья, — сказал Джафферс. — Конечно, вас трудненько разглядеть при этом свете, но приказ, — вот он, и все законным порядком. Кого там видно, кого не видно, — это до меня не касается, а вот воровство — дело другое. В один дом забрались воры и стащили деньги.

— Ну?

— И обстоятельства, несомненно, указывают…

— Вздор и чепуха, — сказал Невидимый.

— Надеюсь, сэр. Но я получил приказания…

— Хорошо, — сказал незнакомец, — пойду. Пойду. Только без кандалов.

— Так полагается, — сказал Джафферс.

— Без кандалов, — решил незнакомец.

— Извините, — сказал Джафферс.

Вдруг фигура села, и прежде чем кто-либо мог что-либо сообразить, туфли, носки и панталоны полетели под спит. Потом Невидимый вскочил и сбросил пиджак.

— Стой, этак не годится! — воскликнул Джафферс, вдруг поняв, в чем дело. Он ухватился за жилет, жилет сопротивлялся, потом оттуда выскочила рубашка и оставила его, пустой и мягкий, в руках Джафферса.

— Держи его! — крякнул Джафферс. — Коли он все снимет…

— Держи его! — закричали все и бросились на трепетавшую в воздухе рубашку, представлявшую теперь уже последнее, что осталось от незнакомца.

Рукав рубашки ловкой оплеухой остановил Галля, который придвинулся было, расставив руки, и отбросил его назад, на старого пономаря Тутстона; еще минута, — и вся рубашка приподнялась, судорожно задергалась и бессильно замахала повисшими рукавами, точь-в-точь так, будто кто-нибудь снимал ее через голову. Джафферс вцепился в нее, но от этого она только скорее снялась. Что-то из воздуха дало ему в зубы, он выхватил свою дубинку и неистово ударил ею по макушке Тедди Геяфрея.

— Берегись! — кричали все, колотя наобум и ни во что не попадая. Держи его. Запри дверь! Не выпускай! Я что-то поймал! Вот он!

Поднялось просто какое-то вавилонское столпотворение. Всем как будто доставалось одновременно, и Санди Уоджерс, со своей обычной сообразительностью и еще освеженный крепким ударом в нос головою, отворил дверь и начал отступление. Остальные тотчас поваляли за ним и в уголке у двери происходила с минуту страшная давка. Удары продолжались. У Фиппса, унитария, был вышиблен зуб, а у Генфрея повреждено ухо. Джафферс получил пощечину и, обернувшись, поймал что-то, что отделяло его в давке от Гокстера и мешало им сойтись. Он ощупал мускулистую грудь, а через минуту вся куча борющихся, неистовство павших людей вывалилась в полные народом сени.

— Поймал! — гаркнул Джафферс захлебываясь.

Он кружась пробирался сквозь толпу и, весь красный, с надувшимися на лбу жилами, боролся с невидимым противником. Толпа отшатывалась направо и налево перед удивительным поединком, который качаясь несся к выходу и кубарем слетел с шеста ступенек крыльца. Джафферс вскрикнул задавленным голосом, все еще не выпуская противника и сильно работая коленями, перекувырнулся и, подмятый им, со всего размаха ударился годовою о землю. Только тогда он разжал пальцы.

Раздались тревожные крики: «Держи его!», «Невидимка!» и т. д., и какой-то молодой человек, никому из присутствующих незнакомый и имя которого так и осталось неизвестных, тотчас бросился вперед, что-то поймал, кого-то выпустил и упал на распростертое тело констэбля. Посреди дороги крикнула женщина, кем-то задетая; собака, которую, повидимому, кто-то ударил, завизжала и с воем бросилась во двор Гокстера, — тем и завершилось прохождение Невидимого. С минуту толпа стояла, изумленная и жестикулирующая, затем наступила паника и размела ее по деревне, как порыв ветра разметает сухие листья. Но Джафферс лежал совсем тихо, с обращенным кверху лицом и согнутыми коленями, у подножия лестницы трактира.

VIII. На пути

Восьмая глава чрезвычайно коротка и повествует о том, как местный любитель-натуралист Гиббинс тихонько дремал себе, лежа на широкой открытой дюне и воображая, что вокруг, по крайней мере, за версту нет ни души, как вдруг услышал совсем рядом, как будто кто-то чихал и кашлял, и бешено ругался про себя. Он оглянулся, но не увидел ни кого. Тем не менее голос звучал явственно и продолжал ругаться, с разнообразием и широтою, свойственными ругани образованных людей, возвысился до крайнего продела, потом начал затихать и замер в отдалении, направляясь как будто в Абердин. Донеслось еще одно отчаянное чихание, и все смолкло. Гиббинс нечего не знал об утренних событиях, но феномен, по своему поразительному и тревожному характеру, нарушил его философское спокойствие; он поспешно встал, сошел с крутого холма и изо всех сил заторопился в деревню.

IX. Мистер Томас Марвель

Представьте себе мистера Томаса Марвеля: это был человек с толстым, дряблым лицом, цилиндрически выдающимся вперед носом, влажным, огромным, подвижным ртом и щетинистою бородою самого страшного вида. Фигура его имела наклонность к полноте, и короткие члены делали эту наклонность еще более заметной. На нем была опушенная мехом шелковая шляпа, а частая замена недостающих пуговиц бичевками и башмачными шнурками, в самых критических пунктах его туалета, обнаруживала закоренелого холостяка.

Мистер Томас Марвель сидел, опустив ноги в канаву, у дороги через дюны в Абердин, мили за полторы от Айпинга. На ногах у него, кроме носков неправильной шкурной работы, не было ничего и большие пальцы их, широкие с заостренными концами, напоминали уши насторожившейся собаки. Не спеша, — он все делал не спеша, собирался он примерить пару сапог. Уже давно не попадалось ему таких крепких сапог, но они были велики, между тем как прежние в сухую погоду были как раз в пору, но для сырой — подошвы их оказывались слишком тонкими. Мистер Томас Марвель терпеть не мог просторных сапог, но он терпеть не мог также и сырости. Он никогда до сих пор не обдумывал основательно, что из этого было хуже, и теперь день выдался прекрасный, и делать ему было больше нечего. И вот, составив из четырех сапог изящную группу на газоне, он сел и начал на них смотреть. Но среди злаков и молодого лопушника обе пары вдруг показались ему удивительно безобразными. Раздавшийся позади его голос нисколько не удивил его.

— Как ни как, а сапоги! — сказал голос.

— Благотворительские сапоги, — заметил мистер Томас Марвель, нагнув голову на бок и косясь на них неприязненно, — и которая самая дрянная пара в целом свете, ей Богу, уж и сказать не могу.

— Гм… — промычал голос.

— Нашивал и похуже, случалось и без всяких обходиться, но этаких чортовых уродов, с позволения сказать, никогда не видал! Уж с каких пор стараюсь сапогами раздобыться: очень мне эти-то опротивели. Крепкие, оно точно; но ведь, коли ты всегда на ногах, сапоги для тебя первое дело. И вот, веришь ли, нет ли, во всей округе ни шиша, только вот эти одни. А погляди-ка на них! Вообще тут насчет сапог, можно сказать, раздолье! Только мне не везет, — шабаш! Может, лет десять забираю сапоги в этой стороне, и вот, наконец, того… как они со мной поступают!

— Сторона поганая, — сказал голос, — и народ свинский.

— Это точно, — согласился сэр Томас Марвель. — Господи Иисусе! Ну, и сапоги! Просто из рук вон!

Он обернул голову через плечо направо, чтобы взглянуть для сравнения на сапоги своего собеседника, но на том месте, где должны были быть эти сапоги, не было ни ног, ни сапог, обернул голову через плечо налево, но и там не было ни того, ни другого. Заря глубокого удивления занялась в его мозгу.

— Да где ж это ты? — проговорил он через плечо, становясь на четвереньки.

Перед ним расстилалась огромная пустота дюн, по которым разгуливал ветер, а вдали чуть зеленели макушками кустики дрока.

— Неужто я пьян? — сказал про себя мистер Марвель. — Или по мне почудилось? Или я говорил сам с собой? Какого чорта!

— Не пугайся, — сказал голос.

— Пожалуйста, без фокусов, — сказал Томас Марвель, быстро вскакивая на ноги. — Где ты там? «Не пугайся», — каков!

— Не пугайся, — повторял голос.

— Сам сейчас испугаешься, дурак. Где ты? Вот погоди, дай только наеду тебя, так…

— Уж не в землю ли ты зарыт? — спросил митр Томясь Марвел через минуту.

Ответа не последовало. Мистер Томас Марвел стоял неподвижно, босой и изумленный, почти сбросив куртку.

— Пиивит! — крикнула вдали пиголица.

— Какой еще там «пиивит», — отозвался мистер Томас Марвель. — Совсем не кстати дурачишься.

На восток, на запад, на север и юг расстилались пустынные дюны; дорога, со своими неглубокими канавами и белыми столбами, пустая и гладкая, бежала с юга на север; в небе, кроме, пиголицы, было также пусто.

— С нами крестная сила! — сказал Томас Марвель, снова надевая на плечи куртку. — Все это водка! Мог бы догадаться.

— Вовсе не водка, — сказал голос. — Пожалуйста, не трусь.

— Ох! — вырвалось у мистера Томаса Марвеля, и лицо его побелело под угрями.

— Водка, — беззвучно повторили его губы.

Широко выпучив глаза он медленно оборачивался кругом.

— Готов поклясться, что слышал чей то голос, — прошептал он.

— Конечно, слышал.

— Опять!

И мистер Марвель, зажмурив глаза, трагическим жестом схватился за голову. Его вдруг схватили за шиворот и крепко встряхнули, отчего мысли его спутались еще больше.

— Не дурачься! — сказал голос.

— Спятил! — проговорил мистер Марвел. — В башке у меня не ладно. Что станешь делать? Все проклятые сапоги меня доехали!.. Спятил… Или пьян!

— Ни того, ни другого, — сказал голос. — Слушай…

— Рехнулся! — сказал мистер Марвель.

— Да погоди же ты, — произнес голос убедительно, почти дрожа от усилия сдерживаться.

— Ну? — сказал мистер Томясь Марвел с странным ощущением, как будто кто-то толкнул его в грудь пальцем.

— По-твоему, я просто одно воображение, — воображение и больше ничего?

— А то что ж еще? — спросил мистер Томас Марвел, потирая затылок.

— Отлично, — отвечал голос тоном облегчения. — В таком случае я буду бросать в тебя камнями, пока ты не убедишься в противном.

— Да где же ты?

Голос не отвечал. Свистнул, как будто брошенный из воздуха, камень и пролетел мимо самого плеча мистера Марвеля. Мистер Марвель, обернувшись увидел другой камень, который быстро поднялся на воздух, очертил фигуру и с почти неуловимой быстротой брякнулся, ему в ноги. Удивление его было так так велико, что он даже не отскочил.

Камень свистнул и, ударив рикошетом на голые пальцы, упал в канаву. Мистер Томас Марвель привскочил на целый фут и заревел во все горло. Потом он бросился бежать, запнулся о невидимое препятствие и, перекувырнувшись, очутился к сидячем положении.

— Ну, что же? — сказал голос, и третий камень поднялся кверху и повис в воздухе над головою бродяги. — Я все еще воображение?

Мистер Марвель вместо ответа встал было на ноги, но его сейчас повалили опять.

С минуту он пролежал неподвижно.

— Если ты еще будешь упрямиться, — сказал голос, — я брошу камнем тебе в голову.

— Штука хоть куда! — сказал мистер Томас Марвель, принимая сидячее положение.

Он взялся рукою за свою раненную ногу и не сводил глаз с третьего камня.

— Не понимаю. Камни летают сами собою. Камни разговаривают. Воротись на землю! Пропади! Я сдаюсь.

Третий камень упал.

— Это очень просто, — сказал голос: — я невидим.

— Ты скажи что-нибудь новенькое, — сказал мистер Марвель, от боли едва переводя дух. Где ты прячешься, как ты это делаешь — вот чего я не знаю. Отказываюсь.

— Да больше ничего и нет, — сказал голос. — Я невидим, пойми ты это.

— Да это-то всякий видит. Нечего так из за-этого хорохориться, сударь мой. Ну, выкладывай, что ли. Как ты прячешься-то?

— Я невидим. В этом-то вся и штука. И вот что мне надо объяснить тебе.

— Да где же? — прервать мистер Марвель.

— Здесь, против тебя, футов за шесть.

— Ишь, болтает зря! Я ведь не ослеп, слава Богу. Говори уж за раз, что просто ты — как есть, один воздух. Я ведь не какой-нибудь невежда-бродяга.

— Да. Я один воздух. Ты смотришь сквозь меня.

— Как? Да неужто ж в тебе так и нет совсем никакого материала? Vox et… как бишь это?.. разговор один. Так что ли?

— Я обыкновенное человеческое существо, плотное, нуждающееся в пище и питье, нуждающееся и в одежде. Только я невидим. Понимаешь? Невидим. Очень просто, невидим.

— Неужели и взаправду?

— Взаправду.

— Ну-ка, дай мне руку, — сказал мистер Марвель, — коли ты есть и в самом деле. Все не так будет чудно.

— Батюшки! — вскрикнул он. — Как ты меня напугал! Ну, можно ли так хватать?

Свободными пальцами он ощупал руку, схватившую его за кисть; пальцы его робко двинулись по этой руке вверх, потыкали мускулистую груд и исследовали бородатое лицо. Собственное лицо Марвеля было сплошным недоумением.

— Ума не приложу! — сказал он. — Да это даже почище петушиного боя! Очень любопытно! Вон я вижу прямо сквозь тебя зайца, этак, примерно, за версту! И ничего-то из тебя не видно, ну, ни синь-пороха, кроме…

Он внимательно всматривался в пустое, повидимому, пространство.

— Ты ел хлеб с сыром? — спросил он, не выпуская невидимой руки.

— Верно. Они еще не успели усвоиться организмом.

— А‑а, — сказал мистер Марвель. — Все-таки оно жутко маленько.

— Конечно, все это вовсе не так чудесно, как тебе кажется.

— При моих скромных требованиях достаточно, — сказал мистер Томас Марвель. — Как это ты устраиваешь, скажи на милость? Каким это манером, чорт возьми?

— Слишком долго рассказывать. Да вдобавок…

— Право, никак в толк не возьму, — продолжал мистер Марвель.

— Что мне нужно сказать тебе теперь, так это следующее: я нуждаюсь в помощи… Вот до чего дошло! Я вдруг наткнулся на тебя. Бродил, почти обезумев от злобы, голый и беспомощный. Мог бы убить кого-нибудь… И увидел тебя…

— Господи Иисусе! — сказал мистер Марвель.

— Я вышел на тебя сзади, сначала колебался и продолжал идти своей дорогой.

Лицо мистера Марвеля было красноречиво.

— Потом остановился. «Вот, — подумал, — такой же отверженный, как я. Как раз подходящий человек». Повернул назад и пришел к тебе. И…

— Господи Иисусе! — повторил мистер Марвель. — Просто голова идет кругом. Позволь спросить, что ж это такое? Какой же тебе понадобилось помощи? Невидимый, ишь ты!

— Мне нужно, чтобы ты помог мне добыт платье и пристанище и еще разные другие вещи. Я не могу дольше бросать их. Если же не поможешь, — н‑ну!.. Но ты поможешь, должен помочь.

— Погоди-ка, — сказал мистер Марвел. — Просто извел ты меня совсем. Дай передохнуть. Отпусти. Дай прийти в себя. И ты почти сломал мне палец на ноге. Все это так нелепо: пустые дюны, пустое небо, на много миль кругом ничего, кроме лона природы, и вдруг голос… Голос с неба! И камни. И кулак… Господа Иисусе Христе.

— Оправься, — сказал голос, — соберись с духом, потому что, как ни как, а тебе придется таки взять на себя дело, которое я тебе назначил.

Мистер Марвель надул щеки и глаза его покруглели.

— Я выбрал тебя, — сказал голос. — Кроме нескольких дураков там, в деревне, тебе одному известно, что существует такое явление, как невидимый человек. Ты должен быть моим помощником. Помоги мне, и я сделаю для тебя великие вещи. Невидимый человек — человек очень сильный.

Он остановился, чтобы чихнуть.

— Но если ты меня выдашь, — продолжал он, — если не исполнишь моих приказаний…

Он замолк и крепко ударил мистера Марвеля по плечу. Мистер Марвель при его прикосновении вздрогнул от ужаса.

— Да я вовсе не собираюсь тебя выдавать! — сказал мистер Марвель, осторожно пятясь в противоположном от пальцев направлении. — Выкинь ты это из головы, сделай милость. Одного хочу — помочь тебе. Ты скажи только, что мне делать-то? Господи Иисусе! все что прикажешь, все сделаю даже с превеликим удовольствием.

X. Мистер Марвель в Айпинге

Когда затихла первая буря паники, Айпинг начал рассуждать. (Вдруг поднял голову скептицизм, — скептицизм довольно робкий, вовсе не уверенный в своей основательности, но, тем не менее, скептицизм. Не верить в Невидимого было гораздо легче, а тех, кто видел, как он рассеялся в воздухе, или чувствовал силу его руки, можно было сосчитать по пальцам. Из числа этих свидетелей, к тому же, вскоре оказались выбывшими мастер Уоджерс который заперся на все замки и запоры и сидел дома, как в неприступной крепости, и Джафферс, лежавший без памяти в приемной «Повозки и лошади». Великия и необычные идеи, превышающие опыт, часто имеют на людей менее влияния, чем более мелкие, но существенные соображения. Айпинг пестрел флагами и обитатели его были разряжены по праздничному. О Духовом дне мечтали за месяц и более. Часам к двум даже те, кто верил в Невидимого, начали осторожно приниматься за свои маленькие увеселения, утешая себя мыслью, что он ушел окончательно, а для скептиков он успел обратиться в шутку. Все народонаселение, однако, — как верующие, так и неверующие, — обнаруживало весь этот день удивительную общительность. На Гейсманском лугу красовалась палатка, где мистресс Бойтинг и другие дамы приготовляли чай, между тем как снаружи дети из воскресной школы бегали взапуски и играли и в разные игры, под шумным предводительством священника, мисс Косс и мисс Сакбот. Конечно, в воздухе чувствовалось еще что-то тревожное, но почти всем хватало благоразумия скрывать испытываемый ими фантастический трепет. На деревенском лугу натянутая покато веревка, по которой можно было стремглав слетать на мешок внизу, держась за двигавшуюся на блоке ручку, пользовалась большим расположением юношества, равно как и качели и тир. Было тут и гулянье и паровой орган, привязанный к не большому катальному креслу и распространявший в воздухе острый запах масла и не менее пронзительную музыку. Члены клуба, побывавшие утром в церкви, щеголяли теперь роскошными розовыми с зеленым значками, и некоторые более предприимчивые даже шляпы украсили яркими бантами. Старый Флетчер, имевший весьма суровые понятия о соблюдении праздника, виднелся сквозь жасмины своего окна или в отворенную дверь (кому как угодно было смотреть) и, осторожно стоя на доске, прилаженной на двух стульях, белил потолок своей передней комнаты.

Часов около четырех в деревню вошел со стороны дюн какой-то незнакомец. Это был маленький, толстый человечек в необыкновенно истрепанной шляпе, повидимому, сильно запыхавшийся. Щеки его то отвисали, то крепко надувались. Покрытое пятнами лицо имело выражение боязливое, а двигался он как бы с какой-то насильственной торопливостью. Он завернул за угол, около церкви и направился к «Повозке и лошадям». Между прочим и старый Флетчер помнит, что видел его, старый джентльмен был даже так поражен его очевидным волнением, что совсем и не заметил, как струя разведенной известки сбежала по кисти прямо ему в рукам.

Незнакомец этот, как показалось обладателю тира, говорил сам с собой, то же самое замечено было и мистером Гокстером. Он остановился у подножия лестницы в «Повозку и лошади» и, судя по словам мистера Гокстера, как будто выдержал сильную внутреннюю борьбу, прежде чем решился войти в дом. Наконец, он поднялся на крыльцо, и мистер Гокстер видел, как он повернул налево и отворил дверь приемной. До мистера Гокстера донеслись голоса и из приемной и из буфета, сообщавшие незнакомцу об его ошибке.

— Это частное помещение! — объяснил ему Галль, и незнакомец, неловко затворив дверь, пошел в буфет.

Через несколько минут он появился снова, вытирая губы обратной стороною руки, с видом спокойного удовольствия, показавшегося Гокстеру напускным. С минуту простоял он, оглядываясь по сторонам, потом Гокстер видел, что он как-то странно, как бы украдкой, пробирается к воротам двора, на который выходили окна гостиной. После минутного колебания он прислонился к одному из столбов у ворот, вынул короткую трубку и стал набивать ее. Пальцы его дрожали. Он неловко зажег ее и, скрестив руки, стал курить в ленивой позе, совершенно не согласовавшейся с зоркими взглядами, которые он бросал по временам внутрь двора.

Все это мистер Гокстер видел, из-за жестянок в окне табачной лавочки, и странность поведения незнакомца побудила его остаться на своем посту.

В скором времени незнакомец вдруг выпрямился и положил трубку в карман. Затем он исчез во дворе. Тут мистер Гокстер, думая, что стал свидетелем какого-нибудь мелкого воровства, выскочил из-за прилавка и бросился на улицу, чтобы задержать вора. В ту же минуту появился вновь и мистер Марвель, в сбившейся на бок шляпе, с большим узлом, завязанным в синюю скатерть, в одной руке и тремя связанными вместе книгами в другой. Как оказалось впоследствии, связаны они были помочами священника. Едва завидев Гокстера, он как-то странно охнул и, круто повернув налево, опрометью пустился бежать.

— Держи, держи его! — крикнул Гокстер и бросился за ним.

Следующие ощущения мистера Гокстера были кратки, но сильны. Он видел незнакомца прямо перед собою; видел, как тот быстро обогнул угол церкви по дороге к дюнам; видел деревенские флаги и празднества по ту сторону улицы и обратившиеся к нему два-три лица. «Держи вора!» — заорал он снова и молодецки бросился вперед. Но не успел он сделать и десяти шаток, как что-то схватило его за ногу самым таинственным образом, и он оказался уже не бегущим, а летящим по воздуху с неимоверной быстротой. Земля внезапно предстала ему в самом близком расстоянии от его головы. Весь мир как будто рассыпался целым вихрем несметных искр, и «дальнейшие события перестали его интересовать».

XI. В гостинице

Однако, чтобы ясно понять, что произошло в гостинице, нам нужно вернуться к той минуте, когда мистер Марвел впервые предстал перед окном мистера Гокстера.

В эту самую минуту мистер Косс и мистер Бонтинг находились в приемной. Они сериозно обсуждали утренние происшествия и, с позволения мистера Галля, тщательно исследовали имущество Невидимого. Джафферс уже оправился отчасти от своего падения и сочувствующие друзья доставили его домой. Разбросанное всюду платье незнакомца было прибрано мистресс Галль, и комната приведена в порядок. А на столе, под окном, где обыкновенно работал незнакомец, мистер Косс почти сразу напал на три большие рукописные книги, озаглавленные «Дневник».

— Дневник! — сказал Косс, кладя все три книги на стол. — Ну, теперь, по крайней мере, мы что-нибудь да узнаем.

— Дневник, — повторил он, сел, положил два тома друг на друга, чтобы поддерживать третий, и открыл его. — Гм, никакого имени на заглавном листе. Что за пропасть!.. Цифры и условные знаки.

Священник подошел и заглянул ему через плечо.

Косс перевертывал страницы с выражением внезапного разочарования.

— Чтоб его… Господи! Да это все цифры, Бонтинг.

— Нет ли диаграмм? — спросил мистер Бонтинг, — или каких-нибудь изображений, могущих бросит свет…

— Глядите сами, — сказал мистер Косс. — То все цифры, а то по-русски или на какой-нибудь таком языке, судя по буквам, а местами по-гречески. Ну, относительно греческого, я думаю, вы…

— Конечно, — сказал мистер Бонтинг, вынимая и протирая очки и почувствовав себя вдруг чрезвычайно неловко, — как… как греческий уже давно испарился из его головы. Да, греческий, конечно, может дать нам какое-нибудь указание.

— Я отыщу вам место.

— Мне бы хотелось сначала просмотреть все томы, — сказал Бонтинг, все еще протирая очки. — Сначала впечатление, Косс, а потом, знаете, поищем и указаний.

Он кашлянул, надел очки, тщательно укрепил их на косу, опять кашлянул и сильно желал все время, чтобы что-нибудь случилось, что избавило бы его от неизбежного позора. Потом не спеша, взял том, протягиваемый ему Коссом. И нечто, действительно, случилось: кто-то вдруг отворил дверь.

Оба приятеля сильно вздрогнули, обернулись и с облегчением увидели румяную физиономию под опушенной мехом шелковой шляпой.

— Распивочная? — спросила физиономия и остановилась, выпучив глаза.

— Нет, — отвечали оба джентльмена разом.

— По другую сторону, голубчик, — сказал мистер Бонтинг.

— И, пожалуйста, затвори за собой дверь, — добавил мистер Косс с раздражением.

— Ладно, — сказал вошедший, как будто понижая голос, как-то странно не похожий на сиплый звук его первого вопроса.

— Это верно, — прибавил он прежним голосом, — проваливай!

И он исчез, затворив за собой дверь.

— Матрос, как мне кажется, — сказал мистер Бонтинг. — Презабавный они народ. «Проваливай», вот тебе на! Это, вероятно, морской термин, имеющий отношение к его выходу из комнаты.

— Вероятно, — сказал Косс. — Как у меня нервы-то нынче разгулялись! Я просто так и привскочил, когда дверь так неожиданно отворилась.

Мистер Бонтинг улыбнулся, будто сам и не думал привскакивать.

— А теперь, — сказал он со вздохом, — за книги.

— Одну минуту, — сказал Косс, встал и запер дверь. — Теперь уж, наверное, никто нам не помешает.

При этих словах его кто-то чуть слышно фыркнул.

— Одно несомненно, — сказал Бонтинг, придвигая свой стул к стулу Косса; — в Айпинге за последние дни случались странные вещи, очень странные. Я не могу, конечно, поверить нелепой истории о невидимости…

— Невероятная история. — подтвердил Косс, — невероятная. Но факт все-таки остается фактом: я несомненно видел сквозь его рукав во всю длину.

— Полно, видели ли? Уверены ли вы в этом? Может быть, какое-нибудь зеркало, например… Так легко производятся галлюцинации! Не знаю, видали ли вы когда-нибудь хорошего фокусника?…

— Не будем больше этого поднимать, Бонтинг, — сказал Косс, — все это мы уже говорили. Ну-ка, примемся лучше за книги. А, вот это, кажется по-гречески. Конечно, это — греческий алфавит.

Он указал на середину страницы. Мистер Бонтинг слегка покраснел, придвинул лицо поближе, как будто находя какое-то неудобство в своих очках. Греческие познания маленького человечка были из самых эфемерных, а между тем он был твердо убежден, что все прихожане считают его знатоком и греческого и еврейского текста. Что ж теперь делать? Признаться? Удрать? Вдруг он почувствовал на затылке что-то странное, попробовал пошевелить головой и встретил непреодолимое сопротивление. Чувство было очень любопытное: странное давление, будто нажим тяжелой и твердой руки, непреодолимо пригибавшей его подбородок к столу.

— Не шевелитесь, малыши, — прошептал чей-то голос, — или я размозжу головы вам обоим.

Бонтинг взглянул в лицо Косса рядом с его лицом и увидел полное ужаса отражение своего собственного болезненного удивления.

— Очень сожалею, что приходится прибегать к энергичным мерам, сказал голос, — но иначе нельзя.

— С каких пор научились вы совать носы в частные записки ученого? — сказал голос, и одновременно стукнули по столу два подбородка, и одновременно щелкнули два комплекта зубов.

— С каких пор научились вы вторгаться к частное помещение человека, которого постигла беда? — и толчок повторился.

— И куда девали мое платье? Послушайте, — сказал голос, — окна заперты, и я вынул ключ из двери. Человек я сильный, и у меня под рукою кочерга, кроме того, что я невидим? Не подлежит ни малейшему сомнению, что если бы только захотел, я мог бы убить вас обоих и уйти без всяких затруднений. Понимаете? Отлично. Если я вас отпущу, обещаете ли вы мне не пробовать никаких пустяков и сделать то, что я вам велю?

Священник и доктор посмотрели друг на друга, и лицо доктора вытянулось.

— Да, — сказал мистер Бонтинг, а за ним повторил и доктор. Тут давление на шеях ослабело, доктор и священник выпрямились, оба очень красные, и стали вертеть головами.

— Пожалуйста, не сходите с места, — сказал Невидимый, — вот кочерга. Видите? Когда я вошел в комнату, — продолжал он, поочередно подставляя кочергу к кончику носа обоих гостей, — я не ожидал, что кого-нибудь в ней застану, а ожидал, что найду, кроме томов моего дневника, еще пару платья. Где оно? Нет, не вставание; сам вижу, что оно исчезло. Хотя теперь, пока, днем еще так тепло, что невидимый человек может бегать и нагишом, но по вечерам холодно. Мне нужно платье и другие вещи. Эти три книги мне нужны также.

XII. Невидимый выходит из терпения

В этом пункте рассказ должен быть прерван снова по одной весьма печальной причине, которая скоро обнаружится. Пока все выше описанное происходило в гостиной, и пока мистер Гокстер наблюдал за мистером Марвелем, курившим у ворот, всего за какие-нибудь двенадцать ярдов мистер Голль и Тедди Генфрей в смутном недоумении обсуждали айпингскую злобу дня.

Вдруг по двери гостиной что-то громко стукнуло, раздался пронзительный крик, и все смолкло.

— Гей! — крикнул Тедди Генфрей.

— Ге-ей! — донеслось из пивной.

Мистер Галль усваивал вещи медленно, но верно.

— Что-то неладно, — сказал он и, выйдя из-за прилавка, направился к двери гостиной.

Он и Тедди вместе подошли к двери с напряженным вниманием на лицах. Глаза их соображали.

— Не ладно что-нибудь, — повторил Галль, и Генфрей кивнул в знак согласия.

На и их пахнуло неприятным аптечным запахом. Глухо доносился говор, очень быстрый и тихий.

— У вас там все благополучно? — спросил Галль, постучавшись.

Тихий говор внезапно смолк; последовало минутное молчание, потом опять говор, свистящим шепотом, потом пронзительный крик: «Нет нет, ни за что!» И вдруг поднялась какая-то возня, упал стул, произошла как бы краткая борьба, — и опять молчание.

— Кой чорт! — воскликнул вполголоса Галль.

— Все ли у вас благополучно? — громко повторил он.

Ему отмечал голос викария, странно прерывистой интонацией:

— Со-вер-ше-енно… Пожалуйста, не прерывайте.

— Странно! — сказал мистер Генфрей.

— Странно! — сказал мистер Галль.

— Говорят: «Не прерывайте!», — сказал Генфрей.

— Слышал, — сказал Галль.

— И кто-то фыркнул, — прибавил Генфрей.

Они продолжали прислушиваться. Разговор продолжался вполголоса и очень быстро.

— Не могу! — вдруг сказал мистер Бонтинг, возвышая голос. — Говорю вам, сэр, не могу и не стану.

— Что это было? — спросил Генфрей.

— Говорит: «Не стану», — сказать Галль. — Нам, что ли, это он?

— Гнусно! — проговорил изнутри мистер Бонтинг.

— «Гнусно», — повторял мистер Генфрей, — я слышал своими ушами.

— Кто ж это теперь говорить?

— Должно, мистер Косс. Вы разбираете что-нибудь?

Молчание. Звуки изнутри неопределенные и непонятные.

— Словно бросают по комнате скатерть, — сказал Галль.

За прилавком появилась мистресс Галль. Галль начал делать ей знаки молчания и приглашения. Это возбудило супружескую оппозицию мистресс Галль.

— Чего это ты там подслушиваешь, Галль? — спросила она. — Неужто тебе больше нечего делать? Это нынче-то в самое горячее время?

Галль попытался все объяснить гримасами и мимикой, но мистресс Галль стояла на своем. Она возвысила голос. Тут и Гемфрей и Галль, оба довольно смущенные, сильно жестикулируя, прокрались на цыпочках назад к прилавку, чтобы объяснить ей, в чем дело.

Сначала она отказалась видеть что-либо особенное в том, что они ей передали, потом потребовала, чтобы Галль молчал, а всю историю рассказал ей Гемфрей. Происшествие она склонна была считать сущим вздором: может быть, просто передвигали мебель.

— Я слышал: «Гнусно», право, слышал, — сказал Галль.

— И я слышал, мистресс Галль, — сказал Гемфрей.

— Чего доброго… — начала мистресс Гилль.

— Тсс! — прервал Тедди Генфрей. — Никак это окно?

— Какое окно?

— Окно в гостиную.

Все трое стояли напряженно прислушивались. Глаза мистресс Галль, устремленные прямо вперед, видели и не видели длинный светлый четыреугольник трактирной двери, ослепительную белую дорогу и фасад Гокстеровой лавочки, пёкшейся на июньском солнце. Вдруг дверь Гокстера отворилась, и показался сам Гокстер, с выпученными от волнения глазами и сильно жестикулировавший.

— Караул! — заревел Гокстер. — Держи его!..

Он перебежал наискось четыреугольник двери к воротам Галлей и исчез.

В ту же минуту в гостиной поднялась суматоха, и послышался запиравшихся окон.

Галль, Гемфрей и все человеческое содержимое пивной, в беспорядке высыпало на улицу.

Они увидели, как кто-то махнул за угол по дороге к дюнам, и как мистер Гокстер исполнил в воздухе сложный прыжок, окончившийся падением на плечо и голову. По улице бежал к ним и толпился изумленный народ.

Мистер Гокстер лежал без памяти. Гемфрей остановился было, чтобы это констатировать, но Галль и два рабочих в распивочной тотчас бросилась к углу, издавая бессвязные восклицания, и видели, как мистер Марвель исчез за церковной оградой. Они, повидимому, пришли к невозможному заключению, что это и был сам Невидимый, вдруг обратившийся в видимого, и немедленно пустились ему вдогонку.

Но не пробежал Галль и двенадцати ярдов, как с громким криком стремглав отлетел в сторону, схватился за одного из рабочих и повалил его вместе с собою.

Что-то сшибло его с ног точно так, как это делается при игре в мяч. Второй рабочий обернулся, описав в воздухе круг, посмотрел с удивлением и, думая что Галль, оступившись, упал сам собою, побежал было дальше, но лишь для того, чтобы получить такую же подножку, какую получил Галль.

Тут первый рабочий с трудом встал было на ноги, но его огорошили сбоку ударом, который мог бы свалить и быка.

Когда он упал, поток людей, стремившийся из деревни, показался из-за угла. Впереди всех бежал владелец тира, дюжий парень в синей куртке. К удивлению своему, он не увидел на проселке ровно никого, кроме троих людей, пренелепо барахтавшихся на земле. Но тут с его шагнувшей вперед ногой случилось что-то, отчего он потерял равновесие и кубарем отлетел в сторону, как раз во время, чтобы сшибить с ног своего брата и компаньона, непосредственно следовавшего за ним. После чего на них стало спотыкаться и падать, стало давить их и осыпать ругательствами целое множество чересчур торопливого люда.

Между тем, когда Галль, Генфрей, и рабочие выбежали из дому, мистресс Галль, дисциплинированная многолетним опытом, осталась за прилавком у кассы. И вдруг дверь в гостиную отворилась. На пороге появился мистер Косс и, даже не взглянув на хозяйку, опрометью бросился с крыльца на угол.

— Держи его! — кричал он. — Не давай ему кинуть узел! Пока узел при нем, его видно!

Существование мистера Марвеля было ему неизвестно, так как Невидимый передал книги и узел на дворе. Лицо у мистера Косса было гневное и решительное, но туалет его оставлял желать весьма многого: он заключался в чем-то в роде крошечной белой юбочки, которая могла бы кое-как сойти разве только в Греции.

— Держи его! — ревел он. — У него мои панталоны и платье священника, все до последней нитки!

— Сейчас посмотрю, что с ним, — крикнул он Генфрею, минуя распластанного на земле Гокстера и огибая уголь, чтобы присоединиться к погоне, но быль тотчас сшиблен с ног в неприличнейшее положение. Кто-то, во весь опор мчавшийся мимо, со всего размаха наступил ему на палец. Он взвизгнул, попробовал встать, его опять повалили, он опять упал на четвереньки и сообразил, что участвует уже не в погоне, а в отступление. Все бежали назад в деревню. Мистер Касс поднялся, получил здоровенную затрещину в ухо. Пошатываясь, пустился он в обратный путь к трактиру, перескочив попутно через забытого и уже сидящего теперь на земле Гокстера.

Уже поднявшись на первые ступени крыльца, он услышал позади себя внезапный крик ярости, резко выделявшийся на общем фоне криков, и звонкую пощечину. В крике он признал голос Невидимого, и интонация его была интонацией человека, внезапно разъяренного сильным ударом.

В то же мгновение мистер Косс очутился в гостиной.

— Назад идет, Бонтинг! — крикнул он, врываясь. — Спасайся!

Мастер Бонтинг стоял у окна и был занят попыткой одеться в маленький коврик и «Западно-Сюррейскую газету».

— Кто идет? — спросил он и так сильно вздрогнул, что чуть было не расстроил своего костюма.

— Невидимый! — воскликнул Косс и бросился к окну. — Лучше убираться подобру, поздорову! Буянит! Бешеный какой-то! Ужас!

Еще минута, и от был уже на дворе.

— Великий Боже! — вымолвил мистер Бонтинг, колеблясь между двумя страшными альтернативами. В коридоре гостиницы послышалась ужасная возня, и решение его было принято. Он вылез из окна, торопливо прилаживая свой костюм и пустился бежать по деревне с всею быстротою, на какую была способна его толстые, коротенькие ножки.

* * *

Начиная с яростного крика Невидимого и достопамятного бегства мистера Бонтинга по деревне, последовательный отчет об айпингских событиях становятся невозможным. Может быть, первоначальным намерением Невидимого было просто скрыть отступление мистера Марвеля с книгами и платьем. Но терпение, которым он и вообще не отличался, совершенно изменило ему при каком-то случайно полученным им щелчке, — он окончательно вышел из себя и принялся всех тузить и расшвыривать направо и налево просто ради удовольствия причинить боль.

Представьте себе улицу с бегущею по ней толпой, хлопанье дверей, драки из-за мест, где можно спрятаться. Представьте влияние суматохи на нетвердое равновесие Флетчеровой доски и двух стульев и бедственные его результаты. Представьте испуганную парочку, застигнутую бедою на качелях. Затем весь этот бурный вихрь миновал. Айпингская улица со своими флагами и праздничным убранством, покинута всеми, кроме продолжающего бесноваться на ней Невидимого, и в беспорядке завалена кокосовыми орехами, опрокинутыми парусинными щитами и рассыпавшимся товаром с лотка торговца лакомствами. Отовсюду раздается стук затворяющихся ставней и задвигающихся болтов, и единственный видимый признав человека — какой-нибудь глаз под приподнятой бровью, мелькающий иногда в уголке оконной рамы. Невидимый позабавился немного, перебив все окна в «Повозке и лошадях», поток просунул уличный фонарь в окно гостиной мистресс Грограм. Он же, вероятно, обрезал телеграфную проволоку, как раз за котэджем Гиггинсов, на Адердинской дороге. Затем, как допускали то его особые свойства, совершенно исчез из сферы человеческих наблюдений, и в деревушке его не видали, не слыхали и не ощущали больше никогда. Он пропал окончательно.

Но добрых два часа прошло прежде, чем какое-либо человеческое существо отважилось сунуть нос в пустыню Айпинг-Стрита.

XIII. Мистер Марвел обсуждает свою отставку

Когда начало уже смеркаться, и Айпинг выползал потихоньку на развалины своего праздничного великолепия, низенький, коренастый человек в истрепанной шелковой шляпе тяжело ковылял сквозь сумрак за березовым лесом, по дороге в Брамбльгорст. Он нес с собою три книги, связанные вместе чем-то в роде нарядной эластической ленты, и узел в синей скатерти. Багровое лицо его выражало ужас и утомление, и в торопливости его было что-то конвульсивное. Он шел в сопровождении голоса, иного, чем его собственный, и, то и дело, корчился под прикосновением невидимых рук.

— Если ты опять удерешь от меня, — говорил голос, — если ты попробуешь от меня удрать…

— Батюшки! — прервал мистер Марвел. — Плечо-то у меня и без того один сплошной синяк.

— Честное слово, — продолжал голос, — я тебя убью!

— Я вовсе и не думал от тебя удирать, — сказал Марвел голосом, в котором слышались близкие слезы, — не думал… Ну, ей-Богу, не думал! Просто, не знал этого проклятого поворота, вот и все. Каким чортом мог я знать этот проклятый поворот? Меня уж и так трепали, трепали…

— Погоди, братец, будут, пожалуй, трепать еще гораздо больше, если не остережешься, — сказал голос, и мистер Марвел вдруг замолчал.

Он надул щеки, и в глазах его выразилось отчаяние.

— Довольно уж и того, что эти безмозглые горланы всюду теперь разгласят мою тайну, а тут еще и ты вздумал улепетнуть с моими книгами! Счастлив их Бог, что они во время удрали… А то бы… Никто ведь не знал, что я невидим, а теперь что я буду делать?

— А я что? — спросил Марвель вполголоса.

— Все теперь вышло наружу… Пожалуй, попадет в газеты. Все будут меня искать, все будут настороже….

Голос закончил отчаянными ругательствами и смолк. Отчаяние на лице мистера Марвеля усугубилось, а походка его замедлялась.

— Ну, иди, что ли! — сказал голос. Лицо мистера Марвеля в промежутках между своими красными островками сделалось серым.

— Не роняй книг-то, дурак! — резко осадил его голос. — Дело в том, — продолжал он, — что мне придется пустить в ход тебя. Ты — орудие плохое, но все таки придется.

— Орудие самое скверное, — сказал Марвель.

— Это правда.

— Самое скверное, какое только вы могли найти. Я не крепок, — продолжал он после молчания, не предвещавшего ничего хорошего.

— Я не особенно крепок, — повторил он.

— Нет?

— И сердце у меня слабое. Это дельце-то… Ну, конечно, я его обделал, но, поверите ли, просто, думал: свалюсь сейчас.

— Ну?

— И силы у меня не хватит и духу не хватит на то, что нам нужно.

— Ну уж это я сам позабочусь, чтобы хватило.

— Нет, нет, что вы!.. Мне не хотелось бы, понимаете, путать ваши деда. Но ведь я могу и спутать! Просто, что тяжко уж очень, да и струшу…

— Лучше не пробуй, — сказал голос спокойно, но внушительно.

— Хоть бы умереть, что ли — сказал Марвель. — Несправедливо это, — продолжал он. — Должны же вы согласиться… Мне кажется, я имею полное право…

— Пошел! — крикнул голос.

Мистер Марвель исправил свою походку, и некоторое время они шли молча.

— Чертовски трудно, — сказал мистер Марвель.

Это не произвело никакого впечатления. Он попробовал другой аргумент:

— Да и какая мне в этом прибыль-то? — начал он тоном нестерпимой обиды.

— Будет! — крикнул голос с неожиданной, удивительной энергией. — Я о тебе позабочусь, только делай, что тебе велят. Сделать это ты сумеешь. Хоть ты и дурак, а все-таки сумеешь.

— Говорю вам, сэр, я совсем на это не гожусь. Со всем к вам уважением…. но все-таки не гожусь.

— Если ты не замолчишь сию же минуту, я опять буду вывертывать тебе руку, — сказал Невидимый. — Мне надо подумать.

Вскоре два продолговатых четыреугольника желтого цвета блеснули между деревьями, и в сумраке затемнела квадратная башня церкви.

— Я буду держать руку у тебя на плече, — сказал голос, — пока мы не пройдем деревню. Иди и не пробуй дурачиться. Если попробуешь, — тем хуже для тебя.

— Это я знаю, — сказал мистер Марвель. — Все это я прекрасно знаю.

Горемычного вида человек и в старой шелковой шляпе прошел со своею ношей по улице маленькой деревушки и пропал, в сгущавшемся мраке за пределами огней в окнах.

XIV. В Порт-Стоу

В десять часов следующего утра мистер Марвель, небритый, грязный и запыленный, глубоко засунув руки в карманы и беспрестанно надувая щеки, с видом усталым, тревожным и расстроенным, сидел на скамейке у дверей маленькой гостиницы, в предместьях Порт-Стоу. Рядом с ним лежали книги, но теперь они были связаны веревкой. Узел был брошен в сосновом лесу за Брамбльгорстом, согласно некоторой перемене в планах Невидимого. Мистер Марвель сидел на скамейке и, хотя никто не обращал на него ни малейшего внимания, волновался до крайности. Руки его с лихорадочным беспокойным любопытством, то и дело, ощупывали его различные карманы.

Но когда он просидел, таким образом, уже почти целый час, из гостиницы вышел старый матрос с газетой в руках и поместился рядом с ним.

— Славный денек! — сказал матрос.

Мистер Марвель посмотрел вокруг с чем-то очень похожим на ужас.

— Да, — сказал он.

— Как раз подходящая ко времени погода, — продолжал матрос тоном, не терпящим возражений.

— Совершенно, —  сказал мистер Марвель.

Матрос вынул зубочистку и на насколько минут занялся исключительно ею. Глаза его между тем могли на свободе рассматривать запыленную фигуру мистера Марвеля и книги, лежавшие с ним рядом. Подходя к мистеру Марвелю, он слышал что-то очень похожее на звон падающих в карман монет, и контраст между таким симптомом богатства и внешностью мистера Марвеля показался ему очень удивительным; но затем мысль его снова вернулась к некоему предмету, странно поразившему его воображение.

— Книги? — спросил он внезапно, шумно оканчивая свои операции с зубочисткой.

Мистер Марвел встрепенулся и посмотрел на него.

— О, да, — сказал он. — Это книги.

— Пречудные бывают в книгах вещи, — заметил матрос.

— Верно, — сказал мистер Марвел.

— Да и не в одних книгах они бывают, — сказал матрос.

— И то правда, — сказал мистер Марвел, пристально взглянул на собеседника и посмотрел кругом.

— Пречудные, к примеру, бывают штуки и в газетах, — продолжал матрос.

— Бывают.

— Вот я в этой.

— А?

— Есть тут, например, одна история, — и матрос взглянул на мистера Марвеля твердо и сериозно, — одна история: о невидимом человеке.

Мистер Марвель скривил рот и почесал щеку; он почувствовал, что у него загорелись уши.

— Чего только не напишут, — проговорил он слабым голосом. — В Австралии, что ли, или в Америке?

— Ничуть, — сказал моряк. — Здесь.

— Господи?

Мистер Марвель сильно вздрогнул.

— Когда я творю, «здесь», — продолжал моряк, к величайшему облегчению мистера Марвеля, — я, конечно, не разумею вот тут, а так в округе.

— Невидимый человек? — проговорил мастер Марвел. Да что ж он такое делает-то?

— Чего только ни делает, — сказал матрос, держа Марвеля под своим взглядом, и прибавил в виде дополнения: — Как есть, все, что угодно.

— Я не видал газет последние четыре дня, — сказал Марвель.

— Показался он в Айпинге.

— Да неужто ж?

— Показался в Айпинге. И откуда взялся — никому неизвестно. Вот оно: «За-ме-чательное событие в Айпинге». О‑че-видность, говорит, то есть это в листке-то сказывают… Очевидность полная, за-ме-чательная, значит. В свидетелях тоже один там священник да лекарь один — видели собственными глазами…. что бишь я! — не видали… Жил он, значит, в «Повозке с лошадьми», и никто, говорит, не знал об его беде, пока не произошло в гостинице споткновение, и у него с головы сорвали бинты. Тут и приметили, значит, что головы-то у него чтой-то не видать. И сейчас, говорит, сделали попытку задержать его… Не тут то было, — скинул, говорит, одежду, и удалось ему спастись бегством, но не иначе, говорить, как после отчаянной борьбы, в которой он нанес тяжкие повреждения, говорит, тяжкие повреждения нашему уважаемому констэблю, мистеру Джафферсу. Складно написано, а? И имена и все!

— Господи Иисусе! — проговорил мистер Марвель, нервно оглядываясь по сторонам и пробуя сосчитать деньги в кармане одним только непосредственным чувством осязания.

Ему пришла новая и странная мысль.

— Экие диковины! — сказать он.

— А то нет? Говорю, за-ме-чательно! Никогда и не слыхивал прежде о невидимых людях; ну да теперь слышишь столько за-ме-чательного что…

— И это все, что он сделал? — спросил Марвель, стараясь казаться равнодушным.

— А тебе мало что ли?

— Не возвращался назад? Бежал да все тут?

— Что это ты? — сказал матрос. — Что это ты, да разве не довольно?

— За глаза, — сказал Марвель.

— Еще бы не за глаза. Чего еще?

— А товарищей у него не было? Ничего не говорится о товарищах? — с беспокойством сказал мистер Марвель.

— А тебе и таких понадобилось? — спросил матрос. — Нет, благодарение Богу, можно сказать еще таких не бывало.

Он медленно покачал головой.

— Как подумаешь, даже оторопь берет, — рыщет он теперь по всей округе! На воле, значит, и по некоторым свидетельствам, — это в листке-то, — можно заключить, что он направился в Порт-Стоу. А мы тут и есть! Уж это не то, что какие-то американские фокусы. Ты подумай только, что он натворить-то может! Ну, что поделаешь, коли он хватит лишнюю рюмку, да на тебя накинется? А коли обокрасть вздумает, — кто ему помешает? Можно ему теперь и грабят, и воровать, и через целый кордон полицейских пройти, все ровно, как нам с тобой от слепого удрать. Куда, — легче! Слепые-то эти слышат, будто, уж очень хорошо. И если где вино какое ему по вкусу…

— Конечно, положение его очень выгодное… — сказал мистер Марвель. — И…

— Уж что и говорить, — прервал матрос. — Просто хоть куда.

Мистер Марвель между тем все время смотрел по сторонам, напряженно прислушивался, улавливая чуть слышные шаги или какое-нибудь не заметное движение.

Казалось, им было принято какое-то очень важное решение. И вот он кашлянул в руку, опять осмотрелся, прислушался, повернулся к матросу и понизил голос.

— Дело в том, что мне случайно известны некоторые вещи о невидимом человеке… Из частных рук.

— Ой? — протянул матрос. — Тебе?

— Да, — сказал мистер Марвель, — мне.

— Ишь ты! А позволь тебя спросить…

— Удивляешься? — сказал мистер Марвель, прикрывая рукою рот. — Просто страсть, что такое.

— Ишь ты!

— Дело в том, — с жаром начал мистер Марвель конфиденциальным шопотом.

Но тут выражение его лица внезапно изменилось самым чудесным образом.

— О‑о! — простонал он и как-то странно приподнялся на скамейке, лицо его ясно говорило о физическом страдании.

— Уоу! — сказал он.

— Что такое? — с участием осведомился матрос.

— Зуб, — сказал мистер Марвель и провел рукой по уху.

Он схватил книги.

— Однако мне пора, — сказал он и начал странно пятиться на скамейке прочь от своего собеседника.

— А как же ты хотел рассказать мне об этом Невидимом-то, — попробовал протестовать моряк.

Мистер Марвель задумался, как бы соображая.

— Враки! — сказал чей-то голос.

— Да ведь в листке написано? — сказал матрос.

— Все равно, враки… Я знаю молодца, который все это выдумал. Никакого нет невидимого человека. Болтают зря.

— А как же в листке-то? Неужели ж ты говоришь…

— Враки от слова до слова, — непоколебимо утверждал мистер Марвель.

Матрос, все еще с газетой в руке, выпучил глаза.

— Погоди, — сказал он медленно, вставая. — Так ты говоришь…

— Говорю, — сказал митр Марвель.

— Так чего ж ты раньше-то молчал? Чего ж не остановил-то меня, когда я разводил тебе всю эту околесицу? Я перед тобой этакого дурака разыгрывал, а ты что ж? Это что значит, а?

Мистер Марвель надул щеки. Матрос вдруг побагровел и сжал кулаки.

— Я, может, минут десять раздарабарывал, а ты, пузан проклятый, поганая рожа, хотя бы…

— Не изволь со мной ругаться, — сказал мистер Марвел.

— Ругаться! Вот погоди еще!

— Ступай! — сказал голос.

Что-то повернуло мистера Марвеля, и он странной судорожной походкой зашагал в сторону.

— Убирайся-ка подобру, поздорову! — крикнул ему матрос. — Так-то оно лучше!

— Кто ж убирается-то? — спросил мистер Марвель.

Он боком пятился прочь со странною торопливостью и внезапными резкими скачками. Уже отойдя немного по дороге, он начал тихий монолог, в котором слышались будто протесты и упреки.

— Чорт безмозглый! — крикнул матрос, широко расставим ноги, уперев руки в бока и наблюдая за удалявшейся фигурой. — Вот я покажу тебе, болван, как морочить меня! В листке ведь написано!

Мистер Марвель отвечал несвязно и вскоре скрылся за изгибом дороги, но матрос продолжал стоять в прежней победоносной позе, пока не согнала его с места телега мясника. Тут он повернул в Порт-Стоу.

— За-ме-чательное дурачье! — тихонько проговорил он про себя. — Видно, хотел осадить меня маленько, — вот и вся его дурацкая штука. В листке — ведь!

Вскоре пришлось ему услышать и еще одну замечательную вещь, случавшуюся очень от него близко. Это было сверхъестественное появление пригоршни монет (не более, ни менее), путешествовавшей без всяких видимых посредников вдоль стены, за углом Сент-Майкельс-Лэна. Это удивительное зрелище видел в то самое утро один из собратьев-матросов, и хотел было схватят деньги, но был тотчас сшиблен с ног, а когда встал, — мотылькообразные деньги исчезли. Наш матрос, по его же уверению, готов был в эту минуту поверить чему угодно, но последний рассказ показался ему «уж чересчур». Впоследствии рассказ, однако, заставил его призадуматься.

История о летящих деньгах была достоверна. И по всему-то околодку, даже из августейшей банкирской конторы «Лондон и Графство», из касс магазинов и трактиров, где все двери, благодаря прекрасной погоде стояли настежь, — деньги в этот день беззвучно и проворно выбирались себе вон и преспокойно летели по стенкам и темным закоулкам, пригоршнями и свитками, искусно увертываясь от взора попадавшихся на пути людей. И деньги эти, хотя никто не соследил их, неизбежно оканчивали свой таинственный полет в кармане сильно взволнованного джентльмена в истрепанной шелковой шляпе, сидевшего у входа в трактирчик на окраинах Порт-Стоу.

Только через десять дней, — когда история в Бордоке, в сущности, уже совсем устарела, — матрос сопоставил все эти факты и начал понимать, как близко ему пришлось быть от диковинного невидимого человека.

XV. Беглец

Ранним вечером доктор Кемп сидел в своем кабинете, в бельведере на вершине холма над Бордоком. Кабинет этот был очень уютной комнаткой в три окна, — на север, запад и юг, — с книжными полками, полными книг и научных изданий, просторным письменным столом и микроскопом у северного окна, среди разных миниатюрных инструментиков, стеклышек, нескольких культур в стклянках и всюду расставленных в беспорядке пузырьков с реактивами. Электрическая лампа доктора Кемпа была уже зажжена, хотя небо еще сияло зарею, и шторы подняты, так как любопытных прохожих, которые могли бы заглядывать в окна, опасаться не приходилось.

Доктор Кемп был высокий и стройный молодой человек, с белокурыми волосами и почти белыми усами, а работа, которою он был теперь занят, ценилась им так высоко, что он надеялся получить за нее знание члена Королевского общества.

Спустя некоторое время глаза его, оторвавшись от бумаги, стали блуждать вокруг и устремились на пламя заката за холмом напротив. С минуту он просидел с пером во рту, любуясь пышными золотыми тонами над вершиной холма; затем внимание его привлекла маленькая фигурка, черная как чернила, бежавшая к нему по косогору, — фигурка низенького человечка в высокой шляпе, бежавшего так быстро, что ноги его буквально только мелькали.

— Еще один из этих ослов, — подумал доктор Кемп. — Не хуже того, что бросился на меня нынче со своим: «Невидимка идет, сэр!» И что только с ними сделалось? Точно тринадцатый век, право!

Он встал, подошел к окну и начал смотреть на окутанный сумраком холм и стремительно несущуюся к нему маленькую фигурку.

— Очень, кажется, спешит, — сказать доктор Кемп, — только толку-то из этого как будто мало. Будь у него все карманы набиты свинцом, он не мог бы бежать тяжелее. Совсем умаялся, голубчик.

Через минуту верхняя из вилл, разбросанных по холму около Бордока, скрыла бежавшего. Он опять мелькнул на секунду, мелькнул еще и еще, три раза в промежутках между тремя следующими домами, и скрылся за насыпью.

— Ослы! — повторил доктор Кемп, повернулся на каблуках возвратился к письменному столу.

Но те, кто сами были вне дома, видели беглеца вблизи и заметили дикий ужас на его вспотевшем лице, не разделяли презрения доктора. Человек улепетывал, что было мочи, и, переваливаясь на ходу, громыхал, как туго набитый кошелек. Он не оглядывался ни направо, ни налево, но его расширенные глаза смотрели прямо перед собою, вниз холма, туда, где начинали зажигаться фонари и толпился на улицах народ. Уродливый рот его был открыть, и на губах выступила густая пена. Дышал он громко и хрипло. Все прохожие останавливались и начинали оглядывать дорогу с зарождающимся беспокойством, спрашивая друг друга о причине такой поспешности.

Потом где-то гораздо выше играющая ни дворе собака завизжала и бросилась под ворота, и, пока прохожие недоумевали, что это такое, какой-то ветер, как будто шлепанье разутых ног и звук как бы тяжкого дыхания, пронесся мимо.

Поднялся крик. Прохожие бросились прочь с дороги и инстинктивно бежали вниз. Они кричали уже на улицах города, когда Марвель был всего на полдороге, врывались в дома и захлопывали за собою двери, всюду распространяя свои известия. Марвель слышал крики и напрягал последние силы. Но страх обогнал его, страх бежал впереди его и через минуту охватил весь город.

— Невидимый идет! Невидимый!

XVI. В трактире «Веселые игроки»

Трактир «Веселые игроки» стоит как раз у подножии холма, там, где начинаются линии конок.

Трактирщик, опершись на прилавок своими толстыми, красными руками, беседовал о лошадях с малокровным извозчиком, а чернобородый человек в сером грыз сухари, ел сыр, пил Бортон и разговаривал по-американски с отдыхавшим полицейским.

— Чего это орут? — спросил малокровный извозчик, внезапно прерывая разговор и стараясь разглядеть поверх грязной, желтой занавески в низеньком окне трактира, что делалось на холме.

— Пожар, может быть, — сказал трактирщик.

Приближались шаги, тяжелые и торопливые, дверь с шумом расхлопнулась, и Марвель, растрепанный, весь к слезах и без шляпы, с разорванным воротом куртки, ворвался в комнату и, обернувшись судорожным движением, попробовал затворить дверь. Блок держал ее полуотворенной.

— Идет! — проревел он, и голос его от ужаса возвышался до визга. — Идет! Невидимка! За мной!.. Ради Христа! Караул! Караул! Караул.

— Затворите двери, — сказал полицейский. — Кто идет? Что случилось?

Он подошел к двери, отцепил ремень, и дверь хлопнула. Американец затворил другую.

— Пустите меня дальше, — говорил Марвель, шатаясь и всхлипывая, но все еще крепко держа книги. — Пустите, заприте где-нибудь… Говорю ж я вам, он за мной гонится… Я от него сбежал. Он обещал убить меня и убьет!

— Никто тебя не тронет, — сказал человек с черной бородой. — Дверь заперта. Что случилось-то?

— Пустите меня в дом! — сказал мистер Марвель и громко взвизгнул, когда дверь вдруг затряслась под сильным ударом, и за нею послышались крики и торопливый стук.

— Гей! — окликнул полицейский. — Кто там?

Мистер Марвель начал как безумный кидаться на панели, принимая их за двери.

— Он меня убьет! У него ножик или еще что-нибудь! Ради Христа!..

— Вот, — сказал трактирщик, — иди сюда.

И он поднял полу прилавка. Мистер Марвель бросился за прилавок при повторявшихся криках снаружи.

— Не отворяйте двери! — взвизгивал он. — Ради Бога, не отворяйте двери! Куда ж я спрячусь?

— Так это, значит, и есть Невидимка? — спросил человек с черной бородой, заложив руку за спину. — Сдается мне, что нам пора и поглядеть его.

Окно трактира вдруг разлетелось вдребезги, и на улице поднялись визг и беготня. Полицейский стоял на скамейке, вытянув шею, чтобы рассмотреть, кто был за дверью. Он сошел, поднявши брови.

— Так и есть, — сказал он.

Трактирщик встал перед дверью в соседнюю комнату, где теперь заперли мистера Марвеля, покосился на разбитое окно и присоединился к двоим товарищам.

Все вдруг затихло.

— Жаль, что со мной нет дубинки, — сказал полицейский, нерешительно подходя к двери. — Коли отворить, он войдет: ничем его не удержишь.

— Не торопитесь уж больно с дверью-то — с беспокойством заметил малокровный извозчик.

— Отодвиньте болты. Если он войдет….

И чернобородый показал револьвер, который держал в руке.

— Не годится, — сказал полицейский, — убийство…

— Я ведь знаю, в какой я стране, — сказал чернобородый. — Буду метить в ноги. Отодвиньте болты.

— А ты угодишь мне прямо в спину! Нет, спасибо! — сказал трактирщик, вытягивая шею, чтобы заглянуть за занавеску.

— Ладно.

И человек с черной бородой, наклонившись с револьвером в руке, сам отодвинул болты. Трактирщик, извозчик и полицейский обернулись к двери.

— Войдите, — сказал вполголоса чернобородый отступая, и встал против открытой двери.

Никто не вошел, а дверь осталась закрытой. Минут через пять второй извозчик осторожно просунул в нее голову; они все еще ждали. Из соседней комнаты выглянула испуганная рожа.

— Все ли двери к доме заперты? — спросил Марвель. — Он рыщет кругом, вынюхивает. Хитер как бес.

— Господи, Боже мой! — воскликнул дюжий трактирщик. — А задняя-то? Поглядеть их надо, двери-то. А я было…

Он растерянно посмотрел вокруг. Дверь в соседнюю комнату хлопнула, и ключ щелкнул в замке.

— Есть еще дверь во двор и задний ход. Дверь во двор..

Он выскочил из пивной и вернулся через минуту с кухонным ножом в руке.

— Дверь во двор была отворена, — сказать он, и толстая нижняя губа его отвисла.

— Может, он уж и теперь к доме, — сказал первый извозчик.

— В кухне его нет, — сказал трактирщик. — Там две женщины, и я все обошел вот этим резунчиком, ни вершка не оставил. Они говорят: должно, не приходил. Заметили..

— Заперли ли вы ее? — опросам первый извозчик.

— Не вчера родился, слава Богу, — сказал трактирщик.

Человек с бородой спрятал револьвер. Но в ту же минуту дверца прилавка захлопнулась, звякнула задвижка, дверной крюк отскочить с оглушительным грохотом и дверь в соседнюю комнату отворилась. Мистер Марвел взвизгнул как пойманный заяц, и все полезли через прилавок ему на выручку. Послышался выстрел из револьвера, и зеркало по ту сторону гостиной покрылось звездобразными трещинами и в дребезгах полетело на пол.

Войдя в комнату, трактирщик увидел мистера Марвеля, странно корчившегося и боровшегося как будто с дверью в кухню. Пока трактирщик стоял в нерешительности, дверь эта отворилась, и что-то потащило в нее мистера Марвеля. Раздался крик и звон посуды. Марвель, опустив голову отчаянно упирался, но его притащили к наружной двери кухни и отперли болты.

Полицейский, старавшийся опередить трактирщика, ворвался в кухню с одним из извозчиков, схватил за кисть невидимую руку, которая держала за шиворот Марвеля, получил здоровую оплеуху и, едва устояв на ногах, попятился назад. Дверь отворилась, и Марвел сделал отчаянное усилие спрятаться за нее. Тут извозчик что-то охватил.

— Вот он! — крякнул он.

Красные руки трактирщика вцепились в невидимое.

— Поймал! — крикнул он.

Освобожденный мистер Марвель шлепнулся на пол и пробовал проползти между ногами боровшихся. Драка путалась вокруг края отворенной двери. Тут впервые послышался голос Невидимого, он громко вскрикнул: полицейский наступил ему на ногу.

Потом Невидимый стал вопить с ожесточением, и кулаки его залетали вокруг с неимоверной силой. Извозчик охнул и скрючился, получив удар под ложечку. Дверь из гостиной в кухню захлопнулась и покрыла отступление мистера Марвеля. Люди в кухне неожиданно увидели, что сцепились и борются с пустотою.

— Куда он делся? — спросил бородач. — Наружу?

— Сюда, — сказал полицейский, шел во двор и остановился.

Кусок черепицы просвистел мимо его головы и разбился среди посуды на кухонном столе.

— Вот покажу ж я ему! — крикнул чернобородый.

За плечом полицейского блеснул револьвер, и пять пуль одна за другой полетели в сумрак по тому направлению откуда была брошена черепица. Стреляя, чернобородый описывал рукою горизонтальную дугу, так что выстрелы разлетались по маленькому двору как спицы в колесе.

Последовало молчание.

— Пять пуль, — сказал чернобородый. — Вот это дельно. Эй, кто-нибудь, добудьте-ка фонарь, да пощупаем, где тут тело.

XVII. Посетитель доктора Кемпа

Доктор Кемп продолжал писать в своем кабинете, пока внимание его не привлекли выстрелы. «Паф, паф, паф!» следовали они один за другим.

— О‑го! — проговорил доктор Кемп, снова взяв перо в губы и прислушиваясь. — Кто-то в Бордоке разряжает револьверы. Что там затеяли еще эти ослы?

Он подошел к южному окну, поднял его и, облокотившись на подоконник, стал смотреть на сетку окон, ожерелья газовых фонарей и лавок, с темными промежутками крыш и домов, представлявшие город ночью. «Точно толпа там, на холме, — сказал он, — рядом с «Игроками» — и продолжал наблюдать. Потом глаза его оставили город и скользнули дальше, туда, где светились огоньки кораблей и сияла пристань, — маленький, освещенный, многогранный павильончик, — как драгоценный камень желтого цвета. Луна в первой четверти висела над холмом на западе, и звезды горели ясно и почти тропически ярко.

Минут через пять, в течение которых мысль его скользнула в далекие соображения о социальном строе будущего и затерялась окончательно в определении времени, доктор Кемп опомнился, со вздохом спусти окно, и вернулся к письменному столу.

Приблизительно через час в наружную дверь позвонили. Со времени выстрелов Кемп писал довольно вяло, с промежутками рассеянности. Теперь он прислушался. Он слышал, как служанка отворила дверь, и ждал ее обратных шагов по лестнице, но она не шла. «Что там такое, желал бы я узнать?» — сказал про себя Кемп.

Он попробовал снова приняться за работу, но напрасно, встал, сошел вниз, из кабинета на площадку, позвонил и крикнул через перила горничной, появившейся в передней внизу.

— Письмо, что ли? — спросил он.

— Просто шальной звонок, сэр, — отвечала она.

— Я сегодня что-то не в своей тарелке, — подумал про себя Кемп, вернулся в кабинет и на этот раз очень решительно принялся за дело.

Вскоре он снова погрузился в работу, и в комнате не стало слышно ничего, кроме тиканья часов да тихого скрипа пера, бегавшего в самом центре светлого круга, который лампа бросала на стол.

Было уже два часа, когда Кемп кончил на ночь свою работу. Он встал, зевнул и пошел наверх ложиться. Уже сняв пиджак и жилет, он сообразил, что хочет пить, взял свечу и сошел вниз в столовую за сифоном и бутылкой виски.

Научные занятия доктора Кемпа сделали его человеком очень наблюдательным, и, вторично проходя через сени, он заметил на линолеуме, рядом с ковриком, внизу лестницы, маленькое темное пятнышко. Он пошел наверх, но вдруг это темное пятнышко почему-то заинтересовало его. Что могло оно значить? Повидимому тут действовал элемент чего-то бессознательного. Как бы то ни было, он вернулся с своей ношей, прошел в сени, поставил на пол сифон и виски и, наклонившись, тронул пятнышко. Без особенного удивления заметил он, что пятнышко имело цвет и липкость запекшейся крови.

Он опять взял сифон и виски и вернулся наверх, соображая и стараясь объяснить присутствие крови. На площадке он увидел нечто и остановился в изумлении: ручка двери в его спальню была в крови.

Он взглянул на свою собственную руку. Рука была чистая, да к тому же он вспомнил, что, когда пришел из кабинета, дверь была отворена, — следовательно, он не трогал ручку вовсе.

Он вошел прямо в спальню, с лицом совершенно спокойным, может быть, несколько более решительным, чем обыкновенно. Взгляд его, вопросительно блуждая вокруг, упал на постель. На одеяле была лужа крови, а простыня была разорвана. Когда он раньше входил в комнату, он этого не заметил, так как прошел прямо в туалетному столу. С противоположной стороны постель была примята, как будто кто-нибудь только что сидел на ней.

Тут у него явилось странное впечатление, — ему будто послышалось, что кто-то сказал вполголоса: «Боже мой, Кемп!» Но доктор Кемп ни в какие голоса не верил.

Он стоял и смотрел на скомканные простыни. Неужели это, в самом деле, был голос? Опять оглянулся вокруг, но не заметил ничего, кроне взбудораженной и окровавленной постели. Потом он ясно услышал какое-то движение по комнате около умывальника. Во всех людях, даже образованных, таится некоторое суеверие. Чувство сверхъестественного охватило Кемпа, и ему стало жутко. Он затворил дверь, подошел к туалетному столу, поставил сифон и вдруг вздрогнул: между ним и умывальником висела в воздухе окровавленная тряпка.

Он смотрел на нее, выпучив глаза. Это был пустой бинт, бинт, завязанный по всем правилам, но совершенно пустой. Доктор Кемп шагнул вперед, чтобы схватить его, но его остановило чье-то прикосновение и голос, говоривший совсем рядом.

— Кемп, — сказал голос.

— А? — сказал Кемп, разинув рот.

— Не робейте, Кемп, — продолжал голос. Я — Невидимый.

Кемп некоторое время не отвечал, только смотрел на бинт.

— Невидимый? — проговорил он наконец.

История, над которой он так издевался еще нынче утром, сразу припомнилась Кемпу. Кажется он, в эту минуту даже не очень испугался и не очень удивился. Сообразил он все только впоследствии.

— Я думал, все это выдумка, — сказал он.

Преобладавшая в голове его мысль была о тех аргументах, которые он столько раз приводил нынче утром.

— На вас бинт? — спросил он.

— Да, — отвечал Невидимый.

— О! — вырвалось у Кемпа, но он овладел собой. — Постойте, — сказал он. — Но ведь это все вздор… Какой-нибудь фокус.

Он вдруг шагнул вперед, и его протянутая к бинту рука встретила невидимые пальцы. Он отшатнулся и побледнел.

— Не теряйте головы, Кемп, ради Бога! Я там нуждаюсь в помощи. Погодите.

Рука схватила руку Кемпа у локтя. Кемп ударил по ней.

— Кемп! — крикнул голос. Кемп, не бойся.

И рука еще крепче сжала руку Кемпа.

Исступленное желание высвободиться овладело Кемпом. Кисть перевязанной руки вцепилась ему в плечи, его вдруг сшибли с нот и бросали навзничь на постель. Он открыл было рот, чтобы крикнуть, но угол простыни очутился у него между зубами. Невидимый держал его крепко, но руки Кемпа были свободны, и он как бешеный колотил ими наобум.

— Будьте же благоразумны, толком вам говорю! — сказал Невидимый, не выпуская его, несмотря и удары, которые сыпалась ему в ребра. — Боже праведный, вы доведете меня до бешенства.

— Тише, дурак! — заревел Невидимый на ухо Кемпу.

Кемп боролся еще минуту, потом перестал.

— Если вы крикните, я размозжу вам физиономию, — сказал Невидимый, вынимая простыню у него изо рта. — Я Невидимый. Это не вздор и не волшебство. Я в самом деле невидимый человек. И мне нужна ваша помощь. Вредить вам я вовсе не хочу, но ели вы будете вести себя как олух и невежда, — иначе нельзя. Разве вы не помните меня, Кемп? Гриффин из Университетской коллегии.

— Дайте мне встать, — сказал Кемп. — Я никуда не уйду. Дайте посидеть минутку спокойно.

Он встал и пощупал себе шею.

— Я Гриффин из Университетской коллегии и я сделал себя невидимым. Я просто самый обыкновенный человек, и человек вам знакомый, только ставший невидимым.

— Гриффин? — повторил Кемп.

— Гриффин, — отвечал голос. — Студент помоложе вас, почти альбинос, шести футов росту и широкоплечий, с белым и розовым лицом и красными глазами, получивший медаль по химии.

— Ничего не понимаю, — сказал Кемп. — У меня голова идет кругом. При чем тут Гриффин?

— Гриффин — это я.

Кемп подумал с минуту.

— Это ужасно, — сказал он. — Но какая же должна произойти чертовщина, чтобы человек мог стать невидимым?

— Никакой чертовщины. Это — процесс вполне нормальный. И удобопонятый.

— Ужасно! — повторил Кемп. — Каким же образом?

— Ужасно-то оно ужасно. Но я ранен, мне очень больно, и я устал… Боже мой, Кемп, вы — мужчина, отнеситесь к делу спокойно. Дайте мне поесть и напиться и позвольте посидеть вот тут.

Кемп видел, как бинт задвигался по комнате, как тащилось по полу плетеное кресло и остановилось у камина. Оно скрипнуло и сидение опустилось на четверть вершка, по крайней мере. Кемп протер глаза и опять пощупал шею.

— Да это почище духов, — сказал он и глупо засмеялся.

— Вот так то лучше. Слава Богу, вы становитесь благоразумнее!

— Или дурею, — сказал Кемп, прижимая кулаками глаза.

— Дайте мне виски. Я еле жив.

— Ну, этого я не заметил. Где вы? Если встану, может быть, и угожу прямо в вас? Ах, тут… Ну, ладно. Виски, вот… Куда ж мне его девать?

Кресло заскрипело, и Кемп почувствовал, что у него берут стакан. Он выпустил его с усилием, инстинкт его был против. Стакан ушел и остановился в воздухе, вершков на двадцать над передним краем кресла. Кемп смотрел на него в бесконечном недоумении.

— Это… Это должен быть гипнотизм. Вы, наверное, внушаете, что вы невидимы.

— Вздор! — сказал голос.

— Просто безумие какое-то!

— Выслушайте меня…

— Нынче утром и доказать вполне убедительно, что невидимость…

— Что ни там доказали это все равно. Я умираю с голоду, — сказал голос, — и ночь очень холодна для человека без платья.

— Есть? — спросил Кемп.

Стакан виски опрокинулся.

— Да, — сказал Невидимый, стукнув им по столу. — У вас найдется халат?

Кемп пробормотал какое-то восклицание. Потом подошел к своему гардеробу и вынул оттуда темно-красный халат.

— Годится? — спросил он.

Халат взяли. С минуту он повисел неподвижно в воздухе, потом странно заколыхался, встал во весь рост, чинно застегиваясь, и сел в кресло.

— Кальсоны, носки и туфли были бы кстати, — сказал Невидимый отрывисто. — И пища.

— Что угодно, но это самое нелепейшее происшествие во всей моей жизни.

Кемп выпотрошил ящика комода, отыскивая необходимые предметы, потом сошел вниз порыться в буфете, вернулся с холодными котлетами и хлебом и, придвинув маленький столик, поставил их перед гостем.

— И без ножей, все равно, — сказал гость, и котлета повисла в воздухе, послышался звук жевания.

— Я всегда предпочитаю надет что-нибудь, прежде чем есть, — сказал Невидимый, набив рот и с жадностью пожирая котлеты, — странная причуда.

— А рука — ничего? — спросил Кемп.

— Ничего, — сказал Невидимый.

— Из всех удивительных и диковинных…

— Именно. Но как это странно, что я попал для перевязки именно к вам. Первая моя удача! Впрочем, я и так собирался переночевать нынче здесь. Вы уж это потерпите. Какая пакость, однако, что кровь-то моя ведь видна! Ишь как напачкал. Становится видно, когда свертывается, должно быть. Я изменил только живые ткани и только на то время, пока жив… Вот уже три часа, как я здесь…

— Но как же это делается? — начал Кемп тоном крайнего раздражения. — Чорт знает, что такое! Все это так неразумно с начала до конца.

— Совершенно разумно, — сказал Невидимый, — как нельзя более разумно.

Он потянулся за бутылкой виски и взял ее. Кемп во все глаза смотрел на жадно евший халат. Луч света от зажженной свечи, проходя сквозь дырочку, прорванную на правом плече халата, образовал светлый треугольник под ребрами налево.

— Что такое были эти выстрелы? — спросить Кемп. — Как началась стрельба?

— Да был там дурак один, — нечто в роде моего союзника, — чтоб ему провалиться совсем! Так он вздумал украсть у меня деньги… Да и украл.

— И он тоже невидим?

— Нет.

— Ну?

— Нельзя ли мне сначала еще поест, а уж потом рассказывать? Я голоден и страдаю, а вы хотите, чтобы я рассказывал вам какие-то истории!

Кемп встал.

— Это не вы стреляли? — спросил он.

— Нет, — отвечал гость. — Какой-то болван, которого я никогда не видал, выпалил наобум. Они все там перетрусили. Перепугались меня! Чорт бы их побрал! Но послушайте, Кемп, я еще хочу есть: мне итого мало.

— Пойду посмотрю, не найдется ли внизу еще чего-нибудь съедобного, — сказал Кемп. Боюсь, что найдется немного.

Покончив с едой, — а съел он очень много, — Невидимые попросил сигару. Он свирепо куснул конец, не дан Кемпу времени отыскать ножик, и выругался, когда наружный лист отстал.

Странно было видеть его курящим: рот его и горло, зев и ноздри, — все обнаружилось в виде слепка из крутящегося дыма.

— Благословенный дар это курение, — сказал Невидимый и крепко затянулся. — Для меня очень счастливо, что я напал именно на вас, Кемп. Вы должны мне помочь. Как раз вот на вас-то я и наткнулся, — каково! Со мной приключалась сквернейшая история, я поступил как помешанный, право. Подумать только, через что я прошел! Но мы еще кое-что сделаем, вот увидите, Кемп.

Он налил себе еще виски и содовой воды. Кемп встал, оглянулся вокруг и принес себе пустой стакан из соседней комнаты.

— Все это нелепо. Но, я думаю, мне все-таки можно выпить.

— Вы не очень переменились, Кемп, за эти двенадцать лет. Блондины меняются мало. Вы хладнокровны и методичны… Погодите-ка, что я вам скажу… Будем работать вместе?

— Да как вы все это сделали? — спросил Кемп. — Как стали таким?

— Ради Христа, позвольте мне покурить немножко на свободе, а потом уж я начну вам рассказывать.

Но история так и осталась нерассказанной. У Невидимого разболелась рука; его лихорадило, он устал, и его пораженному воображению неотступно мерещилась погоня на холме драка у трактира. Он начал было рассказ и спутался. Несвязно говорил о Марвеле, курил быстрее, и голос его становился сердитым. Кемп старался извлечь из всего этого что-нибудь понятное.

— Он меня боялся… Я видел, что он меня боится, — повторял Невидимый опять и опять. — Он хотел от меня удрать, постоянно об этом думал. Какой я был дурак! Мерзавец!.. Я был вне себя… Убил бы его!..

— Где вы достали деньги? — внезапно прервал Кемп.

Невидимый помолчал с минуту.

— Сегодня я не могу вам этого сказать.

Он вдруг застонал и нагнулся вперед, опирая невидимую голову на невидимые рука.

— Кемп, — сказал он, — я не спал почти трое суток, в трое суток раза два только вздремнул на часочек, да и того меньше. Сон мне совершенно необходим.

— Так возьмите мою комнату, вот эту.

— Да как же я могу спать? Если я засну, он уйдет… Уф! Не все ли равно!

— Как вас ранила пуля? — спросить Кемп.

— Пустяки, — царапина. Кровь. О, Господи! Как мне нужен сон.

— Так почему же бы вам не заснуть?

Невидимый как будто посмотрел на Кемпа.

— Потому что мне особенно не хочется быть пойманным моими ближними, — проговорил он медленно.

Кемп вздрогнул.

— Дурак я! — воскликнул Невидимый, ударив по столу кулаком. — Я подал вам эту мысль!

XVIII. Невидимый спит

Несмотря на свое утомление и боль от раны, Невидимый не захотел положиться на слово Кемпа, что на свободу его не будет сделано никаких покушений. Он осмотрел оба окна в спальне, поднять шторы и оглядел ставни, чтобы убедиться, что Кемп говорит правду, и что бежать этим путем было возможно. Снаружи ночь была тихая и безмолвная, и новый месяц заходил над дюнами. Невидимый осмотрел еще ключи спальни и две двери в уборную, чтобы убедиться, что и этим путем можно было оградить свою свободу, после чего признал себя удовлетворенным. Он встал перед камином, и Кемп услышал зевок.

— Очень жалею, — сказал Невидимый, — что не могу рассказать вам сегодня всего, что я сделал. Но я страшно устал. Конечно, все это нелепо… Все это ужасно! Но, поверьте мне, Кемп, вопреки вашим утренним аргументам, все это — вещь вполне возможная. Я сделал открытие, хотел оставят его при себе. Не могу: мне нужен компаньон. А вы… Чего только мы не сделаем! Но завтра. А теперь, Кемп, мне кажется, или спать, или умереть.

Кемп стоял среди комнаты, глядя на безголовое платье.

— Мне надо вас оставить, значит. Нет, просто невероятно!.. случись только три такие вещи, ниспровергающие все мои теории, — я просто соду с ума. Но все это в самом деле. Не нужно ли вам еще чего-нибудь?

— Только проститься с вами, — сказал Гриффин.

— Прощайте, — сказал Кемп и потряс невидимую руку.

Он боком попятился к двери. Вдруг халат поспешно зашагал к нему.

— Поймите меня! — сказал халат. — Никаких попыток задержать меня или поймать! Не то…

Кемп слегка изменился в лице.

— Кажется, я дал вам слово, — сказал он и тихонько затворил за собой дверь.

Изнутри щелкнул ключ. Пока Кемп стоял на месте с лицом, выражавшим пассивное удивление, быстрые шаги подошли к двери уборной и она также заперлась. Кемп ударил себя рукою по лбу.

— Брежу я, что ли? Я ли сошел с ума или весь мир помешался?

Он захохотал и потрогал запертую дверь.

— Выгнан из собственной спальни вопиющей нелепостью!

Он подошел к верхушке лестницы и оглянулся на запертые двери.

— Факт, — сказал он и дотронулся до своей слегка оцарапанной шеи. — Несомненный факт! Но…

Он безнадежно потряс головою, повернулся и пошел вниз; зажег лампу в столовой, вынул сигару и начал ходить из угла в угол, издавая бессвязные восклицания и по временам рассуждая вслух.

— Невидим! — говорил он. Существует ли такая вещь, как невидимое животное?.. В море, да… Тысячами, миллионами! Все личинки, все мелкие навилии и торнарии, все микроскопические животные — все слизистые. В море больше невидимых, чем видимых существ! Я никогда прежде об этом не думал. А в прудах-то! Все эти маленькие прудовые жизни — кусочки бесцветной, прозрачной слизи. Но в воздухе… Нет! Это не может быть… Да, в конце концов, почему же? Если бы человек был сделан из стекла, он все-таки был бы видим.

Кемп глубоко задумался. Три сигары рассыпались по ковру белым пеплом, прежде чем он заговорил снова. И тут он издал лишь одно восклицание, свернул в сторону, вышел из комнаты, прошел в свою маленькую докторскую приемную и зажег там газ. Комната была маленькая, так как доктор Кемп не жил практикой и там были сложены последние газеты. Утренний номер валялся тут же, развернутый и небрежно брошенный в сторону. Кемп схватил его, перевернул листы и прочел рассказ о «Странной истории в Айпинге», с таким трудом прочитанный матросом в Порт-Стоу Марвелю. Кемп пробежал его быстро.

— Закутан! Переодет! Скрывался! «Никто, повидимому, не знает о его несчастии!» Куда, к чорту, он метил?

Кемп уронил листок, и глаза его как будто чего-то искали.

— А‑а, — проговорил он и взял «Сен-Джемскую газету», лежавшую свернутой, как пришла. — Теперь мы добьемся правды.

Он разорвал газету и открыл ее. В глаза ему бросились два столбца. «Внезапное помешательство целой деревни в Суссексе» стояло на заголовке.

— Великий Боже! — сказал Кемп, читая с жадностью недоверчивый отчет о вчерашних событиях в Айпинге.

На другой странице был перепечатан параграф из утренних газет. Кемп перечел его: «Бежал по улице и дрался направо и налево. Джафферс в бессознательном состоянии. Мистер Гокстер сильно страдает, все еще не может передать, что видел. Тяжелое оскорбление священника. Женщина, заболевшая от страха. Окна перебиты. Эта удивительная история — вероятно, вымысел. Слишком любопытна, чтобы ее не напечатать — cum grano.»

Кемп выронил лист и бессмысленно смотрел перед собою.

— Вероятно, вымысел.

Он опять схватил газету и перечел все сначала.

— Но при чем же тут этот бродяга? Какого черта вздумалось ему гоняться за бродягой?

Он вдруг сел на свой хирургический диван.

— Не только невидимый, — сказал он, — но и помешанный! Мания убийства.

Когда взошла заря, и бледность ее стала примешиваться к свету лампы и сигарному дыму в столовой, — Кемп все еще ходил из угла в угол, стараясь постичь невозможное.

Он был слишком взволнован, чтобы спать. Сонные слуги, сойдя вниз, нашли его там же и пришли к заключению, что чрезмерные занятия повредили его здоровью. Он отдал им странное, но совершенно определенное приказание: накрыть завтрак на двоих в кабинете наверху, а самим держаться исключительно в нижнем и подвальном этаже. Потом Кемп снова зашагал по комнате до прихода утренних газет. В газетах говорилось очень многое, но сказано было мало, почти ничего, кроме подтверждения вчерашних известия и очень плохо составленного отчета о другом замечательном происшествии, в Порт-Стоу. Из этого отчета Кемп понял сущность событий в «Веселых игроках» и узнал имя Марвеля. «Он продержал меня при себе целые сутки», — заявил Марвель. К айпингской истории было прибавлено еще несколько мелких фактов, между прочим то, что проволока деревенского телеграфа была обрезана. Но ничто не бросало никакого света на отношение Невидимого к бродяге, так как мистер Марвель ничего не сказал о книгах и деньгах, которыми было начинено его платье. Недоверчивый тон газет исчез, и целые рои репортеров и исследователей уже принялись за тщательное рассмотрение всего дела.

Кемп прочел статью от доски до доски, послал горничную купить все утренние газеты и с жадностью поглотил также и их.

— Он невидим, — говорил себе Кемп, — и, судя по тому, что пишут тут пахнет буйным помешательством, переходящим в манию. Что только он может наделать! Что только он может наделать! А между тем, вон он там, у меня, наверху, свободен как ветер… Что мне делать, Господи Боже мой! Было ли бы это, например, бесчестно, если бы… Нет.

Он подошел к маленькой неопрятной конторке в углу и начать писать записку, разорвал ее, дописав до половины, и написал другую, перечел и задумался. Потом взял конверт и надписал адрес: «Полковнику Эдай, в Порт-Бордок».

Невидимый проснулся как раз в то время, как Кемп был, таким образом, занят, и проснулся в очень дурном настроения. До чутко насторожившегося Кемпа донеслось порывистое шлепанье его босых ног по спальне наверху, потом грохнулся стул, и разлетелся вдребезги стакан с умывальника. Кемп поспешил наверх и торопливо постучал в дверь.

XIX. Некоторые первые принципы

— Что случилось? — спросил Кемп, когда Невидимый впустил его.

— Ничего.

— Что ж это был за грохот, чорт побери?

— Вспылил, — сказал Невидимый. — Забыл руку-то, а она болит.

— А вы подвержены такого рода вспышкам?

— Подвержен.

Кемп прошел на ту сторону комнаты и подобрал осколки стекла.

— Все факты о вас стали известны, — сказал он, стоя с осколками в руке, — все, что случилось в Айпинге и под горой. Мир знает теперь о своем невидимом гражданине. Но никто не знает, что вы здесь.

Невидимый выругался.

— Тайна открыта. Думаю, что это была тайна. Я не знаю ваших планов, но, конечно хочу помочь вам.

Невидимый сел на постель.

— Наверху готов завтрак, — сказал Кемп, как можно непринужденнее, и очень обрадовался, когда его странный гость встал с большою готовностью.

Кемп пошел первый по узенькой лестнице в бельведер.

— Прежде чем что-либо начинать, — сказал он, — мне необходимо сколько-нибудь уяснить себе, что такое эта ваша невидимость.

Он сел и беспокойно оглянулся в окно с видом человека, которому предстоит, во что бы то ни стало, поддерживать разговор. Сомнения в реальности всего происходившего мелькнули в его голове и исчезли при виде Гриффина, сидевшего за завтраком, — этого безголового, безрукого халата, вытиравшего невидимые губы чудесно державшейся в воздухе салфеткой.

— Вещь довольно простая и вероятная, — сказал Гриффин, положив салфетку.

— Для вас, конечно, но…

Кемп засмеялся.

— Ну да, и мне она, несомненно, казалась на первых порах чем-то чудесным, а теперь… Господи Боже мой! Но мы свершим еще великие вещи! Я в первый раз напал на нее в Чезильстоу.

— В Чезильстоу?

— Я отправился туда прямо из Лондона. Вы ведь знаете, что я бросил медицину и занялся физикой. Нет? Ну да, физикой: меня пленял свет.

— А‑а!

— Оптическая непроницаемость. Весь этот вопрос — целая сеть загадок, сквозь которую обманчиво мелькает сеть разгадок. А так как мне было всего двадцать два года, и был юноша очень восторженный, я сказал себе: «Положу на это всю жизнь. Стоит того». Вы знаете, какими дураками мы бываем в двадцать два года!

— Тогда ли дураками, или теперь? — заметил Кемп.

— Как будто одно знание может кого нибудь удовлетворять! Тем не менее я принялся за работу и работал как каторжный. И не успел я проработать и продумать и шести месяцев, как вдруг в одну из дырочек сетки мелькнул мелькнул свет, да какой, — ослепительный! Я нашел общий закон пигментов и рефракции, формулу, геометрическое выражение, включающее четыре измерения. Дураки, обыкновенные люди, даже обыкновенные математики и не подозревают, что может значить какое-нибудь общее выражение при изучении молекулярной физики. В книгах, — в книгах, которые стащил этот бродяга, есть чудеса, вещи удивительные! Но это не был метод, это была идея, могущая навести на метод, посредством которого, не изменяя никаких других свойств материи, кроме цвета в некоторых случаях, можно понизить коэффициент преломления некоторых веществ, — твердых ли или жидких, — до коэффициента преломления воздуха, что касается всех вообще практических результатов.

— Фью! — свистнул Кемп. — Странно что-то! Но все-таки для меня не совсем ясно… Я понимаю, что можно испортить таким образом драгоценный камень, но до личной невидимости еще очень далеко.

— Именно, — сказал Гриффин. — Но, подумайте, видимость зависит ведь от действия видимых тел на свет. Позвольте изложить нам элементарные факты, как будто вы из не знаете: так вы яснее меня поймете. Вы отлично знаете, что тела или поглощают свет, или отражают его, или преломляют. Если тело не поглощает, не отражает и не преломляет света, оно не может быть видимо само по себе. Видишь, например, непрозрачный красный цвет, потому что цвет поглощает некоторую долю света и отражает остальное, все красные лучи. Если бы ящик не поглощал никакой доли света, а весь его отражал бы, он оказался бы блестящим белым ящиком. Серебряным! Бриллиантовый ящик поглощал бы немного света, и общая его поверхность отражала бы его также немного, только местами, на более благоприятных плоскостях, свет отражался бы и преломлялся, давая нам блестящую видимость сверкающих отражений и прозрачностей. Нечто вроде светового скелета. Стеклянный ящик блестел бы меньше, был бы не так отчетливо виден, как бриллиантовый, потому что в нем было бы меньше отражения и меньше рефракции. Понимаете? С известных точек вы ясно видели бы сквозь него. Некоторые сорта стекла были бы более видимы, чем другие, — хрустальный ящик блестел бы сильнее ящика из обыкновенного оконного отекла. Ящик из очень тонкого обыкновенного стекла при дурном освещении даже трудно было бы различить, потому что он не поглощал бы почти никаких лучей, а отражение и преломление были бы также очень слабы. Если же положить кусок обыкновенного белого стекла в воду, и тем более, если положить его в какую-нибудь жидкость гуще воды, оно исчезнет почти совершенно, потому что свет, проходящий сквозь воду на стекло, преломляется и отражается очень слабо и вообще не подвергается почти никакому воздействию. Стекло становится почти столь же невидимым, как струя углекислоты или водорода в воздухе, — и по той же самой причине.

— Да, — сказал Кемп, — это-то очень просто и в наше время известно всякому школьнику.

— А вот и еще факт, также известный всякому школьнику. Если кусок стекла растолочь, Кемп, превратит его в порошок, он становится гораздо более заметным в воздухе, — он становятся непрозрачным, белым порошком. Происходит это потому, что толчение умножает поверхности стекла, производящие отражение и преломление. У куска стекла только две поверхности; в порошке свет отражается и преломляется каждою крупинкой, через которую проходит, и сквозь порошок его проходит очень мало. Но если белое толченое стекло положить в воду, оно сразу исчезнет. Толченое стекло и вода имеют приблизительно одинаковый коэффициент преломления, то есть, переходя от одного к другому, свет преломляется и отражается очень мало. Положив стекло к какую-нибудь жидкость с почти одинаковым с ним коэффициентом преломления, вы делаете его невидимым: всякая прозрачная вещь становится невидимой, если ее поместить в среду с одинаковым с ней коэффициентом преломления. Достаточно подумать самую малость, чтобы убедиться, что стекло возможно сделать невидимым в воздухе, если устроить так, чтобы его коэффициент преломлении равнялся коэффициенту воздуха, потому что тогда, переходя от стекла к воздуху, свет не будет ни отражаться, ни преломляться вовсе.

— Да, да, сказал Кемп. Но ведь человек — не то, что толченое стекло.

— Нет, — сказал Гриффин, — он прозрачнее.

— Вздор!

— И это говорит доктор! Как все забывается, Боже мой! Неужели в эти десять лет мы успели совсем забыть физику? Подумайте только, сколько вещей прозрачных кажутся нам непрозрачными! Бумага, например, состоит из прозрачных волоконц, и она бела и непроницаема только потому же, почему бел и непроницаем стеклянный порошок. Намаслите белую бумагу, наполните маслом промежутки между волоконцами, так, чтобы преломление и отражение происходило только на поверхностях, — и бумага станет прозрачной как стекло, и не только бумага, а волокна ваты, волокна полотна, волокна шерсти, волокна дерева и кости, Кемп, мясо, Кемп, волосы, Кемп ногти и нервы Кемп. Словом весь состав человека, кроме красного вещества в его крови и темного пигмента волос, все состоит из прозрачной, бесцветной ткани; вот как немногое делает нас видимыми друг другу! По большей части, фибры живого человека не менее прозрачны, чем вода.

— Конечно, конечно! — воскликнул Кемп. — Я только вчера вечером думал о морских личинках и медузах.

— Теперь вы меня поняли! Вы поняли все, что я узнал, и что было у меня на уме через год после моего отъезда из Лондона, — шесть лет назад. Но я держал язык за зубами. Работать мне приходилось при страшно неблагоприятных условиях. Гоббема, мой профессор, был научный шалопай, вор чужих идей, и он постоянно за мной подглядывал. А ведь вам известны мошеннические нравы ученого мира! Но я ни за что не хотеть разглашать смою находку и делиться с ним ее честью. Не хотел, да и только. Я продолжал работать и все более приближался к обращению формулы в опыт, в действительность, не говоря никому ни слова: мне хотелось сразу ослепить весь мир своей работой и прославиться сразу. Я занялся вопросом о пигментах, чтобы пополнять некоторые пробелы, и вдруг, — нечаянно, совершенно случайно, — сделал открытие в физиологии…

— Да?

— Вы знаете окрашивающее кровь красное вещество; оно может быть превращено в белое, бесцветное, не теряя ни одного из прочих своих свойств.

Кемп издал восклицание недоверчивого изумления.

Невидимый встал и зашагал взад и вперед по маленькому кабинету.

— Вы удивляетесь, — и не мудрено. Я помню эту ночь. Было уже очень поздно; днем меня осаждали безмозглые, любопытные студенты, и я работал иногда до зари. Помню мысль эта поразила меня внезапно, явилась мне вдруг во всем блеске и всей полноте. «Можно сделать животное, — ткань, — прозрачной! Можно сделать его невидимым! Все, кроме пигментов. Я могу быть не видим!» — сказал я себе, внезапно сообразив, что значило, при таком познании, быть альбиносом. Тут было что-то ошеломляющее. Я бросил фильтр, над которым возился, отошел и стал смотреть в огромное окно на звезды. «Я могу быть невидим», — повторил я. Сделать такую вещь значило бы заткнуть за пояс самоё магию. Передо мной предстало, не омраченное никакими сомнениями, великолепное видение того, что могла значить для человека невидимость, таинственность, власть, свобода. Никаких отрицательных сторон я не видел. Подумайте только! Я, убогий, бедствующий, загнанный профессор-демонстратор, учивший дураков в провинциальном коллэдже, мог вдруг стать — вот этим. Я спрашиваю тебя, Кемп, если бы ты… Всякие, поверь, кинулся бы на такое открытие. Я проработал еще три года, и с вершины каждой горы затруднений, которые превозмогал, открывалась еще такая же гора. Какое неисчислимое количество подробностей! Какое постоянное раздражение! И постоянное шпионство профессора, провинциального профессора. «Когда же вы издадите, наконец, свою работу?» — спрашивал он меня беспрерывно. И эти студенты и эта нужда! Три года прожил я таким образом. И через три года мук и скрытничанья убедился, что докончить работу мне невозможно… Невозможно!..

— Как это? — спросил Кемп.

— Деньги!.. — сказал Невидимый, отошел к окну и стал смотреть и него.

Вдруг он обернулся.

— Я обокрал старика: обокрал отца… Деньги были чужие, и он застрелился.

XX. В доме на Портланд-Стрите

С минуту Кемп просидел молча, глядя в спину безголовой фигуры у окна. Потом он вздрогнул, пораженный какой-то мыслью, встал, взял Невидимого за руку и отвел его от окна.

— Вы устали, — сказал он, — и все ходите, а я сижу. Возьмите мое кресло.

Он поместился между Гриффином и ближайшим окном.

Гриффин помолчал немного, потом вдруг заговорил опять.

— Когда это случилось, — сказал он, — я уже бросил Чизельстоуский коллэдж. Это было в декабре прошлого года. Я нанял в Лондоне большую комнату без мебели в огромном, весьма неблагоустроенном доме, в глухом переулке, около Портланд-Стрита. Комната моя была загромождена разными приспособлениями, которые я купил за его деньги, и работа подвигалась, — медленно и успешно, — подвигалась и концу. Я был похож на человека, вышедшего из густого леса и вдруг наткнувшегося на какую-то бессмысленную трагедию. Я поехал хоронить отца. Голова моя была всецело занята моими исследованиями, и я пальцем не шевельнул, чтобы спасти его репутацию. Помню я похороны: дешевенький гроб, убогую церемонию, открытый всем ветрам, промерзший косогор и старого товарища отца по университету, совершавшего над ним погребальный обряд, — бедного, черного, скрюченного старичка, страдавшего сильным насморком. Помню, как я шел назад в опустевший дом, по бывшей прежде деревне, обращенной теперь в уродливое подобие города, заваленной мусором и заросшей по окраинам, на месте прежних, заброшенных теперь полей, мокрым непролазным бурьяном. Помню себя к виде тощей черной фигуры, бредущей по скользкому, блестящему тротуару, помню свое странное чувство отчужденности от убогой добродетели и мелкого торгашества окружающего мира… Отца я не жалел вовсе, Он казался мне жертвой собственной глупой сантиментальностью. Общепринятое ханжество требовало моего присутствия на похоронах, но лично мне не было до них никакого дела. Однако, когда я возвращался по Гай-Стриту, мне вдруг припомнилось на мгновение прошлое.

Я встретил девушку, которую знавал десять лет назад. Глаза наши встречалась… Что-то толкнуло меня повернуть назад и заговорить с ней. Она оказалась существом самым заурядным. Все это было похоже на сон, весь мой приезд в старое гнездо. Я не чувствовал себя одиноким, не сознавал, что пришел из мира к пустыню, сознавал в себе потерю симпатии к окружающему, но приписывал ее общей пустоте жизни. Возвращение в мой кабинет показалось мне возвращением к действительности; там были предметы знакомые мне и любимые, стоял аппарат, ожидали подготовленные опыты. Теперь не предвиделось уже никаких затруднений; оставалось только обдумать подробности. Когда-нибудь я расскажу вам, Кемп, все эти сложные процессы; теперь нам не зачем их касаться. По большей части, за пропусками некоторых вещей, которые я предпочитал хранить в памяти, они записаны шифрованной азбукой в книгах, украденных этим бродягою. Нам нужно изловить его: нужно добыть книги обратно. Но главным фазисом всей процедуры было помещение прозрачного предмета, коэффициент преломления которого надлежало понизить, между двумя светящимися центрами некоторого рода эфирной вибрации, потом я поговорю с вами о ней подробнее. Нет, нет, это не Рентгеновские лучи! О моих, кажется, никто еще не писал, хотя очевидность их несомненна. Мне понадобились главным образом две маленькие динамо-машины, которыми я работал посредством дешевенького газового аппарата. Первый свой опят я провел над лоскутком белой шерстяной материи. Удивительно странно было видеть, как эта материя белая и мягкая, в прерывистом мерцании лучей постепенно начала таять, как струя дыма и исчезла. Я просто не верил своим глазам; сунул руку в пустоту, — материя была тут, такая же плотная, как и прежде. Я ощупал ее с некоторым волнением и сбросил на пол. Найти ее потом было довольно трудно. Затем последовал очень любопытный опыт. Позади меня раздалось мяуканье, и, обернувшись, я увидел на водосточной трубе за окном очень грязную и худую белую кошку. В голову мне вдруг пришла мысль. «Все готово для тебя, голубушка», — сказал я, подошел к окну, отворил его и тихонько позвал кошку. Она вошла с мурлыканьем, и я дал ей молока. Вся моя пища хранилась в шкафу в углу комнаты. После молока кошка пошла все обнюхивать, очевидно, собираясь устроиться как дома. Невидимая тряпка немного встревожила ее: кабы вы только видели, как она на нее зафыркала! Но я устроил ей очень удобное помещение на подушке своей выдвижной кровати и дал ей масла, чтобы заставить ее умываться.

— И вы произвели над ней свой опыт?

— Произвел. Но заставит что-нибудь принимать, Кемп, дело не шуточное, скажу вам! Опыт не удался.

— Не удался?

— В двух отношениях; по отношению к когтям и этому пигменту, — как бишь его! — этой штуке позади глаза кошки. Знаете?

— Tapetum.

— Да, tapetum. Он не исчезал. Когда я уже дал снадобья для выбеливания крови и проделал над ней еще некоторые другие вещи, я дал ей опиума и положил ее, вместе с подушкой, на которой она спала, на аппарат. Когда все прочее уже стерлось и исчезло, — все еще оставались два маленькие призрака ее глаз.

— Странно.

— Я не могу этого объяснить. Конечно, она была забинтована и связана, так что не могла уйти, но она проснулась полупьяная и стала жалобно мяукать, а в дверь между тем кто-то стучался. Это была старуха снизу, подозревавшая меня в вивисекции, — пропитанное водкой существо, не имевшее в мире никаких привязанностей, кроме кошки.

Я выхватил хлороформ, применил его и отворил дверь. «Что это мне послышалось тут, — будто кошка, — сказала старуха. — Уж не моя ли?» — «Здесь нет», — отвечал я вежливо. Она как будто не совсем мне поверила и пыталась заглянуть мне через плечо в комнату, вероятно, показавшуюся ей довольно странной: голые стены, окна без занавесок, походная кровать и вибрирующая газовая машина, две светящиеся точки и легкий, тошный запах хлороформа в воздухе. Этим ей пришлось удовлетвориться, и она ушла.

— А сколько взяло все это времени?

— Да часа три или четыре, — собственно кошка. Последними исчезли кости, сухожилия и жир, да еще кончики окрашенной шерсти. А задняя часть глаза, как я уже говорил, эта крепкая радужная штука, не исчезала вовсе. Задолго до окончания всей процедуры на дворе стемнело, и ничего не было видно, кроме смутных глаз да когтей. Я остановил газовую машину, нащупал и погладил кошку, все еще находившуюся в бессознательном состоянии, развязал ее и, чувствуя сильную усталость, оставил спать на невидимой подушке сам лег на постель. Но заснуть мне оказалось трудно. Я лежал и не спал, думал бессвязно и смутно, опять и опять перебирал в голове подробности опыта или грезил, как в бреду, что все вокруг меня затуманивалось и исчезало, пока не исчезала, наконец, и сама земля из-под ног, и меня охватывало томительное кошмарное чувство падения. Часа в два кошка замяукала и стала ходить по комнате. Я пытался успокоить ее и разговаривал с ней, потом решил ее прогнать. Помню странное впечатление, когда я зажег спичку: передо мной были два круглых, светившихся зеленым светом глаза и вокруг них — ничего. Хотел дать ей молока, но у меня его не было. Она все не унималась, села у двери и продолжала мяукать. Я пробовал ее поймать, чтобы выпустить в окно, но не мог; она пропала и стала мяукать уже в разных частях комнаты. Наконец, я отворил окно и начал шуметь. Вероятно, она вышла. Я больше никогда не видел и не слыхал ее. Потом, — Бог знает почему, — пришли мне в голову похороны отца и пригорок, где выл ветер; они мерещились мне до самой зари. Я окончательно убедился, что не засну, и, заперев за собой дверь, вышел на улицу.

— Неужели вы хотите сказать, что и теперь по белу свету бродит невидимая кошка? — спросил Кемп.

— Если только ее не убили, — сказал Невидимый. — Почему ж бы и нет?

— Почему ж и нет? — повторил Кемп. — Но я не хотел прерывать вас.

— Очень вероятно, что ее убили, — продолжал Невидимый. — Через четыре дня после того, я знаю, что она была жива и сидела под решеткой люка в Тичфильд-Стрите, потому что видел вокруг толпу, старавшуюся догадаться, откуда происходило мяуканье.

Он помолчал с минуту, потом вдруг опять заговорил стремительно:

— Утро перед переменой отчетливо засело у меня в памяти. Должно быть, я прошел Портланд-Стрит, потому что помню казармы Альбани-Стрита с выезжающей оттуда кавалерией, и очутился затем на вершине Примроз-Гилля. Я сидел на солнце и чувствовал себя как-то странно, чувствовал себя совсем больным. Был ясный январский день, один из тех солнечных, морозных дней, которые в прошлом году предшествовали снегу. Мой усталый мозг старался формулировать положение, составить план будущих действий. Я с удивлением видел, что теперь, когда до желанной цели было уже так близко, достижение ее как будто теряло смысл. В сущности, я слишком устал; почти четыре года постоянной, страшно напряженной работы отняли у меня всякую силу и чувствительность. На меня нашла апатия, и я напрасно старался вернуться к восторженному настроению моих первых исследований, к страстной жажде открытий, благодаря которой я не пощадил даже седой головы отца. Мне было все — все равно. Я понимал, что это настроение преходящее; причиненное чрезмерной работой и недостатком сна, и что лекарствами ли или отдыхом я мог еще восстановить в себе прежнюю энергию. Ясно я сознавал одно: дело нужно было довести до конца; мною продолжала управлять та же навязчивая идея. И довести его до конца нужно было скорее, потому что деньги, которые у меня были, уже почти что вышли. Я смотрел вокруг на детей, игравших на склоне холма, и на присматривавших за ними нянюшек и старался думать о фантастических преимуществах, которыми может пользоваться на белом свете невидимый человек. Спустя некоторое время я приплелся домой, поел немного, принял сильную дозу стрихнина и, одетый, заснул на неприбранной постели. Стрихнин — великое средство, Кемп, чтобы не дать человеку раскиснуть.

— Это сам чорт, — сказать Кемп, — сам чорт в пузырьке.

— Проснулся я гораздо бодрее и в несколько раздражительном состоянии. Знаете?

— Стрихнин-то? Знаю.

— И кто-то стучался в дверь. Это был квартирный хозяин с угрозами и допросами, старый польский жид в длинном сером камзоле и просаленных туфлях. Ночью я, наверное, мучил кошку, — говорил он (старуха, очевидно, болтала). Он требовал объяснений. Законы страны, воспрещающие вивисекцию, очень строги, — его могут привлечь к ответственности. Кошку я отрицал. Кроме того, по его словам, вибрация маленькой газовой машины чувствовалась во всем доме. Это была, несомненно, правда. Он старался пробраться бочком в комнату, минуя меня, и зорко поглядывал туда сквозь свои немецкие серебряные очки, так что мне вдруг стало страшно, как бы он не похитил что-нибудь из моей тайны. Я старался заслонить от него устроенный мною концентрирующий аппарат, и это только усилило его любопытство. Что такое я делал? Почему всегда был один и как будто что-то скрывал? Было ли это законно? Было ли безопасно? Я не приплачивал за наем ничего сверх установленной суммы. Дом его был всегда самым благопристойным домом (в самой неблагопристойной местности). Вдруг терпение мое лопнуло. Я велел ему убираться. Он начал протестовать, болтать о своем праве входа. Еще минута, — и я схватил его за шиворот, что-то треснуло — и он кубарем вылетел в коридор. Я захлопнул и запер дверь и, дрожа всем телом, сел. Хозяин поднял за дверью шум, на который я не отозвался, и через некоторое время ушел. Но это довело дело до кризиса. Я не знал, что он предпримет, не знал даже, что он может предпринять. Перемена квартиры была бы проволочкой, а у меня оставалось всего на все двадцать фунтов в банке, — и проволочки я не мог допустить. Исчезнуть! Это было непреодолимо. Но тогда будет следствие, и комнату мою разграбят. При мысли о том, что работа моя может получить огласку и быть прерванной перед самым своим окончанием, я рассердился, и ко мне вернулась энергия. Я вышел со своими тремя томами заметок и чековой книжкой, — все это теперь у босяка, — и отправил их из ближайшего почтового отделения в контору для доставки писем и посылок в Портланд-Стрите. Я старался выйти как можно тише и, вернувшись, я увидел, что хозяин тихонько пробирается наверх, вероятно, он слышал, как за мной затворилась дверь. Когда я обогнал его на площадке, он поспешно отскочил в сторону и метнул на меня молниеносный взгляд. Я так хлопнул дверью, что затрясся весь дом, а старик прошлепал за мною вверху, постоял за дверью, как будто в нерешимости, и опять сошел вниз. Тут я, не теряя времени, принялся за свои приготовления. В тот вечер и ночь все было кончено. Пока я сидел, одурманенный и расслабленный обесцвечивающими кровь снадобьями, раздался продолжительный стук в дверь. Потом он превратился, его заменили удаляющиеся шаги, вернулась, и стук возобновился. Кто-то пытался просунуть что-то под дверь, — какую-то синюю бумагу. В припадке раздражительности я встал, подошел к двери и распахнул ее настежь. «Ну?» сказал я. Это был мой хозяин с приказом об очистке квартиры или чем-то в этом роде. Он протянул мне бумагу, но, должно быть, руки мои показались ему странными, и он поднял глаза на мое лицо. С минуту стоял он, разинув рот, потом издал бессвязный крик, выронил и свечу и бумагу и бросился бежать по темному коридору к лестниц. Я затворил дверь, запер, подошел к зеркалу и понял его ужас: лицо у меня было белое, как из белого камня… Все это было ужасно. Я не ожидал таких страданий. Целая ночь прошла в невыразимых муках, тошноте и обмороках. Я сцепил зубы, всю кожу на мне палило, как огнем, палило все тело; я лежал неподвижно, как мертвый. Теперь я понимал, почему кошка мяукала, пока я ее не захлороформировал. Счастие еще, что я жил один, без прислуги. По временам я рыдал, стонал и говорил с собой, но так и не сдался… Я потерял, наконец, сознание и совсем ослабевший очнулся в темноте. Ночь прошла. «Я убиваю себя», — подумал я, но мне было все равно. Никогда не забуду этой зари, странного ужаса, охватившего меня при виде моих рук, как будто сделанных из тусклого стекла и становившихся все тоньше, все прозрачнее по мере того, как восходило солнце, пока я не стал, наконец, различать сквозь них болезненный беспорядок комнаты, хотя и закрывал свои прозрачные веки. Члены мои сделались как бы стеклянными, кости и жилы стерлись, пропали, маленькие белые нервы исчезли последними. Я скрежетал зубами, но вытерпел до конца. Наконец, остались только мертвые кончики моих ногтей, белые и бледные, да коричневое пятно какой-то кислоты у меня на пальцах. Я сделал усилие и встал. Сначала я был беспомощен как запеленатый ребенок, двигая членами, которых не мог видеть. Я был слаб и очень голоден… Я подошел к зеркалу, перед которым обыкновенно брился, и стал смотреть в него, стал вглядываться в «ничто» и рассмотрел в этом ничто дна чуть заметных туманных пятна, — следы пигмента, еще уцелевшего за сетчатой оболочкой моих глаз. Мне пришлось при этом держаться за столь и опираться лбом в стекло зеркала. Неистовым усилием воли я притащился назад к аппарату и докончил процесс. Я проспал все утро, закрыв глаза простыней, чтобы оградить их от света, а около полудня меня опять разбудил стук в дверь. Силы мои вернулась. Я сел, стал прислушиваться, услышал шопот и тотчас вскочил на ноги, начал беззвучно разбирать по частям свой аппарат и разбрасывать эти части по комнате, чтобы устройство его не могло подать повод ни к каким догадкам. Вскоре стук возобновился и послышались голоса, — сначала голос моего хозяина, потом два других. Чтобы выиграть время, я отвечал им. Невидимый лоскут и подушка попались мне под руку, я отворил окно и сунул их на крышку водоема. Пока и открывал окно, за дверью раздался оглушительный треск; кто-то ударил в нее, думая сломать замок. Но крепкие болты, привинченные мною всего несколько дней назад, не поддались. Это испугало и рассердило меня, и я начал делать все наспех. Собрав в кучу посреди комнаты какие-то валявшиеся тут же бумаги, немного соломы, оберточной бумаги и всякого хлама, я отвернул газовый кран. В дверь между тем так о сыпались тяжелые удары. Я не мог найти спичек и в бешенстве стал колотить по стене кулаками. Потом опять завернул газ, вылез из окна на крышу цистерны, тихонько опустил раму и сел, — безопасно и невидимо, но тем не менее дрожа от гнева, — наблюдать события. Я видел, как оторвали от двери доску; еще минута, — и отлетели скобки болтов, и на пороге отворенной двери появились мои посетители. Это был хозяин и его два пасынка, дюжие парни лет двадцати трех, двадцати четырех. Позади них мелькала старая ведьма снизу. Можете себе представить их удивление, когда комната оказалась пустою. Один из парней бросился к окну, раскрыл его и выглянул. Его выпученные глаза, губастая, бородатая рожа была на какой-нибудь фут от моего лица. Меня так и разбирало хватит по ней, но я во время остановил свой крепко сжатый кулак. Он смотрел как раз насквозь меня. То же стали делать, подойдя к нему, и остальные. Потом старик подошел к постели, заглянул под нее, и все они бросились к шкафу. Тут последовали длинные переговоры на самом варварском лондонском наречии. Посетители мои пришли к заключению, что я совсем не отвечал им, что это им так показалось. Уже не гнев, а чувство торжества охватило меня, пока я сидел, таким образом, за окном и наблюдал этих четырех людей, — потому что старуха тоже пробралась в комнату и подозрительно, как кошка, поглядывала кругом, — этих четырех людей, старавшихся разрешить загадку моего существования. Старик, насколько я понимал его жаргон, соглашался со старухой, что я занимаюсь вивисекцией. Сыновья утверждали на ломаном английском наречии, что я — электротехник, и указывали в доказательство на динамо-машины и радиаторы. Все они трусили моего возвращения, хотя, как я узнал впоследствии, наружная дверь была ими заперта. Старуха заглянула в шкаф и под кровать. Один из моих соседей по квартире, торговец фруктами, деливший с мясником комнату напротив, появился на площадке лестницы, был позван и говорил что-то очень бессвязное. Мне пришло в голову, что мои особого устройства радиаторы, попадись они в руки догадливого и знающего человека, могли слишком выдать меня. Я выбрал удобную минуту, сошел с подоконника в комнату, проскочил мимо старухи и столкнул одну из динамо-машин с другой, на которой она стояла, разбив оба аппарата. Как перетрусили мои гости! Потом, пока они старались объяснить себе катастрофу, я тихонько выкрался из комнаты и сошел вниз. Пойдя в одну из гостиных, я дождался там их возвращения. Они все еще продолжали обсуждать происшествие и искать ему объяснений, несколько разочарованные тем, что не нашли никаких «ужасов», и несколько недоумевающие, какое положение занимали относительно меня по закону. Как только они сошли в подвальный этаж, я опять прокрался наверх с коробкой спичек, поджег свою кучу бумаг и хлама, навалил на нее стулья и постель, провел ко всему этому газ посредством гуттаперчевой трубки.

— Вы подожгли дом! — воскликнул Кемп.

— Поджег. Это было единственное средство скрыть свои следы, и дом был, вероятно, застрахован.

Я тихонько отодвинул болты наружной двери и вышел на улицу, я был невидим и в первый раз начал понимать все преимущества, которые давала мне невидимость. В голове моей уже кипели планы тех удивительных и чудесных вещей, которые я мог теперь сделать безнаказанно.

XXI. В Оксфорд-Стрите

— В первый раз, спускаясь по лестнице, я встретил неожиданное затруднение в том, что не видел своих ног; раза два я даже споткнулся, а хвататься за перила было тоже как-то непривычно-неловко. Не глядя вниз, однако, по ровному месту мне удалось идти довольно твердо. Настроение мое, как я говорил, было самое восторженное. Я чувствовал себя подобно зрячему человеку, — с подбитыми ватой подошвами и беззвучной одеждой, — в городе слепых и испытывал непреодолимое желание шутить, пугать встречных, хлопать их по спине, сбивать с них шляпы и вообще прилагать к делу исключительные преимущества своего положения. Но едва я вышел в Портланд-Стрит, где жил рядом с большим магазином суконных товаров, как позади меня раздался сильный толчок и дребезжание, и меня что-то со всего размаха ударило в спину; я обернулся и увидел человека с полной корзиной сифонов сельтерской воды, в изумлении взирающего на свою ношу. Хотя мне было и очень больно, но он показался мне таким невозможно смешным в своем удивлении, что я громко захохотал. «В корзине-то чорт», — сказал я и выдернул ее у него из рук. Он выпустил ее беспрекословно, и я повесил всю эту тяжесть высоко в воздухе. Но тут какой-то дурак-извозчик, стоявший у дверей трактира, бросился вслед за корзиной, и его протянутые пальцы с весьма неприятною силой ударили меня прямо в ухо. Я выпустил корзину, с треском полетевшую на извозчика, и тут, среди криков и топота, среди выбегавших из лавок людей и останавливающихся экипажей, поднял, что я наделал и, проклиная свою глупость, попятился к окну магазина и начал бочком выбираться из суматохи. Еще минута, — и толпа окружила бы меня и накрыла. Я столкнул с дороги мальчишку из мясной лавки, к счастию, не обернувшегося и не видавшего пустоты, которая почти сшибла его с ног, и юркнул за извозчичью пролетку. Не знаю, чем окончилась эта история. Я перебежал улицу, к моему благополучию, довольно пустынную, и, почти не замечая дороги в охватившем меня теперь страхе, пустился прямо в запруженный в этот час народом Оксфорд-Стрит. Я попытался попасть в поток народа, но толпа была слишком густа и мне сейчас же все стали наступать на ноги. Я пошел по мостовой, неровности которой больно резали мне ноги, и дышло тащившегося мимо кабриолета угодило мне прямо в лопатку, напомним, что я уже и прежде получил сальный ушиб. Я убрался кое-как с дорога кабриолета, конвульсивным движением увернулся от наезжавшей на меня ручной тележки и очутился позади пролетки. Меня спасла счастливая мысль: я пошел следом за пролеткой, медленно подвигавшейся по улице, пошел и испуганный и удивленный оборотом своих приключений, дрожа от страха и трясясь от холода. Был ясный январский день, на мне не было ни единой нитки, а грязь на мостовой почти замерзла. Как это ни кажется мне теперь глупо, но я совсем упустил из виду, что, прозрачный или непрозрачный, буду все-таки подвержен действию погоды и всем его последствиям. Вдруг меня озарила блестящая мысль. Я забежал с боку и вскочил в кэб. Весь дрожащий, испуганный, с симптомами начинавшегося насморка и все более и более привлекавшими мое внимание синяками на спине, я медленно проехал по Оксфорд-Стриту и мимо Тотенгэм-Корт-Рода. Теперешнее мое настроение ничуть не походило на то, в котором десять минут назад я вышел из дома. Так вот оно что значит, невидимость-то! Единственной моей мыслью теперь было выпутаться из беды, в которую я попал. Мы проплелись мимо Мьюди, и там какая-то рослая женщина с пятью или шестью книгами в желтых обложках позвала моего извозчика, и я выскочил как раз во время, чтобы удрать от нее, едва не попав при этом под железнодорожный вагон. Я побежал по дороге в Блумсбэри-Сквер, намереваясь повернуть за музеем к северу, чтобы добраться до менее многолюдного квартала. Мне было теперь страшно холодно, и странность моего положения так действовала на мои нервы, что на бегу я все время всхлипывал. На западном углу сквэра, из конторы Фармацевтического общества выбежала маленькая беленькая собачка и прямо направилась ко мне, уткнувшись носом в землю. Я никогда прежде не представлял себе ясно, что нос для собаки — все равно что глаз для зрячего человека. Запах прохожего воспринимается собаками точно так же, как его внешний вид людьми. Эта белая собака начала бросаться и лаять, показывая, на мой взгляд слишком ясно, что она знает о моем присутствии. Я перебежал на ту сторону Россель-Стрита, все время оглядываясь через плечо, и очутился на Монтес-Стрите, сам не понимая хорошенько — куда я бегу. Вдруг загремела музыка, и из Россель-Сквэра повалила толпа народа, предшествуемая красными куртками и знаменами «Армии Спасения». Пробраться через такую толпу, — поющих среди улицы и насмехающихся над ними по тротуарам, — я не имел никакой надежды, а назад вернуться боялся. В одну минуту решение мое было принято: я вбежал в белые ступени какого-то здания, напротив решетки музея, чтобы переждать там, пока не отхлынет толпа. К счастию собака остановилась, заслышав музыку, постояла в нерешимости и, поджав хвост, бросилась назад в Блумсбэри-Сквэр. Приближаясь, хор ревел с бессознательной иронией какой-то гимн на слова: «Когда мы лик Его узрим?»; и время, пока не схлынул поток народа на тротуар рядом со мной, показалось мне бесконечно длинным. «Тум, тум, тум», гремел барабан гулко и отрывисто, и я не тотчас заметил двух мальчуганов, остановившихся рядом со мной. «Погляди-ка», говорил один из них. «Что поглядеть-то?» спросил другой. «Ишь — следы. Кто-то босой. Знать, по грязи ходил». Я взглянул вниз: мальчишки остановились и глядели, разинув рот, на грязные следы моих мог по только что выбеленным ступеням. Прохожие толкали мальчишек и оттирали их прочь, но их проклятая смекалка была настороже. «Тум, тум, тум… Когда, тум, мы лик Его, тум, узрим, тум, тум». «Чтоб мне провалиться, — говорил один из мальчишек, — если по этим ступенькам не взошел кто-то босиком». — «И назад не сходил; а из ноги-то у него кровь текла». Самая густая толпа между тем уже миновала. «Гляди, Тэд!» — воскликнул младший из сыщиков тоном самого глубокого удивления и прямо показал мне на ноги. Я посмотрел вниз и тотчас увидел смутный очерк их формы, обрисованный брызгами грязи. На минуту я остолбенел. «Чудно! — сказал старший. — Право слово, чудно! Будто привидение ноги, ишь ты!» Он нерешительно подходил ко мне, протянув руку. Какой-то прохожий остановился посмотреть, что такое он ловит, потом девушка. Еще минута, — и он бы тронул меня. Тут я понял, что мне делать. Шагнув вперед, при чем мальчик с криком отскочил прочь, я быстрым движением перемахнул через ограду в портик соседнего дома. Но меньшой мальчик зорко уловил это движение, и не успел я сойти со ступенек на тротуар, как, оправившись от своего минутного изумления, он уже кричал, что ноги теперь перепрыгнули через стену. Все бросились смотреть и видели, как с быстротою молнии появлялись на свет Божий мои новые следы на нижней ступени и на тротуаре. «Что там такое?» — спросил кто-то. «Ноги! Глядите! Ноги бегут!» Весь народ на улице, кроме моих трех преследователей, стремился за «Армией спасения», и этот поток задерживал не только меня, но и их. Поднялись восклицания, удивление и расспросы. Кувырком перелетев через какого-то парня, я все-таки выбрался таки из толпы и через минуту бежал, сломя голову, вокруг Россель-Сквэра, с шестью или семью изумленными людьми, гнавшимися за мною по следу. Объясняться им было некогда, а то вся толпа, наверное, бросилась бы за мною. Дважды я огибал углы, трижды перебегал через улицу и возвращался назад тою же дорогой, и когда ноги мои стали гореть и высыхать, мокрые следы потускнели, наконец, я смог улучить минуту отдыха, воспользовался ею, чтобы оттереть ноги руками, и, таким образом, скрылся окончательно. Последнее, что я видел из погони, была маленькая кучка человек в двенадцать, рассматривавших в безграничном недоумении медленно высыхавший след ноги, причиненный лужею в Тависток-Сквэре, — след, столь же одинокий и необъяснимый, как единственная находка Робинзона Крузоэ в его пустыне. На бегу я согрелся до некоторой и бодрее продолжал свой путь по окружавшей меня теперь сети глухих переулков. Спина у меня болела и коченела, челюсть ныла от пальцев извозчика, и кожа на шее была содрана его ногтями, в ногах я чувствовал сильную боль и хромал немного от пореза одной из них. Встретился мне тут же какой-то слепой, и я, прихрамывая, бросился от него бежать, боясь чуткости его восприятий. Раза два наталкивался я на прохожих и изумлял их неизвестно откуда происходившими ругательствами. Потом в лицо мне стало потихоньку спускаться что-то мягкое, и весь сквэр покрылся тонким слоем медленно падавших хлопьев снега. Я простудился и, несмотря на все старания, то и дело, чихал. Всякая собака, попадавшаяся мне по дороге, со своим уткнутым в землю носом и любопытным пофыркиваньем, была для меня источником ужаса. Вскоре мне стали попадаться бежавшие и кричавшие на бегу люди, сначала немногие, потом еще и еще. В городе был пожар. Они бежали по направлению к моей квартире, и, оглянувшись на одной улице, я увидел клубы черного дыма над крышами и телефонными проволоками. Это горела, наверное, моя квартира; мое платье, аппараты, все мое имущество, кроме чековой книжки и трех томов заметок, оставленных мною в Портлэнд-Стрите, — были в этой квартире. Все это горело! Уж и правду сказать, я действительно сжег свои корабли. Весь дом пылал.

Невидимый остановился и задумался. Кемп тревожно посмотрел в окно.

— Да, сказал он. Продолжайте.

XXII. В магазине

— Итак, в январе прошлого года при начинавшейся вьюге, — вьюге, которая могла меня выдать, если бы я остался под нею, усталый, озябший, больной, невыразимо несчастный и только на половину убежденный к своей невидимости, — вступил я в новую жизнь, к которой присужден теперь навеки. У меня не было пристанища, не было никаких средств и никого в целом мире, кому я мог бы доверяться. Раскрыть тайну — значило бы погубит себя: сделать себя простою редкостью и предметом любопытства. Тем не менее я уже подумывал подойти в какому-нибудь прохожему и просить о помощи. Но я слишком ясно понимал, каким ужасом и грубою жестокостью будут встречены моя слова. На улице я не составлял никаких планов будущего. Единственным моим желанием было укрыться от снега, закутаться и согреться, — тогда уже можно подумать и о будущем. Но даже для меня, невидимого человека, ряды лондонских домов стояли запертые, непроницаемые и неприступные, как крепости. Я видел ясно перед собою только одно: холод, бесприютность и муки ненастной ночи. Но тут мне пришла блестящая мысль. Я повернул в один из переулков с Гоуэр-Стрита в Тотенгам-Корт-Род и очутился рядом с «Омниумом», этим огромным заведением, где ведется торговля всевозможными товарами, — вы его знаете, — мясом, сухой провизией, бельем, мебелью, даже масляными картинами; это громадный лабиринт разнокалиберных магазинов скорее, чем один магазин. Я думал найти двери открытыми, но они были затворены. Пока я стоял, однако, на широком подъезде, к нему подкатила карета, и человек в мундире, — вы ведь их знаете, еще «Omnium» на шляпе, — отворил дверь. Я юркнул в нее, прошел первую лавку, — отделение перчаток, чулок, лент и всякой всячины в этом роде, — и очутился в более просторном помещении корзин и плетеной мебели. И тут, однако, я не чувствовал себя в безопасности: было очень людно; я с беспокойством начал шнырять всюду, пока не напал на огромное отделение в верхнем этаже, сплошь заставленное кроватями.

Кое-как протискавшись между ними, я нашел, наконец, приют на огромной груде сложенных поперек шерстяных матрацов. В магазине уже зажгли огонь, и было приятно тепло; зорко наблюдая за кучкой копошившихся тут же приказчиков и покупателей, я решил прятаться пока в своей засаде. Когда магазин запрут, думал я, можно стащить в нем и пищу и платье и все, что угодно, обойти его кругом, осмотреть все его рессурсы, пожалуй, выспаться на одной из постелей. План этот казался удовлетворительным. Я мечтал раздобыться платьем, которое бы превратило меня в укутанную, но все же приличную фигуру, достать денег, выручить свои книги, нанять где-нибудь квартиру и тогда уже приступить к планам полного применения тех преимуществ, которые, как я воображал, невидимость давала мне над моими ближними. Время запирать магазин наступило очень скоро. Не прошло и часу с тех пор, как я занял свою позицию на тюфяках, как я заметил, что шторы на окнах спускаются и покупателей выпроваживают вон. Поток целая куча очень проворных молодых людей начала с большим рвением прибирать оставшиеся разбросанными товары. Когда толпа поредела, я покинул свое логовище и осторожно прокрался в менее отдаленные части магазина, удивляясь быстроте, с которой все эти юноши и девицы смахивали товары, выставленные днем на показ. Все картонки, развешанные материи, фестоны из кружев, коробки сигар в колониальном отделении, вывешенные и выставленные для продажи предметы, — все это снималось, свертывалось, засовывалось в маленькие ящички, и то, что уже нельзя было ни снять, ни спрятать, покрывалось чехлами из какой-то грубой материи. Наконец все стулья были взгромождены на прилавки, и остались голые полы. Окончив свое дело, каждый из молодых людей спешил к дверям с выражением такого одушевления, какого я никогда прежде не видывал на лице приказчика. Затем появилась целая стая мальчишек с ведрами, щетками и опилками, которыми они и засыпали пол. Мне пришлось увертываться от них очень искусно, но все-таки опилки попали мне в ногу и разбередили ее. Бродя по завешанным и темным отделениям, я долго еще слышал звук работающих щеток, и только через час или больше после закрытия магазина стали щелкать в дверях замки. Воцарилось глубокое молчание, и я очутился один в огромном лабиринте лавок, галлерей и магазинов. Было очень тихо, — помню, как в одном месте, проходя мимо одного из выходов на Тотенгам-Род, я прислушивался к топанью каблуков проходивших мимо пешеходов. Первым долгом я посетил то отделение, где видел раньше чулки и перчатки. Было темно, и мне чертовски трудно было найти спички, оказавшиеся в маленький конторке для мелочи. Потом надо было добыть свечу. Мне пришлось стаскивать чехлы и обшаривать множество коробок и ящиков; свечи нашлись, наконец, в ящике, на ярлыке которого стояло: «Шерстяные панталоны и шерстяные фуфайки». Я добыл себе башмаки, толстый шарф, пошел в отделение платья, достал широкую куртку, панталоны, пальто и мягкую шляпу, — в роде священнической, с широкими отвернутыми книзу полями, — и начал снова чувствовать себя человеком. Следующая моя мысль была о пище. Наверху я нашел буфет, а в нем холодное мясо и оставшийся в кофейнике кофе, который тут же я и разогрел посредством зажженного мною газа. Вообще, устроился недурно. Потом, бродя по магазину в поисках за постелью (мне пришлось довольствоваться в конце концов кучей стеганых пуховых одеял) я напал на колониальное отделение со множеством шоколаду и фруктов в сахаре, которых я чуть не объелся, и несколькими бутылками бургонского. Рядом было игрушечное отделение, подавшее мне блестящую мысль; там я нашел картонные носы, — игрушечные носы, знаете, — и мне пришли в голову темные очки. Но у «Омниума» нет оптического отделения. Нос мой представлялся до сих пор вопросом крайне затруднительным, и я подумывал уже о краске; но сделанное мною открытие навело меня на мысль о шарике, маске или чем-нибудь в этом роде. Наконец, я заснул на куче пуховых одеял, где было тепло и уютно. Еще ни разу, со времени моего превращения, не было у меня таких приятных мыслей, как теперь, перед сном. Я был в состоянии физической безмятежности, отражавшейся на моем настроении. Утром, думалось мне, можно будет незаметно выбраться из магазина в моем теперешнем наряде, обернув лицо добытым мною тут же белым шарфом, купить на украденные деньги очки и довершить, таким образом, свой маскарадный костюм. Потом мне стали в беспорядке чудиться все случившиеся за последние дни фантастические происшествия. Я видел уродливого маленького жида-хозяина, орущего в своей квартире, его недоумевающих сыновей, корявое лицо старухи, справлявшейся о кошке. Я вновь испытывал странное впечатление исчезновения суконной тряпки; наконец, пришел я и к пригорку на ветру, к старому священнику, шамкавшему: «Ты еси земля и в землю обратишься» — над открытой могилой моего отца. «И ты тоже», — сказал какой-то голос, и меня потащило к могиле. Я сопротивлялся, кричал, взывал о помощи ко всем присутствующим, но они, как каменные, продолжали следить за службой, старый священник тоже ни разу не запнулся, продолжая читать однообразно и сипло. Я понял, что никто меня не видит и не слышит, что я во власти каких-то неведомых сил; сопротивлялся, — но напрасно; и стремглав полетел в могилу; гроб глухо загудел подо мною и сверху полетели на меня пригоршни носку. Никто не замечал меня, никто не знал о моем существовании. Я забился к судорогах и проснулся. Бледная лондонская заря уже взошла, и комната была наполнена холодным серым светом, струившимся сквозь щели штор. Я сел и не мог сначала понять, что значила эта огромная зала с прилавками, кучами свернутых материй, грудой одеял и подушек, и железными подпорками. Потом память вернулась ко мне, и я услышал говор. Вдали, в более ярком свете уже поднявшего свои шторы отделения, показались два шедшие ко мне человека. Я вскочил, отыскивая глазами, куда бежать, но самое это движение выдало им мое присутствие. Вероятно, они увидали только беззвучно и быстро уходившую фигуру. «Кто это?» крикнул один. «Стой!» крикнул другой. Я бросился за угол, — безлицая фигура, не забудьте, — и прямо наткнулся на тощаго пятнадцатилетнего парнишку. Он заревел во все горло; я сшиб его с ног, перескочил через него, обогнул другой угол и, по счастливому вдохновению, бросился плашмя за прилавок. Кто минута — и я услышал шаги и крики: «Держите двери, держите двери!», вопросы: «Что такое?» и совещания, том, как поймать меня. И лежал на полу, испуганный до полусмерти, но, как это ни странно, мне не приходило в голову раздеться, что было бы всего проще. Я заранее решил уйти в платье, и это-то, вероятно, и руководило мною бессознательно. Затем по длинной перспективе прилавков раздался рев: «Вот он!» Я вскочил, схватил с прилавка стул и швырнул им в закричавшего дурака, обернулся, наткнулся за углом на другого дал ему затрещину и бросился вверх по лестнице. Он устоял на ногах, зауськал, как на охоте и полетел за мною. По лестнице были нагромождены кучи этих пестрых расписных посудин… как бишь их!..

— Художественные горшки, — подсказал Кемп.

— Вот именно! Художественные горшки. Ну, так вот я остановился на верхней ступени, обернулся, выхватил один из кучи и запалил им прямо в голову бежавшего за мной идиота. Вся куча рухнула разом, и я услышал со всех сторон быстро приближающиеся крики и топот бегущих ног. Как безумный кинулся я в буфет, но там какой-то человек, одетый в белое, тотчас подхватил погоню. Я сделал последний отчаянный поворот и очутился в отделении ламп и железных изделий. Тут я забился за прилавок, стал поджидать своего повара и, как только он показался во главе погони, — съездил его лампой. Повар упал, а я, прикурнув за прилавком, начал с величайшей поспешностью сбрасывать с себя платье. Пальто, куртка, панталоны, башмаки слетели в одну минуту, но шерстяная фуфайка липнет к человеку, как собственная его кожа. Я слышал, как прибежали еще люди (повар мой лежал себе, молча, по ту сторону прилавка, ошеломленный или испуганный до потери голоса), — и мне пришлось удирать снова, как зайцу, выгнанному из кучи хвороста. «Сюда, господин полицейский!» — крикнул кто-то. Я опять очутился в отделении кроватей, с целым сонмом шкафов в противоположном конце, бросился туда и, пробравшись между ними, ляг на пол. С огромным усилием я вывернулся таки кое-как из своей фуфайки и стал на ноги свободным человеком, задыхающийся и испуганный. Как раз в эту минуту полицейский и трое приказчиков появились из-за угла. Они кинулись на куртку и кальсоны и вцепились в панталоны. «Он бросает свою добычу, — сказал один из приказчиков. — Наверное, здесь где-нибудь». Но они так и не нашли меня. Я простоял некоторое время, наблюдая за поисками и проклиная свою неудачу. Платье-то свое я ведь все-таки потерял. Потом я пошел в ресторан выпил немножко молока и сел у камина обдумывать свое положение. Очень скоро вошли два приказчика и начали с большим оживлением и совершению по-дурацки обсуждать происшествие. Я услышал преувеличенный рассказ о совершенных мною опустошениях и догадки о том, где я теперь нахожусь. Тут я снова принялся строят планы. Добыть в магазине нужные мне вещи, особенно после происшедшего в нем переполоха было уже страшно трудно. Я сошел в амбар посмотреть — нельзя ли уложить и адресовать там посылку, но не мог понят систему чеков. Часов в одиннадцать я решил, что «Омниум» безнадежен, и, так как выпавший снег растаял, и погода была теплее и лучше, чем накануне, вышел на улицу, взбешенный своей неудачей и с самыми смутными планами будущего.

XXIII. В Дрэри-Лэне

— Теперь вы начинаете понимать, — продолжал Невидимый, — всю невыгодность моего положения. У меня не было ни крова, ни одежды; добыть себе платье значило лишиться всех своих преимуществ, сделаться чем-то странным и страшным. Я голодал, потому что есть, наполнять себя не ассимилированным веществом значило снова стать безобразно видимым.

— Я и не подумал об этом, — сказал Кемп.

— И я тоже… А снег предупредил меня еще и о других опасностях. Мне не годилось попадать под снег, потому что он бы облепил меня и выдал. Дождь также превращал меня в водяной очерк, и блестящую поверхность человека, в пузырь. А туман-то! В тумане я превращался в более смутный пузырь, в оболочку, влажный проблеск человека. Кроме того, в моих странствиях по улицам, на лондонском воздухе, на ноги мне набиралась грязь, на кожу насаживалась пыль и кляксы. Я не знал еще, через сколько времени сделаюсь видимым, также и по этой причине, но понимал ясно, что это должно было случиться скоро.

— В Лондоне-то? Еще бы!

— Я отправился в глухой квартал рядом с Портланд-Стритом и вышел на конец той улицы, где прежде жил. По ней я не пошел, боясь толпы, которая продолжала глазеть на дымившиеся развалины подожженного мною дома. Первой моей задачей было добыт платье. Попавшаяся мне по дороге лавочка, где продавались самые разнообразные предметы, — газеты, сласти, игрушки, канцелярские принадлежности, завалявшиеся святочные предметы, между прочим, целая коллекция масок и носов, — снова навела меня на мысль, появившуюся у меня при виде игрушек в «Омниуме». Я повернул назад уже более не бесцельно и окольными путями, избегая многолюдных мест, направился к лежащим по ту сторону Странда глухим переулкам; мне помнилось, что в этом квартале, — хотя, где именно, я хорошенько не знал, — было несколько лавок театральных костюмеров. День был холодный, с пронзительным северным ветром. Я шел быстро, чтобы никто не наткнулся на меня сзади. Каждый переход через улицу был опасностью, каждый прохожий требовал зоркого наблюдения. Какой-то человек, которого я нашел в конце Бедфорд-Стрита, неожиданно обернулся и сшиб меня с ног, я упал прямо на мостовую, почти под колеса проезжавшего мимо кэба; стоявшие тут же извозчики подумали, что у него случилось нечто в роде удара. Это столкновение так меня напугало, что я пошел на Ковентгарденский рынок и присел там, в укромном уголке, у лотка с фиалками, весь дрожа и с трудом переводя дух; там я просидеть довольно долго, но чувствовал, что простудился опять. Я принужден был уйти, чтобы не привлечь чьего-нибудь внимания своим чиханием. Наконец, я достиг цели своих поисков; это была грязная, засиженная мухами лавчонка в переулке близ Дрэри-Лэна с выставленными в окне платьями из мишурной парчи, фальшивыми драгоценными камнями, париками, туфлями, домино и карточками актеров. Лавка была старомодная, темная и низкая, и над нею громоздились еще четыре этажа мрачного и угрюмого дома. Я заглянул в окно и, не увидав никого, вошел. Отворенная мною дверь привела в движение колокольчик. Я оставил ее отворенной, обогнул пустую подставку для костюмов и спрятался в уголке за большим трюмо. С минуту никто не приходил. Потом я услышал где-то тяжелые шаги, и в лавку вошли. У меня уже был теперь определенный план. Я думал пробраться в дом, спрятаться наверху, выждать и, когда все стихнет, разыскать себе парик, маску, очки, костюм и явиться на свет Божий, хоть и в довольно нелепом, но все же приличном виде. Кроме того, случайно, конечно, я мог украсть в доме какия ни на есть деньги. Вошедший в лавку был низенький, слегка горбатый человечек с нависшими бровями, длинными руками и очень короткими кривыми ногами. Повидимому, я застал его за едой. Он оглянул лавку как бы в ожидании, которое сменилось сначала удивлением, потом гневом, когда оказалось, что лавка пуста. «Чорт бы побрал этих мальчишек!» сказал он, выходя на улицу и оглядывая ее в обе стороны. Через минуту он возвратился, с досадой захлопнул дверь ногою и, бормоча то-то про себя, пошел к двери в квартиру. Я последовал было за ним, но при звуке моего движения он остановился, как вкопанный. Я также остановился, пораженный его чуткостью. Он захлопнул дверь квартиры перед самым моим носом. Я стоял в нерешимости. Вдруг послышались возвращавшиеся назад шаги, и дверь снова отворилась. Он оглянул магазин, как будто все еще в некотором сомнении, проворчал что-то, посмотрел на прилавок, заглянул за шкафы и остановился в недоумении. Дверь за собою он оставил отворенной; я юркнул в соседнюю комнату. Это была странная конурка, очень скудно меблированная, со множеством больших масок в углу. На столе стоял запоздалый завтрак; слышать запах кофе и видеть, как вернувшийся хозяин лавки преспокойно принялся за еду, раздражало меня до нельзя. И манеры его при еде были такие противные! В комнату выходило три двери, — одна наверх, другая вниз, но все они были затворены. Выйти при нем я не мог, не сметь даже пошевелиться, боясь его чуткости, а в спину мне дуло. Два раза я чуть было не чихнул. Зрительная сторона моих впечатлений была любопытна и нова, но я все-таки страшно устал и пришел в сильнейшее раздражение задолго до того, как хозяин покончил с едою. Но он кончил-таки, наконец, поставил обгрызенные тарелки на черный жестяной поднос, на котором прежде стоял чайник, и, собрав крошки с испачканной горчицей скатерти, приготовился все это выносить. Тяжелый поднос помешал ему затворять за собой дверь, что он иначе сделал бы непременно. Никогда не видал я такого охотника затворять двери! Я сошел за ним в очень грязную кухню и кладовую в подвальном этаже, имел удовольствие видеть, как он мыл посуду, и, найдя свое дальнейшее присутствие бесполезным и кирпичные полы чересчур холодными, для босых ног, вернулся наверх и сел в кресло перед камином. Камин топился плохо, и почти бессознательно я подложил туда немного угля. Шум, который я при этом произвел, тотчас привлек хозяина. Он грозно встал среди комнаты, потом начал обшаривать все углы и чуть не коснулся меня. Но и этот обзор, кажется, не удовлетворил его. Уходя, он остановился на пороге и еще раз окинул взглядом комнату. Ждать в маленькой гостиной мне пришлось очень долго; наконец он вернулся, отворил дверь наверх, и я тихонько пошел за ним. На лестнице он вдруг остановился, и я чуть было не наскочил сзади на него. Он постоял с минуту, глядя мне прямо в лицо и прислушиваясь. «Честное слово, — проговорил он, — точь-в-точь…» Его длинная волосатая рука теребила нижнюю губу, глаза перебегали вверх и вниз по лестнице. Потом он еще что-то проворчал, опять вошел наверх, уже держась за ручку двери, снова остановился, и на лице его выразилось прежнее сердитое недоумение. Очевидно, он начал замечать легкий шорох моих движений у себя за спиною. Слух у него, должно быть, был удивительный. Вдруг им овладело бешенство. «Если в доме кто-нибудь есть…» — крикнул он с проклятием и, не докончив угрозы, сунул руку в карман, не нашел того, что искал, и, рванувшись мимо меня, шумно и сердито помчался вниз. Но я не пошел за ним; я сел на верхней ступени лестницы ждать его возвращения. Вскоре он вернулся, все еще бормоча что-то про себя, отворил дверь и, не дав мне времени войти, захлопнул ее перед моим носом. Я решил осмотреть дом, что потребовало довольно много времени, так как нужно было подвигаться как можно тише. Дом был очень стар, ветх, сыр так, что обои в верхнем этаже совсем отвисли, и полон крыс. Большинство дверных ручек заржавело, и я боялся их повертывать. Многие из осмотренных мною комнат были совсем пустые, другие завалены театральным хламом, судя по виду, купленным из вторых рук. В комнате рядом с комнатой хозяина я нашел кучу старого платья, сталь рыться в ней и так увлекся, что опять забыл очевидную тонкость его слуха. Послышались крадущиеся шаги, и, подняв голову как раз во время, я увидел хозяина; он высовывался из-за груды развороченного платья, и в руках у него был старинного устройства револьвер. Я простоял, не двигаясь ни одним членом, пока он подозрительно оглядывался кругом, разинув рот и выпучив глаза. «Должно, она, — проговорил он медленно. — Чорт бы ее побрал!» Он тихонько затворил дверь, и тотчас же в замке щелкнул ключ. Шаги его стали удаляться. Я вдруг понял, что заперт, и сначала не знал, что делать; прошел от двери к окну и обратно и остановился в недоумении. Меня охватила злоба. Я решил, однако, прежде всего пересмотреть платье, и при первой своей попытке в этом направлении уронил большой узел с верхней полки. Это опять привлекло хозяина, уже совершенно рассвирепевшего. На этот раз он прямо коснулся меня, отскочил в изумлении и замер на месте, не зная, что подумать. Через некоторое время он как будто успокоился. «Крысы», — сказал он вполголоса, приложив пальцы к губам, очевидно, несколько испуганный. Я преспокойно вышел из комнаты, но подо мною скрипнула половица. Тут проклятый старикашки пошел рыскать по всему дому, всюду запирая двери, а ключа прятал в карман. Когда я понял, что он затеял, у меня сделался припадок бешенства, и я с трудом сдержался настолько, чтобы дождаться удобной минуты; уже зная теперь, что он в доме один, я без дальнейших околичностей стукнул его по голове.

— Стукнул его по голове? — воскликнул Кемп.

— Да, оглушил его, пока он сходил с лестницы, хватил его сзади стулом, что был тут же, на площадке. Он полетел вниз, как мешок со старыми сапогами.

— Но, как же это, знаете? Обыкновенные условия общежития…

— Годятся для обыкновенных людей. Дело в том, Кемп, что мне совершенно необходимо было выбраться из дому одетым, и так, чтобы он меня не заметил. Потом я замотал ему рот камзолом á la Louis XIV и завязал его в простыню.

— Завязали в простыню?

— Сделал ему что-то в роде мешка. Прекрасное было средство угомонить и напугать этого болвана: вылезти из мешка ему было бы трудно, чорт побери. Милый Кемп, что вы уставились на меня, как будто я совершил убийство? У него ведь быль револьвер. Если бы он меня хоть раз увидел, он мог бы описать меня…

— Но все же, — сказал Кемп, — в Англии, в наше время! И человек этот был в своем собственном доме, а вы… Ну да, вы обкрадывали его.

— Обкрадывал! Чорт знает что! Еще того не доставало, чтобы вы назвали меня вором. Но вы, конечно, не так глупы, Кемп, чтобы плясать по старинной дудке. Разве вы не понимаете моего положения?

— А также и его положения! — сказал Кемп.

Невидимый вскочил.

— Что вы хотите этим сказать?

Лицо Кемпа сделалось немного жестким. Он хотел что-то сказать, но удержался.

— В конце концов, — заметил он, — оно и действительно было, пожалуй, неизбежно: положение ваше было безвыходно. А все-таки…

— То-то и дело, что безвыходное, дьявольски безвыходное! А он к тому же разозлил меня: гонялся за мной по дому с этим дурацким револьвером, запирал и отпирал двери. Этакий несносный! Вы ведь не вините меня, не правда ли?

— Я никогда не виню никого, — сказал Кемп, — это совсем вышло из моды. Что же вы стали делать потом?

— Я был голоден; внизу нашлась коврига хлеба и немного прогорклого сыру, более чем достаточно чтобы насытиться. Я выпил немного водки с водою и прошел мимо своего импровизированного мешка, — он лежал совсем неподвижно, — в комнату со старым платьем. Она выходила на улицу, и окно было завешено кружевной, коричневой от грязи, занавеской. Я выглянул. На дворе был яркий день, — по контрасту с коричневой тьмою мрачного дома, где я находился, день ослепительно яркий. Шла оживленная торговля. Телеги с фруктами, извозчики, ломовик, тачка рыбного торговца. Я обернулся к темным шкафам позади себя, и в глазах у меня заплавали пестрые пятна. Возбуждение мое сменялось ясным сознанием своего положения. В комнате носился легкий запах бензина, служившего, вероятно, для чистки платья. Я начал систематический обзор всего дома. По видимому, горбун уже довольно долго жил один. Это было существо очень любопытное… Собрав все, что могло мне пригодиться, в кладовую старого платья, я сделал тщательный выбор. Нашел дорожную сумку, которая показалась мне вещью полезной, пудру, румяна и липкий пластырь. Сначала я думал выкрасить и напудрить лицо, шею и руки, чтобы сделать себя видимым, но неудобство этого заключалось в том, что для того, чтобы опять исчезнуть, мне понадобился бы скипидар, некоторые другие вещи и довольно много времени. Наконец я выбрал довольно приличный нос, немного смешной, правда, но не особенно выдающийся из большинства человеческих носов, темные очки, бакенбарды с проседью и парик. Белья я не мог найти, но его можно было купить впоследствии, а теперь пока я завернулся в коленкоровые домино и белые кашемировые шарфы; башмаков также не нашел, но сапоги на горбуне были просторные и годились. В конторке в лавке было три соверена и шиллингов на тридцать серебра, а в запертом шкафу, который я взломал, — восемь фунтов золотом. Обмундированный таким образом, я мог теперь снова я виться на свет Божий. Но тут напала на меня странная нерешительность. Была ли, в самом деле, прилична моя наружность? Я осмотрел себя со всех сторон в маленькое туалетное зеркальце, стараясь отыскать какую-нибудь упущенную мною щелку. Я был чудён в театральном духе, — какой-то театральный нищий, — но физической невозможности не представлял. Набравшись смелости, я снес зеркальце в лавку, опустил шторы и со всех возможных точек зрения осмотрел себя в трюмо. Несколько минут собирался я с духом, потом отпер дверь лавки и вышел на улицу, предоставляя маленькому горбуну выбираться из простыни по своему усмотрению. Казалось, никто не обратил на меня особенного внимания. Последнее затруднение было, повидимому, превзойдено.

Он опять остановился.

— А горбуна вы так-таки и оставили на произвол судьбы? — спросил Кемп.

— Да, — сказал Невидимый. — Не знаю, что с ним сталось. Вероятно, он развязал мешок или, скорее, разорвал его: узлы были здоровенные.

Он замолчал, подошел к окну и начал смотреть в него.

— Что же произошло, когда вы вышли на Стрэнд?

— О, опять разочарование. Я думал, что мои невзгоды пришли к концу, что в практическом отношении и получил теперь возможность делать все, что бы не вздумалось, решительно все, только бы не выдать своей тайны. Так я воображал. Что бы я ни сделал, какие бы не были последствия этого, — было для меня безразлично; стоило только сбросить платье и исчезнуть. Никто не мог задержать меня. Деньги можно было брать, где придется. Я решил задать себе великолепный пир, поселиться в хорошей гостинице и обзавестись новым имуществом. Самоуверенность моя не имела границ; не особенно приятно вспоминать, как я был ослом. Я пошел в трактир и уже заказывал себе завтрак, как вдруг сообразил, что не могу есть, не обнаружив своего невидимого лица. Я кончил заказывать завтрак, сказал лакею, что вернусь через десять минут, и ушел взбешенный. Не знаю, были ли вы когда-нибудь обмануты в своем аппетите, Кемп?

— Не до такой уж степени, — сказал Кемп, — но могу себе это представить.

— Я готов быль просто искромсать всех этих тупоумных дьяволов. Наконец, совсем обессиленный жаждой вкусной пищи, я зашел в другой трактир и спросил отдельную комнату. «Я изуродован, — сказал я, — получил сильные ушибы». Лакеи посмотрели на меня с любопытством, но, конечно, это их не касалось, и завтрак мне подали. Он был не особенно хорош, но я наелся досыта и, когда кончил, закурил сигару и стал обдумывать план будущих действий. А на дворе начиналась вьюга. Чем больше и размышлял, Кемп, тем яснее мне становилось, какую беспомощную нелепость представляет невидимый человек в холодном и сыром климате, в многолюдном, цивилизованном городе! Перед совершением своего безумного опыта я мечтал о всяких преимуществах. Теперь все мои мечты, казалось, разлетелись в прах. Я перечислил в голове все вещи, каких может желать человек. Конечно, невидимость делала возможным их достижение, но пользование ими она делала невозможным. Честолюбие? Какой толк в высоком звании, если вы не можете в нем появляться? Камой толк в любви женщины, если имя ее непременно будет Далила? Я не имел никакого вкуса к политике, к подонкам известности, к филантропии, к спорту. Что же мне было делать? Так вот для чего я обратился в завернутую тряпками тайну, в забинтованную и запеленатую карикатуру на человека!

Он замолчал и, судя по позе, смотрел в окно.

— Но как вы попали в Айпинг? — спросил Кемп, стараясь, во что бы то ни стало, поддержать разговор.

— Я поехал туда работать. У меня была одна надежда; это была смутная мысль, она есть у меня и теперь, но теперь она созрела вполне: вернуться назад! Поправить сделанное, когда понадобится; когда совершу невидимо все то, что хочу. Об этом-то, длинным образом, мне и нужно теперь с нами поговорить.

— И вы прямо поехали в Айпинг?

— Да. Только добыл свои три тома заметок, и чековую книжку, запасся бельем и всем необходимым, заказал химические снадобья, посредством которых думал привести в исполнение свою мысль (покажу вам свои вычисления, как только получу книги), и выехал. Боже, какая была метель, и каких хлопот мне стоило не давать таявшему снегу вымочить мой картонный нос!

— Наконец, — сказал Кемп, — третьего дни, когда вас открыли, судя по газетам, вы несколько…

— Да, я «несколько»… Покончил, что ли, я этого дурака-полицейского?

— Нет, — сказал Кемп, — говорят, он выздоровеет.

— Ну, значит, ему особенно повезло. Я совсем вышел из себя. Что это за дураки! Что они ко мне привязались? Ну, а болвана-лавочника?

— Никаких смертей не предвидится, — сказал Кемп.

— Что касается моего бродяги, — сказал Невидимый с неприятным смехом, — это это еще неизвестно. Боже мой, Кемп, люди, подобные вам, не понимают, что что значит бешенство. Работать целыми годами, составлять планы, замыслы и потом встретить на своем пути безмозглого, бестолкового идиота, который путает все ваши дела! Все сорта дураков, какие только можно себе вообразить, и какие когда-либо существовали, были посланы, чтобы ставить мне палки в колеса! Еще немного — и я совсем ошалею и начну косить их направо и налево. Уж и теперь, благодаря им, положение мое стало в тысячу раз труднее.

XXIV. Неудавшийся план

— Ну, — сказал Кемп, косясь в окно, — что же мы теперь предпримем?

Он придвинулся ближе к гостю, чтобы не дать ему заметят троих людей, поднимавшихся вверх по холму, — поднимавшихся, как показалось Кемпу, с невыносимой медленностью.

— Что вы намеревались делать, отправляясь в Порт-Бордок? У нас был какой-нибудь план?

— Я намеревался удрать отсюда, но с тех пор, как встретил вас, план этот несколько изменился. Мне казалось разумным теперь, когда погода потеплела и невидимость стала возможной, пробраться на юг. Главным образом потому, что моя тайна открыта, и здесь все будут высматривать маскированного и забинтованного человека. Отсюда ведь есть пароходное сообщение с Францией? Я думал сесть на пароход и рискнуть переправой. Из Франции я мог бы добраться по железной дороге до Испании или уехать в Алжир. Это было бы нетрудно. Там можно навсегда остаться невидимым и все-таки жить и делать разные вещи. Бродягу этого я употребил, просто, в качестве носильщика багажа в то время, пока не решил еще, как устроить, чтобы за мной выслали книги и вещи.

— Это ясно.

— И вдруг этой грязной скотине вздумалось обокрасть меня! Он припрятал мои книги, Кемп! Наверное, припрятал… Коли мне только удастся его поймать!..

— Лучше всего сначала добыть от него книги.

— Но где он? Разве вы знаете?

— Он в городском полицейском участке заперт, по своей собственной просьбе, в самую крепкую тюремную камеру, какая только там есть.

— Мерзавец! — сказал Невидимый.

— Но это немного задерживает исполнение ваших планов.

— Нам надо добыть книги; книги существенно необходимы.

— Конечно, — сказать Кемп немножко нервно: снаружи ему как будто послышались шаги, — конечно, нам нужно добыть книги. Но это будет не трудно, раз он не будет знать, что они для вас.

— Нет, — сказал Невидимый и задумался.

Кемп старался что-нибудь выдумать, чтобы поддержать разговор, но Невидимый заговорил сам.

— То, что я попал к вам, Кемп, — сказал он, — меняет все мои планы, потому что вы человек понимающий. Несмотря на все, что случилось, несмотря на эту огласку, потерю книг, все, что я вытерпел все же остаются великие, громадные возможности… Вы никому не говорили, что я здесь? — спросил спросил он внезапно.

Кемп колебался.

— Это было условлено, — сказал он.

— Никому? — настаивал Гриффин.

— Ни одной душе.

— А, ну…

Невидимый встал и, уперевши руки в бока, стал ходить по комнате.

— Предпринять такую вещь одному было с моей стороны ошибкой, Кемп, огромной ошибкой: трата сил, времени, шансов. Один. Удивительно, как мало может человек сделать один. Немножко украсть, кого-нибудь слегка пристукнуть — вот и все. Что мне надо, Кемп, так это пристанище, человека, который всегда мог бы укрыть меня и помочь мне; какое-нибудь место, где я мог бы есть, спать и отдыхать спокойно, не возбуждая подозрений. Мне нужно сообщника. При сообщнике, пище и отдыхе возможно нее. До сих пор я действовал очень неопределенно. Нам нужно обсудить все, что подразумевает невидимость, и все, чего она не дает. Для подслушивания и так далее толку в ней немного: шумишь! В воровстве или чем-нибудь в этом роде толк от нее не велик, но все-таки есть. Раз меня поймают, засадить меня в тюрьму вовсе не трудно; но, с другой стороны, поймать-то меня уж очень трудно. В сущности, невидимость хороша только в двух случаях: она помогает бежать и помогает подкрасться. Следовательно, она особенно полезна при убийстве, я могу обойти человека вокруг, какое бы ни было при нем оружие, выбрать пункт, ударить, как хочу, улизнуть, как хочу, бежать, как хочу.

Кемп погладил усы. Уж не двинулся ли кто-то там, в нижнем этаже?

— И нам надо заняться убийством, Кемп.

— Нам надо заняться убийством, — повторил Кемп. — Я выслушиваю ваши планы, Гриффин; но, помните, я не соглашаюсь на них. Зачем убийством?

— Не подлым убийством, а разумным умерщвлением. Дело видите ли, стоит так: они знают что существует невидимый человек, так же знают это, как мы с вами, — и этот невидимый человек, Кэмп, должен установить теперь царство террора. Да, конечно, вы поражены, но я говорю серьезно — царство террора. Ему нужно завладеть каким-нибудь городом, в роде нашего Бордока, например, запугать его и поработить. Ему нужно издавать свои декреты, распоряжения. На это найдется тысяча способов; достаточно одних засунутых под дверь клочков бумаги. И всех, кто ослушается его приказаний, он должен убивать, убивать также и тех, кто будить защищать их.

— Гм, — промычал Кемп, слушая уже более не Гриффина, а звук отворившейся и затворившейся входной двери.

— Мне кажется, Гриффин, — сказал он, чтобы скрыть свою рассеянность, — что наш сообщник был бы в затруднительном положении.

— Никто не знал бы, что он мой сообщник, — с жаром возразил Невидимый и вдруг осекся: — Тс, что это внизу?

— Ничего, — сказал Кемп и вдруг наговорил громко и быстро: — Я не согласен с вами, Гриффин. Поймите меня, я не согласен. Зачем мечтать о борьбе с человечеством? Разве можно надеяться достичь счастия таким путем? Не будьте одиноким волком. Обнародуйте ваше открытие; доверьте его миру или, по крайней мере, нашей стране. Подумайте, что вы могли бы сделать с миллионом помощников.

Невидимый прервать его, вытянув руку.

— Шаги наверх, — сказал он.

— Вздор, сказал Кемп.

— Дайте я посмотрю.

И Невидимый, все еще с вытянутой вперед рукою, двинулся к двери.

Тут все пошло очень быстро. Кемп колебался одно мгновение, потом бросился ему наперерез. Невидимый вздрогнул и остановился. «Предатель!» — крикнул голос, и вдруг халат распахнулся и сел. Невидимый начал раздаваться. Кемп сделал три быстрых шага к двери, при чем Невидимый (ноги его уже исчезли) с криком вскочил. Кемп распахнул дверь настежь, и в нее ясно послышались внизу торопливые шаги и голоса.

Быстрым движением Кемп оттолкнул Невидимого и захлопнул дверь. Снаружи был заранее воткнуть ключ. Еще минута, — и Гриффин один был бы заперт в кабинете бельведера, кабы не одно маленькое обстоятельство: ключ в то утро всунули второпях; когда Кемп захлопнул дверь, он с шумом вывалился на ковер.

Лицо у Кемпа побелело. Он пытался обеими руками удержать ручку двери, с минуту он ее сдерживал, потом дверь подалась вершков на шесть, но он опять ее затворил. Во второй раз она раскрылась на целый фут, и в отверстие стал протискиваться красный халат. Невидимые пальцы схватили Кемпа за горло и он выпустил ручку, чтобы защищаться. Его оттеснили назад, повалили и со всех сил швырнули в угол площадки, а поверх него был брошен пустой халат.

На половине лестницы стоял полковник Эдай, адресат Кемпова письма и начальник бордокской полиции. Он в немом изумлении смотрел на внезапное появление Кемпа, за которым следовало удивительное зрелище пустой одежды, метавшейся в воздухе. Он видел, как повалили Кемпа, как он опять встал на ноги. Видел, как Кемп пошатнулся, бросился вперед и опять упал как подкошенный.

И вдруг его самого что-то ударило. Ударило «ничто». Казалось, будто на него прыгнула огромная тяжесть, чья-то рука сдавила ему горло, чье-то колено уперлось ему в живот и он стремглав слетел с лестницы. Невидимая нога ступила ему на спину, и послышалось мчавшееся с лестницы шлепанье босых ног; два полицейских в передней что то крикнули и бросились бежать. Наружная дверь захлопнулась с оглушительным шумом.

Он приподнялся и сел, выпучив глаза. С лестницы пошатываясь сходил Кемп, растрепанный и запыленный. Одна щека его побелела от удара, из губ сочилась кровь: в руках он нес красный халат и другие туалетные принадлежности.

— Боже! — крикнул Кемп. — Ну, будет теперь потеха! Он бежал!

XXV. Травля Невидимого

Сначала Кемп говорил слишком бессвязно, чтобы Эдай мог понят только что происшедшее с такою быстротою.

Она стояли на площадке. Кемп все еще держал на руке странные одежды Гриффина и торопливо рассказывал. Через некоторое время Эдай начал, однако, кое-что понимать.

— Он помешан, — говорил Кемп, — он бесчеловечен. Это один голый эгоизм. Ему дела нет ни до чего, кроме собственной выгоды и собственной безопасности. Нынче утром я выслушал целую историю самого грубого эгоизма. Он калечил людей. Будет убивать, если мы ему не помешаем. Создаст панику. Ничто его не остановит. Теперь он на воле — бешеный!

— Его надо поймать, — сказал Эдай. — Это несомненно.

— Но как? — воскликнул Кемп, и тотчас в голове его закишели планы: — Вам надо принять меры сейчас же: привлечь к этому делу все население, не дать Гриффину оставить наших мест. Раз он бежит отсюда, он пойдет калечить и убивать по всей стране. Он мечтает о царств террора! О царстве террора, слышите? Вам надо учредить надзор по всем железным дорогам, по всем проселкам, на всех пароходах. Войско должно помогать. Телеграфируйте о помощи. Единственное, что может его здесь задержать, это надежда выручить свои записные книги, которые он очень ценит. Я расскажу вам: в вашем полицейском участке содержится некий Марвель…

— Знаю, — сказал Эдай, — знаю. Книги-то, — да. Но ведь бродяга…

— Бродяга отрицает, чтобы они у него были; но он говорит, что они у него. Вы должны сделать так, чтобы не дать ему возможности ни питаться, ни спать; день и ночь весь край должен быть настороже. Пищу надо запирать и прятать, чтобы он не имел к ней доступа. Дома также запирать крепко-накрепко… Дай нам Бог холодные ночи и дожди!.. Вся округа должна тотчас приняться ловить его, ловить, пока не поймают. Говорю вам, Эдай, он — гибель и бедствие, он страшно опасен: если его не схватят и не запрут, один Бог знает, что может произойти. Страшно и подумать!

— Что же еще нам делать? — спросил Эдай. — Мне надо тотчас отправляться и начать все устраивать. Но почему бы и вам не пойти со мною? Да, пойдемте-ка! Пойдем и соберем нечто в роде военного совета, призовем на помощь Гоппса и железнодорожное начальство. Пойдемте и расскажите мне все по дороге. Что же еще мы можем сделать?… Да бросьте эту дрянь!

Через минуту Эдай уже сходил с лестницы, а за ним Кемп. Они нашли наружную дверь отворенной, а за нею двух полицейских, глазевших в пустое пространство.

— Удрал, сэр, — сказал один из них.

— Нам тотчас нужно отправиться в центральное отделение, — сказал Эдай. — Сходите, кто-нибудь, за извозчиком и пошлите его нам навстречу, да поживее. Ну, Кемп, еще что же?

— Собак, — сказал Кемп, — достаньте собак: они его не видят, да чуют. Достаньте собак.

— Ладно, — сказал Эдай. — Это между нами, но тюремному начальству в Гальстиде известен один человек, у которого есть ищейки. Собак, значит. Еще что?

— Помните, — сказал Кемп, — его пища видна. Когда он поесть, его пища видна, пока она не усвоится организмом. Поевши, он должен прятаться. Надо искать везде, обыскивать каждый куст, каждый укромный уголок. И всякое оружия, все предметы, которые можно обратить в оружие, надо прятать. Подолгу носить с собою такие вещи он не может. Все, что может попасться ему под руку, и чем он может драться, надо спрятать.

— И это ладно, — сказал Эдай. — Поймаем его, погодите!

— А по дорогам… — начал Кемп и запнулся.

— Ну? — сказал Эдай.

— Толченого стекла… Я знаю, это жестоко… Но подумайте только, что он может сделать!

Эдай со свистом втянул воздух между зубами.

— Это уж что-то того, — сказал он, — будто не по чести… Уж и не знаю, право… Велю все-таки приготовить; если он зайдет слишком далеко…

— Говорю ж я вам, он стал совсем бесчеловечен, — оказал Кемп. — Я также уверен, что он установит царство террора, — когда оправится от волнения своего теперешнего побега, — как в том, что говорю с вами. Единственная наша надежда — опередить его. Он порвал все связи с людьми. Пусть кровь его падет на его собственную голову!

XXVI. Убийство Уинстида

Невидимый, должно быть, вырвался из дома Кемпа в состоянии слепого бешенства. Маленький ребенок, игравший у ворот Кемпа, был поднят на воздух и брошен на землю с такой силой, что нога у него оказалась сломанной, после чего Невидимый исчез на несколько часов из области человеческих восприятий. Никто не знает наверное, куда он девался и что он делал. Но легко вообразить себе, что он бежал по зною июльского полудня на холм и дальше, на открытые дюны, за Порт-Бордок, в отчаянии и бешенстве на свою превратную судьбу и, усталый и измученный, нашел приют в кустарниках Гинтондина, где и укрылся, чтобы принести в порядок свои крушившиеся замыслы против рода человеческого. Вероятно, он именно там избрал себе приют, потому что там обнаружилось его присутствие часа в два того же дня зловеще-трагическим образом.

Нельзя с точностью определить, в каком он был во то время настроении и какие строил планы. По всем вероятиям, он был почти до экстаза взбешен предательством Кемпа; и хотя мы можем понять мотивы, которые повели к этому обману, но все же можем себе представить и злобу, возбужденную такой неожиданностью, и даже отчасти сочувствовать ей. Может быть, к нему вернулось нечто в роде того тупого недоумения, которое он испытал во время приключений в Оксфорд-Стрите, так как на содействие Кемпа в своей зверской мечте о терроризации вселенной он, повидимому, возлагал большие надежды. Как бы то ни было, он исчез из сферы человеческих наблюдений около полудня, и ни одно живое существо не знает, что он делал до половины третьего. Для человечества это было, может быть, очень счастливо, но для него самого такое бездействие имело роковые последствия. В это время принялось за дело постепенно возраставшее количество людей, всюду рассеянных по округе. Утром Невидимый был еще просто сказкой, пугалом; к полудню, благодаря, главным образом, составленной в самых кратких выражениях прокламации Кемпа, он обратился уже в реального врага, которого следовало бить, схватить и уничтожить, и весь край начал снаряжаться с неимоверной быстротою. Даже в два часа Невидимый все еще мог спастись, забравшись в поезд железной дороги; но после двух часов это стало невозможным: пассажирские поезда всех линий на пространстве большого параллелограмма, между Соутэмптоном, Винчестером, Брайтоном, Горшамом шли с запертыми дверями, а движение товарных поездок прекратилось почти совсем. По большому кругу миль в двенадцать, центром которого был Нордик, дороги и поля обходили кучки людей, человека по три, по четыре, с ружьями, дубинами и собаками.

Верховые полицейские ездили по окрестным проселкам, останавливаясь у каждой избы и предупреждая жителей, чтобы они запирали двери и, если не имеют оружия, — не выходили из дома; все школы были закрыты в три часа, и испуганные дети тесными кучками спешили домой.

Часа в четыре или пять указ Кемпа, правда, подписанный Эдаем, был уже расклеен по всему околотку. В нем сжато, но ясно излагались все условия борьбы, необходимость не давать Невидимому возможности есть и спать, необходимость неусыпной бдительности и быстрых мер в случае, если обнаружатся какие-либо признаки его присутствия. Действия начальства были так быстры и решительны, всеобщая вера в это странное существо распространилась так скоро, что до наступления ночи вся страна, на протяжении нескольких сот квадратных миль, была приведена в самое напряженное осадное положение. И до наступления ночи, вдобавок, по всему перепуганному и насторожившемуся краю пронесся трепет ужаса; из шепчущих уст в уста, быстрая и определенная, распространилась всюду молва об убийстве мистера Уикстида.

Если верно наше предположение, что приютом Невидимому послужили Гинтондинские кустарники, он, должно быть, вышел оттуда тотчас после полудня с каким-нибудь намерением, требовавшим оружия для своего исполнения. Какое это было намерение, мы знать не можем, но для меня, по крайней мере, кажется вполне доказанным, что железный прут был в руках Невидимого еще до встречи с Уикстидом.

Конечно, о подробностях этой встречи мы не можем сказать ни чего достоверного. Она произошла на краю песочной ямы, всего ярдов в двести от ворот лорда Бордока. Все указывает на отчаянную борьбу, — притоптанная земля, многочисленные раны Уикстида, его сломанная трость; но что, кроме бешеной мании убийства, могло быть причиной нападения — невозможно себе представить. Теория сумасшествия кажется неизбежной. Мистер Уикстид был управляющий лорда Бордока, человек лет сорока пяти, сорока шести, самого безобидного нрава и вида, последнее в мире существо, способное возбудят против себя такого страшного врага. Против него-то Невидимые, повидимому, вооружился железным прутом, вырванным из сломанной загородки. Он остановил этого безобидного джентльмена, спокойно шедшего домой завтракать, напал на него, отнял у него его немудреные средства защиты, сломал ему руку, повалил его и размозжил ему голову.

Конечно, он должен быть вынуть прут из загородки до встречи со своей жертвой, — вероятно, нес его с собою.

Кроме вышеизложенного, только две маленькие подробности бросают некоторый свет на это происшествие. Во-первых, то обстоятельство, что песочная яма была не прямо по дороге мистера Уикстида домой, за футов за двести в сторону. Во-вторых, рассказ одной маленькой девочки, шедшей после перемены в школу: по ее словам, она видела, как убитый «трусил» каким-то особенным образом по полю к песочной яме. Ее изображение этого действия напоминало человека, что-то преследующего по земле перед собою и время от времени тыкающего в это преследуемое тростью. Девочка последняя видела мистера Уинстида в живых. Пропавши у нее из виду, он шел на смерть, и борьба была скрыта от нее только купой буков да легкой неровностью почвы.

Такие обстоятельства, по крайней мере, в глазах пишущего эти строки, несомненно, уменьшают чудовищность убийства. Кажется весьма правдоподобным, что Гриффин взял железный прут в качестве оружия, но без определенного намерения употребить его на убийство. Тут мог появиться Уинстид и заметить странную палку, неизвестно почему двигавшуюся по воздуху. Вовсе не думая о Невидимом, — так как Порт-Бордок оттуда милях в двадцати, — он мог пойти вслед за палкой. Весьма возможно, что он никогда даже не слыхивал о Невидимом. Легко представить себе, что Невидимый улепетывал себе потихоньку, боясь обнаружить свое присутствие в околотке, а Уинстид, взволнованный и заинтересованный, преследовал необъяснимо двигавшийся предмет и, наконец, ударил по нему.

Конечно, Невидимый при обыкновенных обстоятельствах мог без труда обогнать своего пожилого преследователя, но поза, в которой нашли тело Уинстида, показывает, что он имел несчастие загнать свою добычу в угол между густою порослью крапивы и песочной ямой. Для тех, кто знает удивительную раздражительность Невидимого — заключение этой встречи представить нетрудно.

Но все это одни догадки. Единственные несомненные факты, — так как на рассказы детей вполне полагаться не следует, — это обнаружение тела убитого Уинстида и окровавленного железнаго прута, валявшегося в крапиве. То, что прут был брошен Гриффином, показывает, что в волнении, овладевшим им в эту минуту, он забыл свой первоначальный план, если такой план и существовал действительно. Конечно, Невидимы был большой эгоист и человек бессердечный, но вид его жертвы, его первой жертвы, окровавленной и жалкой, беспомощно валявшейся у его мог, мог открыть в нем давно задержанный источник раскаяния, в котором могли потонуть на минуту всякие, какие бы ни были у него, планы.

После убийства мистера Уинстида он, повидимому, бежал по дороге к дюнам. Рассказывают, что двое рабочих в поле у Ферн-Боттома слышали какой-то голос. Голос этот выл и хохотал, рыдал и стонал, а по временах вскрикивал. Странный, должно быть, был голос. Он пронесся по клеверному полю и замер по направлению к дюнам.

В это время Невидимый уже знал, вероятно, как быстро воспользовался Кемп под секретом сообщенными ему сведениями. Он нашел уже все двери запертыми; бродя вокруг железнодорожных станций и заглядывая в гостиницы, наверное, прочел развешенные всюду объявления и понял, какая на него устраивалась облава. С наступлением вечера поля усеялись группами людей и огласились лаем собак. Охотники на человека получили особые инструкции, как помогать друг другу в случае встречи с врагом. Но от всех них он увернулся. Нам понятно отчасти его бешенство, которое не уменьшалось, вероятно, и тем обстоятельством, что он сам доставил сведения, так безжалостно употреблявшиеся теперь против него. В этом день, по крайней мере, он пал духом: почти целые сутки, за исключением встречи с Уинстидом, его травили. Ночью он, вероятно, поел и поспал, так как к утру оправился и опять стал самим собою, — сильным и деятельным, гневным и злобным, готовым к своей последней великой борьбе против мира.

XXVII. Осада дома Кемпа

Кемп прочел странное послание, написанное карандашом на засаленном клочке бумаги.

«Вы были удивительно энергичны и умны, — стояло в письме, — хотя что вы этим выиграете — я не могу себе представить. Вы против меня. Вы травили меня целый день и старались не дать мне отдыха ночью. Но я ел вопреки вам, спал вопреки вам, и игра еще только начинается. Ничего не остается, кроме установления террора. Объявляю вам о его первом дне. Порт-Бордок отныне уже не под властью королевы, скажите это вашему полковнику и полиции и всем, — он под моею властью, — под властью террора! Нынешнее число — Первое число первого года новой эры — эры Невидимого, Я — Невидимый Первый. Сначала правление мое будет милостиво. В первый день будет всего одна казнь, ради примера, казнь человека, имя которому — Кемп. Сегодня его настигает смерть. Пусть запирается, пусть прячется, пусть окружит себя стражей, пусть закует себя в броню, — смерть, невидимая смерть идет к нему. Пусть принимает меры предосторожности, это произведет впечатление на мой народ. Смерть двинется из почтового ящика нынче в полдень. Письмо будет положено перед самых приходом почтальона — и добрый путь. Игра начинается. Смерть идет к нему. Не помогай ему, народ мой, чтобы и тебя не постигла смерть. Сегодня Кемп умрет».

Кемп дважды перечел это письмо.

— Это не мистификация, — сказал он. — Это его голос! И он не шутит.

Он перевернул свернутый листок и увидал на стороне адреса штемпель Гинтондин и прозаическую прибавку: «Уплатят 2 d.»

Кемп медленно встал с места, оставив завтрак неоконченным, письмо пришло в час, — и пошел в кабинет. Он позвонил экономку, велел ей тотчас обойти весь дом, осмотреть все задвижки на окнах и запереть ставни; ставни в кабинете затворил сам, вынул из запертого ящика в спальне маленький револьвер, тщательно осмотрел его и положил в карман куртки. Потом написал несколько коротких записок, между прочим полковнику Эдаю, и поручил служанке отнести их, дав ей при этом подробные инструкции о способе выйти из дома.

— Опасности нет, — сказал он и прибавил про себя «для вас».

Окончив все это, он задумался, потом вернулся к остывающему завтраку.

Он ел с перерывами глубокого раздумья и, наконец, ударил кулаком по столу.

— Мы поймаем таки его! И приманкой буду я. Он зайдет слишком далеко.

Кемп поднялся в бельведер, тщательно затворяя за собой все двери.

— Это игра, — сказал он, — игра странная, но все шансы за меня, мистер Гриффин, несмотря на вашу невидимость и ваш задор, Гриффин, contra mundum, что и говорят…

Он посмотрел в окно на раскаленный косогор.

— Ведь каждый день ему надо добывать себе пищу, — ну, не завидую! А правда ли, что прошлую ночь он спал? Где-нибудь, под открытым небом, чтобы никто не мог на него споткнуться. Хорошо, кабы завернули холода и слякоть, вместо жаров-то… А ведь он, может быть, следит за мной и в эту самую минуту.

Кемп подошел ближе к окну и вдруг отскочил в испуге: что-то крепко стукнуло в стену над косяком.

— Однако, нервен же я! — проговорил он про себя, но снова подошел к окну не ранее, как минут чрез пять.

— Воробьи, должно быть, — сказал он.

Вскоре у наружной двери послышался звонок. Кемп сошел вниз, отодвинул болты, отпер дверь, осмотрел цепь, поднял ее и, не показываясь, тихонько отворил. Его приветствовал знакомый голос. Это был Эдай.

— На вашу горничную напали, Кемп, — сказал он сквозь дверь.

— Что вы! — воскликнул Кемп.

— Отняли у нее вашу записку… Он где-нибудь близко. Впустите меня.

Кемп снял цепь, и Эдай протиснулся кое-как в узенькую щелку и стоял теперь в передней, с большим облегчением глядя, как Кемп снова запирал дверь.

— Записку вырвали у нее из рук. Страшно ее напугали… Теперь она в участке: истерика. Он тут где-нибудь… Что вы писали мне?

Кемп выругался.

— И я‑то дурак, — сказал он, — мог бы догадаться: отсюда до Гинтондина меньше часа ходьбы. Поспеть!

— В чем же дело? — спросил Эдай.

— Вот посмотрите!

Кемп повел Эдая в кабинет и подал письмо Невидимого. Эдай прочел его и тихонько свистнул.

— А вы что же?

— Предложил ловушку, как идиот, — сказал Кемп, — и предложение послал с горничной. Прямо ему.

— Он удерет, — сказал Эдай, выждав, пока Кемп отвел душу крепкими ругательствами.

— Ну, нет, — сказал Кемп.

Сверху донесся оглушительный грохот разбитого стекла. Эдаю мелькнул серебряный блеск маленького револьвера, торчавшего из кармана Кемпа.

— Это окно наверху, — сказал Кемп и первый пошел по лестнице.

При входе в кабинет они увидела два разбитых окна, пол заваленный осколками, большой булыжняк на письменном столе и остановились на пороге, глядя на все это разрушенье. Кемп опять выругался и в эту минуту третье окну лопнуло с залпом пистолетного выстрела, с минуту повисело в звездообразных трещинах и трепещущими, зазубренными треугольниками, грохнулось на пол.

— Это для чего? — спросил Эдай.

— Для начала, — сказал Кемп.

— А влезть сюда нельзя?

— Даже и кошке, — сказал Кемп.

— Ставней нет?

— Здесь нет. Во всех нижних комнатах… Ого!

Трах! — послышался снизу треск досок под тяжелым ударом.

— Чорт бы его подрал! Это должно быть… Да, это одна из спален. Он хочет оборудовать весь дом. Дурак! Ставни закрыты, и стекло будет сыпаться наружу. Он изрежет себе ноги.

Еще окно возвестило о своем разрушении. Кемп и Эдай в недоумении стояли на площадке.

— Вот что, — сказал Эдай, — дайте-ка мне палку или что-нибудь такое; я схожу в участок и велю принести собак. Тогда конец ему!

Вылетело еще окно.

— У вас нет револьвера? — спросил Эдай.

Кемп сунул руку в карман и остановился в нерешимости.

— Нет… лишнего.

— Я принесу его назад, — сказал Эдай. Вы здесь в безопасности.

Кемп, стыдясь своего минутного отступления от истины, подал ему оружие.

Пока они в нерешимости стояли в зале, одно из окон в спальне первого этажа загремело и разлетелось вдребезги. Кемп пошел к двери и начал как можно тише отодвигать болты. Лицо его было немного бледнее обыкновенного.

— Выходите сразу, — сказал Кемп.

Еще минута, и Эдай был уже за порогом, и болты вдвигались в скобки. С минуту он колебался, — стоять спиною к двери было спокойнее; потом зашагал прямо и твердо вниз по ступеням, прошел луг и подошел к воротам. По траве будто прибежал ветерок; что-то зашевелилось совсем рядом.

— Погодите минуту, — сказал голос.

Эдай остановился как вкопанный и крепче сжал в руке револьвер.

— Ну, — сказал Эдай, бледный и угрюмый, и все нервы его напряглись.

— Попрошу вас вернуться в дом, — сказал голос так же угрюмо и напряженно, как говорил Эдай.

— Очень сожалею, — сказал Эдай немного хрипло и провел языком по засохшим губам.

Голос быть у него слева. «Что если попытать счастия, — броситься вправо?» — думал он.

— Зачем вы идете? — спросил голос.

Оба они сделали быстрое движение, и в раскрытом кармане Эдая сверкнуло солнце.

Эдай отказался от своего намерении и задумался.

— Куда я иду, — проговорил он медленно, — это дело мое.

Не успел он выговорить этих слов, как за шею его схватила рука, в спину уперлось колено и он шлепнулся навзничь. Кое-как вытащив револьвер, он выстрелил нелепейшим образом, после чего его треснули в зубы и вырвали револьвер. Он сделал тщетную попытку ухватить скользкую ногу, попробовал встать и упал снова.

— Чорт! — сказал Эдай.

Голос захохотал.

— Я бы убил тебя, кабы не жаль было пули, — сказал он.

Эдай видел направленный на него и висевший в воздухе, револьвер, футах в шести.

— Ну? — сказал он.

— Вставай, — сказал голос.

Эдай встал.

— Слушай! — сказал голос и продолжал повелительно: — Не пробуй со мной никаких штук. Помни, что твое лицо мне видно, а тебе мое — нет. Ты должен вернуться назад в дом.

— Он меня не впустит, — сказал Эдай.

— Это очень жаль, — сказал Невидимый, — к тебе я никакого зла не питаю.

Эдай снова облизнул губы. Он оторвал глаза от дула револьвера, увидел вдали море, очень темное и очень синее под полуденным солнцем, гладкие, зеленые дюны, белые утесы на верху горы, многолюдный город, — и жизнь вдруг показалась ему прекрасной. Глаза его вернулись к маленькой металлической вещице висевшей за шесть футов, между небом и землей.

— Что ж мне делать? — спросил он угрюмо.

— А мне что? — спросил Невидимый. — Тебе помогут. Возвращайся только домой, больше ничего не нужно.

— Попробую… Обещаешься ли ты, если он впустят меня, не вламываться в дверь?

— С тобой я не имею причины ссориться, — сказал голос.

Выпустив Эдая, Кемп поспешил наверх, на четвереньках прополз среди разбитого стекла к окну кабинета и осторожно заглянул за подоконник; он увидел Эдая, беседовавшего с пустотою.

— Что ж он не стреляет? — шепнул про себя Кемп.

Тут револьвер немного двинулся и засверкал на солнце. Заслонив глаза от света, Кемп попытался проследить движение ослепительного луча.

— Сомнений нет, — сказал он, — Эдай отдал револьвер.

— Обещай не вламываться в дверь, — говорил между тем Эдай. — Не злоупотребляй своей удачей… Уступи что-нибудь и мне.

— Ступай в дом. Говорю прямо: я не обещаю ничего.

Эдай, казалось, вдруг решился. Он поворотил к дому и пошел медленно, заложив руки на спину. Кемп в недоумении следил за ним. Револьвер исчез, опять блеснул на мгновение, опять исчез и обнаружился, наконец, в виде темной точки, следовавшей за Эдаем.

Тут вдруг все пошло очень быстро. Эдай отскочил назад, обернулся, хотел схватить маленький темный предмет, не поймал его, вскинул руки и упал на лицо, оставив за собой маленький синий дымок. Выстрела Кемп не слышал. Эдай задергался в судорогах, приподнялся на одну руку, упал и затих.

Кемп постоял некоторое время, пристально глядя на небрежно-спокойную позу Эдая. День был жаркий и безветреный, — казалось, в целом мире не шевелилось ничто, кроме двух желтых бабочек, гонявшихся круг за другом в кустарниках, между домом и воротами.

Эдай лежал на траве, у ворот. Шторы во всех виллах во холму были спущены, но в одной маленькой зеленой беседке виднелась белая фигура, фигура старика, который спал. Кемп осмотрел окрестности дома, ища глазами револьвера, но он исчез. Глаза Кемпа снова вернулись к Эдаю. Потеха начиналась не на шутку.

Тут у наружной двери поднялся стук и звон, вскоре ставшие оглушительными, но, по полученным от Кемпа инструкциям, прислуга заперлась по своим комнатам. Затем наступило молчание. Кемп прислушивался и по временах заглядывал украдкой в разбитые окна. Он вышел на лестницу, тревожно насторожившись, постоял там, прошел в спальню, где взял кочергу, и снова отправился осматривать внутренние затворы окон в низшем этаже. Все было крепко и надежно. Он вернулся в бельведер. Эдай все так же неподвижно лежал у края песчаной дорожки.

По дороге мимо вилл шли горничная и двое полицейских.

Все молчало, точно умерло. Трое людей подвигались, казалось Кемпу, необыкновенно медленно. Он соображал, что делает теперь его противник.

Вдруг он вздрогнул: внизу раздался треск. Сначала Кемп колебался, потом сошел. Весь дом огласился резкими ударами, — что-то рубили. Слышался треск расщепляемого дерева и звон железных задвижек на ставнях. Кемп повернул ключ и отворил дверь в кухню. Как раз в эту минуту, разрубленные и расщепленные ставни полетели в комнату. Кемп стал как вкопанный: рама, кроме одной перекладины, была еще цела, — но в ней оставались только одни маленькие зубчики стекла. Ставни были взломаны топором, и теперь топор со всего размаха бил по раме и железной решетке, защищавшей окно. Но вдруг от шмыгнул в сторону и пропал.

Кемп увидел, как лежавший на тропинке за окном револьвер прыгнул кверху, и едва успел он отскочить, как раздался выстрел; выстрел запоздал на какую-нибудь секунду, и щепка от края затворявшейся двери пролетела над головою Кемпа. Он захлопнул и запер дверь и, стоя за нею, слышал хохот и крики Гриффина.

Затем удары топора с треском разрубленного и расщепленного дерева возобновилось с новой силой.

Кемп стоял в коридоре и старался думать. Еще минута, — и Невидимый будет в кухне. Дверь задержат выстрел его очень не надолго, и тогда… В наружную дверь позвонили опять. Наверное, полицейские. Кемп выбежал в переднюю, отнял цепь и, отодвинув болты, окликнул горничную, не выпуская из рук цепи. Затем все трое пришедших кучей ввалились в дом, и Кемп опять захлопнуть дверь.

— Невидимый, — проговорил Кемп. — У него револьвер. Осталось два заряда… Убил Эдая… то есть выстрелил в него… Видели — на лугу? Он там.

— Кто? — спросил один из полицейских.

— Эдай, — сказал Кемп.

— Мы прошли задним ходом, — сказала горничная.

— Что это за гвалт? — спросил полицейский.

— Он в кухне или скоро там будет. Нашел топор…

Вдруг весь дом загудел оглушительными ударами Невидимого по кухонной двери.

Горничная покосилась на кухню и юркнула в столовую. Кемп спокойно старался объяснить положение. Они слышали, как грохнулась кухонная дверь.

— Сюда! — крикнул Кемп, объятый лихорадочной деятельностью, и толкнул полицейского в дверь столовой.

— Кочергу!

И Кемп бросился к камину. Принесенную с собой кочергу он отдал одному полицейскому, кочергу из столовой другому и вдруг отскочил назад. «Гоп» — крикнул первый полицейский и, приловчившись, попал в топор кочергою. Пистолет выпалил предпоследним своим зарядом и прорвал драгоценного Сидней Купера. Как будто отмахиваясь от осы, второй полицейский ударил по маленькому темненькому предмету, и он со звоном полетел на пол.

Горничная вскрикнула, как только началась суматоха, покричала с минуту у камина и бросилась отворять ставни, думая, вероятно, спастись в разбитое окно.

Топор выбрался в коридор и остановился фута на два от пола. Слышно было тяжелое дыхание Невидимого.

— Эй вы, отойдите прочь! — сказал он. — Мне нужен Кемп.

— А нам нужен ты!

И первый полицейский, быстро шагнув вперед, ударил кочергой по направлению голоса; но Невидимый, вероятно, успел увернуться, и кочерга попала в стойку для зонтиков.

Полицейский едва устоял на ногах, ошеломленный силой собственного удара, и в ту же минуту топор стукнул его по голове, приплюснув каску, и он кубарем вылетел на кухонную лестницу.

Но второй полицейский прицелился кочергой за топор и попал во что-то мягкое; что-то щелкнуло, раздался громкий крик боли, и топор упал на пол. Полицейский опять ударил по пустоте и не попал ни во что, он наступил на топор и ударил еще раз, потом встал, держа кочергу на плече, и весь насторожился, пытаясь уловить какое-нибудь движение.

Он услышал стук окна в столовой и быстрые шаги. Товарищ его приподнялся и сел; кровь текла у него по виску.

— Где он?

— Не знаю… Я попал в него. Стоит где-нибудь в передней, если только не прокрался мимо тебя. Доктор Кемп!.. Сэр!

Второй полицейский с трудом поднялся на ноги. Вдруг с кухонной лестницы донеслось осторожное шлепанье босых ног. «Ух!» — и первый полицейский швырнул на лестницу кочергою. Она разбила маленькую газовую лампу.

Он бросился было вдогонку Невидимому, но раздумал и вошел в столовую.

— Доктор Кемп… — начал он и запнулся. — Доктор Кемп — герой, — сказал в ответ на взгляд, который товарищ бросал ему через плечо.

Оно столовой было открыто настежь: и горничной, ни Кемпа не было видно.

Мнение второго полицейского о докторе Кемпе было изложено им в весьма определенных и энергичных выражениях.

XXVIII. Травля ловчего

Мистер Гилас, владелец ближайшей от Кемпа виллы, спал в своей беседке, когда началась осада Кемпова дома. Мистер Гилас был один из того крепкоголового большинства, которое отказывалось мерить «всему этому вздору насчет невидимого человека». Жена его, однако, как ему пришлось впоследствии припомнить, вздору этому верила. Он, как ни в чем не бывало, вышел в сад гулять и по своей многолетней привычке, заснул в два часа, проспал все время, пока происходило битье окон, и вдруг проснулся со странной уверенностью, что что-то неладно. Взглянув на дом Кемпа, протер глаза и опять взглянул. Потом спустил ноги на землю и сел прислушиваясь. Помянул чорта, но странное зрелище не исчезало; дом имел такой вид, как будто его забросили уже давным-давно, после страшного погрома: все окна были разбиты и все они, кроме окон в кабинете бельведера, были слепые от закрытых внутри ставней.

— Готов поклясться, что все было благополучно, — он взглянул на часы, — всего двадцать минут назад.

До него доносились издали мерные удары и звон стекла. Мистер Гилас сидел, в изумлении разинув рот, как вдруг случилось нечто еще более странное: ставни в столовой распахнулись, и в окне появилась горничная, одетая как будто для прогулки и отчаянно старавшаяся поднять раму. Вдруг позади нее показался еще кто-то, помогавшие ей; это был сам доктор Кемп! Еще минута, — и окно открылось, горничная вылезла из него, бросилась бежать и исчезла в кустах. Мистер Гилас встал, издавая неопределенные и страстные восклицания по поводу всех этих удивительных событий. Он видел, как Кемп влез на подоконник, выпрыгнул из окна и почти тотчас мелькнул в кустах. Бежал Кемп скрючившись, как будто стараясь не быть замеченным, исчез за кустом ракиты, показался опять, перемахнул через забор, выходивший на открытые дюны, в одно мгновение и, сломя голову, понесся вниз по косогору к мистеру Гиласу.

— Боже мой! — воскликнул пораженный некой мыслью мистер Гилас. — Это все тот скотина Невидимый! Значит, правда, в конце концов.

Для мистера Гиласа подумать такую вещь значило действовать, и кухарка его, наблюдая за ним из окна в верхнем этаже, с удивлением увидела, что он помчался к дому с быстротою добрых десяти миль в час.

Поднялось хлопанье дверей, звон колокольчиков и дикий рев мистера Гиласа:

— Заприте двери, запирайте окна, заприте все! Невидимый идет!

Тотчас весь дом наполнился криками, приказаниями и топотом бегущих ног. Мастер Гилас сам побежал затворит французские окна на веранду, и в эту самую минуту из-за забора показались солома, плечи и колено доктора Кемпа. Еще минута, — и Кемп продрался сквозь гряду спаржи и летел по лужайке к дону.

— Нельзя, — сказал мистер Гилас, задвигая болты. — Очень сожалею, если он гонятся за вами, но войти вам нельзя.

К стеклу прижалось ужасное лицо Кемпа, попеременно то стучавшего в окно, то в бешенстве потрясавшего раму. Видя, что усилия его бесплодны, он пробежал по веранде, спрыгнул с нее и начал барабанить в заднюю дверь. Потом обежал вокруг дома к его фасаду и выскочил на дорогу. И едва успел он исчезнуть из глав мистера Гиласа, с искаженным от страха лицом все время смотревшего в окно, как спаржу затоптали невидимые ноги. Тут мистер Гилас поспешил наверх; продолжения охоты он не видал, но, проходя мимо окна, на лестнице слышал, как хлопнула боковая калитка.

Выскочив на горную дорогу, Кемп, естественно, побежал по ней вниз, и, таким образом, ему пришлось собственной особой проделать то самое упражнение, за которым он следил столь критическим взором из окна бельведера четыре дня назад. Для человека, не получившего никакой подготовки, он бежал хорошо и, хотя лицо его было бледно и мокро, до последней минуты сохранял полное хладнокровие. На бегу он широко расставлял ноги и, видя когда попадались неудобные места, — кучи острых камней или ярко блестевшего на солнце битого стекла, — ступал прямо по ним, предоставляя невидимым босым ногам выбирать путь по своему усмотрению. В первый раз в жизни Кемп открыл теперь, что дорога по холму удивительно длинна и утомительна, что предместья города там, внизу, у подножия холма начинаются необыкновенно далеко, и что бежать самый тяжелый и медлительный способ передвижения. Все эти мрачные виллы, спавшие под полуденным солнцем, казались наглухо запертыми и заколоченными; конечно, они были заперты и заколочены по его собственным приказаниям, но все же хозяева их могли бы предвидеть возможность какого-нибудь случая в роде теперешнего.

Но вот на горизонте начал подниматься город, море исчезло за ним, и народ внизу зашевелился. К подножию холма подъезжала конка. Далее был полицейский участок. Но что ж это сзади? Неужели шаги? У‑ух!

Снизу на него глазел народ, двое или трое людей куда-то побежали. Дыхание разрывало ему грудь. Теперь конка была совсем близко, и «Веселые игроки» шумно запирали свои двери. За станцией конки были столбы и кучи песку канализационных робот.

Сначала у него мелькнула мысль прыгнуть в конку и запереть двери, но потом он решил лучше добраться до полиции. Еще минута, — и он миновал «Веселых игроков» и очутился уже на улице среди человеческих существ.

Кучер конки и его помощник изумленные такой поспешностью, смотрели на него во все глаза, стоя рядом с распряженными лошадьми. Далее, над кучами песку торчали удивленные рожи матросов.

Кемп несколько замедлил было шаг, но тотчас услышал позади быстрое шлепанье своего преследователя и припустился опять.

— Невидимый! — крикнул он матросам, неопределенным жестом показывая назад и по счастливому вдохновению перескакивая канаву, так что между ним и неприятелем очутилась целая группа рабочих. Тогда, бросив мысль о полиции, он повернул в переулок, стремглав пролетел мимо телеги зеленщика, приостановился на десятую долю секунды у дверей колониальной лавочки и помчался по бульвару, опять-таки выходящему на Гилль-Стрит. Двое или трое игравших там детей с криком разбежались при его появлении; стали растворяться двери и окна, и испуганные матери начали изливать свои чувства. Он снова выскочил на Гай-Стрит, ярдов за триста от станции конно-железной дороги, и тотчас заметил там какую-то суматоху и гвалт.

Он взглянул вверх по улице к холму. За каких-нибудь двенадцать ярдом бежал огромный матрос, громко и отрывочно ругался и отчаянно нахал заступом: по пятам его несся, сжав кулаки, кондуктор конки. Подальше за ними следовало еще несколько громко кричавших и что-то бивших на бегу людей. По дороге с холма к городу сбегался народ, и Кемп заметил человека, вышедшего из лавки с палкой в руке.

— Держи, держи его! — крикнул кто-то.

Кемп понял изменившиеся условия травли, остановился и посмотрел кругом, едва переводя дух.

— Он здесь, где-нибудь близко! — крикнул он. — Станьте в ряд поперек…

Его крепко треснули в ухо; он зашатался, стараясь обернуться к невидимому и с трудом устоял на ногах, ударил по пустому и пространству и полетел на землю, сшибленный с ног здоровенной пощечиной. Еще минута, и в грудь ему уперлось колено, а в горло ему влепились две разъяренных руки, но одна из них была слабее другой. Кемп схватил их за кисти, раздался громкий крик боли, и над головой у Кемпа свистнул заступ матроса, ударивший во что-то мягкое. На лицо Кемпа упали капли. Руки, державшие его за горло, вдруг ослабели, он высвободился судорожным усилием, вцепился в бессильное плечо и навалился на невидимое, у самой земли придерживая невидимые локти.

— Поймал, — взвизгнул Кемп. — Помогите, помогите, держите!.. Свалил!.. Держите ноги!..

Еще секунда, — и на место драки ринулась толпа, и если бы на дороге случился посторонний зритель, он мог бы подумать, что тут происходила какая-нибудь дикая игра. После крика Кемпа никто уже более не кричал, слышалась только удары, топот и пыхтение.

Страшным усилием Невидимый поднялся на ноги. Кемп висел у него на груди, как собака на олене, и дюжина рук цеплялись и рвали пустоту. Кондуктор конки поймал шею и свалил его опять, и опять вся куча дерущихся людей закопошилась на земле. Боюсь, что побои были жестокие. Потом вдруг раздался дикий вопль: «Пощадите! Пощадите!» — и быстро замер в каком-то задавленном звуке.

— Оставьте, болваны! — глухо крикнул Кемп, и вся дюжая толпа подалась и заколыхалась. — Он ранен, говорю ж и вам! Прочь!

После краткой борьбы удалось кое-как очистить свободное место, и посреди круга сплотившихся, напряженных лиц показался доктор, стоявший на коленях как будто в воздухе и придерживавший на земле невидимые руки. За ним полицейский держал невидимые ноги.

— Не выпущай! — крикнул огромный матрос, махая окровавленным заступом. — Прикидывается!

— Не прикидывается, — сказал доктор, осторожно поднимая колено. — Я подержу его.

Лицо у доктора было разбито и уже начинало краснеть; говорил он с трудом, потому что из губ текла кровь, он высвободил одну руку и ощупывал невидимое лицо.

— Рот весь мокрый, — сказал он. — Боже праведный!

Доктор вдруг поднялся и встал на колени рядом с незримою вещью. Вокруг началась давка и толкотня, слышался топот вновь прибывавших и присоединявшихся к тесной толпе людей. Из домов выходили. Двери «Веселых игроков» вдруг отворились настежь. Говорили очень мало. Кемп водил рукою по воздуху, как бы отыскивая что-то.

— Не дышит, — сказал он. — Не слышу сердца. Бок… О, Господи!

Старуха, выглядывавшая из-под локтя огромного матроса, вдруг громко вскрикнула.

— Глядите! — сказала она и протянула вперед морщинистый палец.

И, взглянув по тому направлению, куда она показывала, все увидели тонкую и прозрачную, будто сделанную из стекла, — так что можно было рассмотреть все жилы и кости, — неподвижную, бессильно повисшую руку. Она туманилась и мутнела на их глазах.

— Ого! — крикнул полицейский. — Вот и ноги показываются!

И так, начиная с рук и ног и медленно расползаясь по членам до жизненных центров тела, продолжался этот странный переход к видимой телесности. Это было похоже на медленное распространение яда. Прежде всего показывались тонкие белые жилки, дававшие как бы слабый очерк органа, затем стекловидные кости и сложные артерии, затем мясо и кожа, сначала в виде легкого тумана, но быстро тускневшие и плотневшие. Вскоре стало видно раздавленную грудь и плечи, и тонкий очерк осунувшегося, разбитого лица.

Когда, наконец, толпа дала Кемпу встать на ноги, на свободном пространстве посредине обнаружилось распростертое на земле голое и жалкое тело молодого человека, лет тридцати, избитое и искалеченное. Брови и волосы у него были белые, не седые, как у стариков, а белой белизной альбиноса, глаза — как гранаты. Руки были судорожно стиснуты, глаза раскрыты, на лице застыло выражение гнева и ужаса.

— Покройте ему лицо! — крикнул кто-то. — Ради Бога, закройте ему лицо!

Его покрыли простыней, которую кто-то пронес из «Веселых игроков», и внесли в дом.

Таким-то образом, на грязной постели, в убогой, полутемной конуре, среди невежественной, возбужденной толпы окончил в невыразимом бедствии свою странную и ужасную карьеру Гриффин, первый из людей ставший невидимым, Гриффин, — самый даровитый физик, какого когда-либо видел свет.

Эпилог

Так кончается история странной и злой судьбы Невидимого. Если вы хотите узнать о нем еще что-нибудь, ступайте в маленькую гостиницу близ Порт-Стоу и поговорите с хозяином. Вывеска этой гостиницы — пустая доска, где изображена к одном углу шляпа, в другом сапоги, а название ее стоит в заголовке этой книги. Хозяин — низенький и толстенький человечек с цилиндрическим носом, щетинистыми волосами и спорадическим румянцем лица. Пейте не скупясь, и он не скупясь расскажет вам все, что случилось с ним после описанных выше событий, расскажет и о том, как суд старался «облапошить» его, отобрав найденные у него деньги.

— Как увидали они, что деньги-то совсем неизвестно чьи, так и стали, — чорт бы их побрал! — на то воротить, будто я — все равно, как клад. Ну, какой же я клад, посудите сами! Потом один барин давал мне по гинее в вечер, чтобы я рассказывал все, как было, в одном увеселительном собрании. «Так, — говорит, — своими словами рассказывай, только одного не поминай».

Если же вы захотите сразу прервать поток его воспоминаний, — стоит только спросить, не были ли замешаны в деле какие-то рукописные книги. Он согласится, что были, и начнет объяснять вам, что и теперь многие воображают, будто они у него, но помилуйте, что вы это! — у него их нет.

— Их взял, и упрятал куда-то сам Невидимый, еще когда я в Порт-Стоу удрал. Что они у меня, — это все выдумки мистера Кемпа.

Затем он впадает в задумчивость, наблюдает за вами украдкой, с беспокойством теребит очки и, наконец, уходит из-за прилавка.

Он — холостяк, испокон века имел наклонность к холостой жизни, и в доме нет ни одной женщины. Внешним образом он застегивается, — чего требует его положение, — но в более существенных и интимных пунктах своего туалета, в деле помочей, например, все еще обращается к бичевкам. В занятии своем он не обнаруживает большой предприимчивости, но в заведении его царит величайший декорум. Движения хозяина медленны, и он частенько задумывается. В деревне ему приписывают большой ум и самую почтенную скаредность, а относительно знания дорог в южной Англии он заткнет за пояс самого Кобета.

В воскресенье, по утрам, каждое воскресенье круглый год, пока он заперт от внешнего мира, и каждый вечер, после десяти часов, он уходить в свою маленькую гостиную, неся с собою стакан джина слегка разбавленного водой, ставит его на стол, запирает дверь, задергивает шторы и даже заглядывает под стол. Затем, убедившись в своем полном одиночестве, отпирает шкаф, ящик в шкафу и отделение этого ящика и вынимает оттуда три тома в коричневых кожаных переплетах, которые и выкладывает торжественно на середину стола. Переплеты истрепаны и подернуты зеленой плесенью, так как книги однажды ночевали в канаве; некоторые страницы совсем смыла грязная вода. Хозяин садятся и кресло и медленно набивает длинную глиняную трубку, пожирая глазами книги. Потом он тянет к себе одну из них, открывает ее и глубокомысленно перевертывает страницы то с начала, то с конца.

Брови его сдвинуты, и губы усиленно двигаются.

— Шесть, маленькое два повыше, крестик… и закорючка. Ну, и голова же была, нечего сказать!

Через некоторое время внимание его ослабевает, он откидывается на спинку кресла и щурится сквозь дым в глубину комнаты, на невидимые простому глазу предметы.

— Сколько тайн, — говорит он, — сколько самых диковинных тайм! Стоит мне одолеть их, и… Господи ты Боже мой! Я бы не так, как он… А просто бы…

Он затягивается трубкой и погружается в мечты или, вернее, в единую, чудесную мечту всей его жизни. И, несмотря на все непрестанные усилия Кемпа, ни одно человеческое существо, кроме хозяина, не знает, где эти книги с сокрытою в них тайною невидимости и множеством других удивительных тайн.

И никто этого не узнает до самой его смерти.